Созвездие

      Кап. Кап.       Словно бесконечное эхо. Кап-кап. Без остановки, оглушающе. Она не сможет это вынести. Одна капля вальяжно скатилась с изгиба камня, окрасив его алым. Кровь. Она капала так громко, что напоминала раскаты грома минувшей ночью. Или может, это её собственное сердце наполняло грудь шипами.       Она не могла дышать. Мысли покинули голову, оставив лишь тишину и нарастающий гул. Магия дрожала, улыбалась и тянулась к ней, к её внутренним щитам, что сдерживали силу, что охлаждали разум в минуты битвы. Но сейчас она позволила этому древнему волшебству коснуться стены, ударить по ней – снова, снова, снова. Гул заглушал капли крови, все текущие и текущие по каменной кладке.       Герцог взмахнул мечом, и тот развеялся в алых искрах. Ему было не с руки использовать одноручное оружие: слишком лёгкое, и поэтому удар вышел грубоватый. Мужчина вздохнул, какое-то мгновение глядя на юношу у его ног и лужу крови, цветами расцветшую вокруг, потом перевёл взгляд тёмных глаз на путешественницу и внимательно следил за нарастающей бурей.       Томоко чуть шатнулась назад, проч от смерти, разлившейся в воздухе. Лицо её вытянулось, потеряв всякие краски – все, что выдавало её внутренний шок. Шок, что она легко загнала за задворки, напоминая себе, где они и чем чревата невнимательность. – Отпусти её, -– сдержанно приказал Предвестник, словно ниндзя и впрямь была одной из его подчиненных. Но она чуть склонила в почтении голову, повиновалась, и лозы выпустили Люмин из капкана. – Я даю тебе возможность, путешественница, воздать врагу по заслугам. Давай сразимся, золоте пламя.       Люмин поднялась. Она заставила себя оторвать взгляд от серого, безжизненного лица Чайльда. Веснушки на его щеках точно звёздочки меркли.       Пальцы сомкнулись на рукояти. Герцог приглашающе кивнул ей, будто они собирались танцевать, а не биться насмерть.       Под звук хрустящего под ногами стекла Люмин слехнулась с мужчиной, на лице которого красовалась улыбка. Холод окатил её с головой: один удар клинка за другим встречался с воздухом. Герцог легко уклонялся от её выпадов, словно в нем не было этой горы мышц, делающей его тело массивным тёмным пятном в пространстве. Верхний рассекающий, боковой скользящий, уворот, обманчивый нижний и резкий косящий – и все они мимо, но Люмин не видела ничего, кроме темно-красного одеяния, напоминающего ей алые пузыри, скатившиеся по острому подбородку Чайльда, когда этот монстр, бывший его соратником, пронзил Одиннадцатому грудь мечом.       Кровь капала. Гул в ушах нарастал.       Руки ломило от жажды убить, убить, убить его. Герцог, словно прочитав её мыли, потерял прежнюю учтивую любезность: лицо посерьезнело, и следующий её удар встретил отпор двуручного меча. Дрожь прошла по пальцам, они застонали, чуть не выпустив оружие, но Люмин зарычала, и гео стихия острыми пиками взметнулась в воздух, располосовав его, ища свою жертву и разбиваясь о пол и вражеский меч. – Эмоции лишь ослепляют разум, – размеренно произнёс мужчина, грубо пнув девушку, лишив дыхания. Люмин отлетела, исцарапав кожу рук и ног, разодрав полы золотого плаща, но она не чувствовала боли – только оглушающие капли. И хруст стекла, нет, разбивающегося, крошащегося сердца. – Ты упускаешь столько возможностей достать меня, потому что не можешь совладать с эмоциями. Я разочарован, великая путешественница из другого мира, какая-то смерть смогла выбить тебя из колеи. – Замолкни! – это был не её голос. Он принадлежал существу, живущему в ней, в её брате. Древнему, забытому, принадлежавшему иному миру. – Ещё хоть слово… – Я жду. У тебя такой потенциал, не трать его на пустую злость.       Электричество проскользнуло мимо, чуть опаляя пряди алых волос. Герцог ободряюще кивнул, и их смертоносный танец начался с нового па. Искры тлеющего пламени отскакивали от двуручного меча, глазницы черепа на гарде вспыхивали, чувствуя хаос элементов, окружающий хозяина. – За столько лет действительно стоящих воинов я встречал лишь пару раз, и ты одна из них, девочка. Твой гнев навивает ностальгию, – их сражения разрушало остатки сооружения. Камни летели, стекло разбивалось, а цветы горели огнем, попав под раздачу. – Напоминаешь меня, когда я был также молод и заносчив, веря во всякие глупости любви и прочего. – Зовешь себя воином, а товарища ударил в спину!       Герцог парировал удар и полоснул воздух своим клинком несколько раз. Его противница увернулась лишь благодаря удачи, чуть запнулась и неуклюже отскочила от последнего удара вонзенного в камень меча. – Когда-то я и правда был воином. Тогда и мир был другой, и идеалы иные. Люди ещё знали, что такое слово и честь, верность, а сейчас, – он рассмеялся. Забористо, гортанно, вызвав дрожь во всем теле. – Сейчас для вас всё это пустые звуки. Но чему я удивляюсь, вы же живете в эпоху слабых и трусливых богов. – Не говори так, словно это тебя задевает! – холодная ярость затопила разум. Люмин хотела кричать от рвущейся наружу магии, желая заглушить, забыть всё, что произошло. Она подняла на него меч. – Ты не имеешь право! – Можешь попробовать убить меня, напиться местью, но знай, даже у этой низменной, слабой электро богини не удалось, – Герцог приглашающе раскрыл руки, провоцируя путешественницу. Он ждал, когда она, как дикая кошка, бросится на него, объятая чувствами. – Зуб за зуб – порочный круг. – Это ты убил Райден Макото? – пораженно вымолвила Люмин. – Пятьсот лет назад во время битвы богов.. Это был ты? – Я не склонен сожалеть о своих поступках, но её смерть – случайная неосторожность. Кто бы мог подумать, что её сестра, всегда выступавшая мечом страны, струсит и не явится на поле битвы? – Герцог покачал головой, обходя путешественницу. Темное пламя горело в его глазах. Прошлое не отпускала никого из тех, кто пережил ту войну, тех, кто по сей день ежедневно переживает её последствия. – Поэтому я и говорю, чувства слепят. Ты не видишь истины и оступаешься, кто-то умирает, круг замыкается и месть рождает новую. Любовь никого не спасает. Их не спасла.       И пока Предвестник игрался с путешественницей, Томоко взирала на них с безразличием постороннего наблюдателя. Она легко проскользнула между взрывами стекла, разбитого гео колдовством, опустилась к Одиннадцатому Предвестнику и, выдохнув, перевернула его на спину.       Уродливые пятно расплылось на груди, разорванная ткань окружала ужасное ранение, от одного вида которого даже у неё стыла кровь. За время жизни шиноби Томоко доводилось видеть смерть, танцевать с ней под руку и самой отнимать, но почему-то она и её соратники относились к этому с каким-то изяществом, осознанностью, без удовольствия. Как рутинная работа, которую необходимо выполнить. Как куют мечи в кузнице, как готовят блюда в ресторанах, так и она убивала по приказу клана, так её старшие приносили сердца и головы прошлым главам клана. Столь жестокая политика сменилась вместе с приходом Камисато Аято, однако истории нельзя искоренить так быстро. Они всегда на слуху, пугают детей в ночи, вызывают уважение и принятие своей судьбы.        Томоко раздраженно фыркнула, касаясь раны на груди парня, чувствуя всю грубость, неосторожность и безразличие к отнятой жизни.       Где-то крикнула Люмин, столкнувшись со стеной огня, едва спасаясь от голодной стихии. Томоко огляделась и похолодела. Вся затея обречена на провал: Предвестники убьют их или заберут в Снежную. Ей нужно делать деру, ведь в конечном итоге она здесь не для борьбы, и любой расклад — успех. Враги исчезнут с их земли, ничто не затронет клан. Даже смерть путешественницы была бы ей выгодна, ведь тогда побег Сказителя и Тартальи точно будет выглядеть убедительным. Но всё же… «Причина, почему ты здесь, почему сражаешься и стремишься стать лучше. Не забывай её».       Томоко выругалась, оглядывая Одиннадцатого Предвестника. Её мысли снова и снова крутились вокруг авантюры, что он учинил. Она была изначально обречена на провал, Томоко знала, и всё равно, всё равно согласилась. «Не забывай, не забывая, не забывай…» – Знаешь, во мне живёт две личности. – Так сразу? И чем я заслужила это откровение? - Томоко фыркнула, даже не удостоив его взгляда. - Мне плевать на тебя и твои проблемы.       Чайльд по своей привычке улыбался, даже когда она его проигнорировала и продолжила созерцать игру света на речке, у которой они не так давно сделали привал. Иногда Томоко задавалась вопросом, не устает ли его лицо постоянно улыбаться, а у Сказителя – хмуриться. Эти два парня были противоположностями до мозга костей, и создавали всегда противоречивое мнение. Скарамучча виделся ей, как высокомерный, эгоистичный и жестокий человек, постоянно мрачно глядящий на всех вокруг. Его слова всегда прятали за собой какой-то внутренний надлом, но какое ей дело до его проблем. Но тем не менее она всегда знала, что ждать от него, какое гадкое слово услышать, и, казалось, именно эта стабильность, очевидность позволяли примириться со скверным характером Шестого Предвестника. А вот Чайльд был совсем другим. Он напоминал Томоко петарду – красивую, яркую, но внезапно опасную. Одиннадцатый Предвестник не нравился ей чуточку больше, чем Сказитель.       Тарталья без обиняков уселся на траву рядом с ней, держа между ними почтительное расстояние. Это было так комично, учитывая его вечное желание всем докучать и липнуть как банный лист. Всякий раз стоит ей взглянуть в его сторону, так Чайльд пристает к Скарамучче: ерошит ему волосы, обнимает за плечи, хлопает по спине, – и все это с полным игнорированием ответных всплесков раздражения. Или же к Люмин. Одиннадцатый Предвестник не трогал её, не касался, но всегда был рядом, а взгляд – ниндзя становилось неловко каждый раз, когда она замечала его. Казалось, путешественница в упор не видит всех этих жестов, ненароком брошенных мягких обращений к ней, и всё-таки Люмин не возражала, когда в ночи юноша невзначай ложился рядом с ней и о чем-то шептал. Она всегда улыбалась ему. – Именно поэтому и рассказываю, – Чайльд вдохнул прохладного ночного воздуха, опираясь на руки. В темноте его волосы казались холодным, заставшим всплеском огня, как тот, что уже десять лет холодит ей самой грудь. Томоко нахмурилась, отворачиваясь. – Честно сказать, я устал от жалости. Люмин, Скар, моя семья – у них всегда один взгляд, когда они думают, что я не замечаю. Им не все равно, поэтому это все усложняет.       Она молчала. А что ей говорить? Опасный, сильный Предвестник разыскал её в ночном дозоре, чтобы докучать жалобами о своих проблемах. Томоко не хотела в этом участвовать: всякая тема, касающаяся фатуи, подпаливала ей нервы. Но ниндзя не сдвинулась с места. Она терпеливо ждала, что поведает ей этот бесстрашный воин.       Словно опомнившись, что должен всё-таки обозначить цель своей демагогии, Чайльд бросил: – Вообще я хотел предложить тебе сделку. – С дьяволом себе дороже о чем-то договариваться, – выпалила она, ловя себя на мелкой дрожи по рукам. Не к добру был этот разговор.       Нечто в лице Чайльда переменилось: солнце зашло за тучи. – Определённо. Этот чертик всегда в выигрыше. Но благо то, что я хочу предложить, выгодно кому угодно только не мне.        Томоко не стала делать вид, словно ей интересно. Тарталья посмеялся её сумрачному выражению на лице и склонил голову. Волосы задорно падали на глаза, где радужка совсем померкла. Может, она даже поняла, почему порой Люмин смотрела на Предвестника с тоской. Точно она уже его потеряла. Их отношения оставались для неё загадкой – совсем неинтересной, к слову. – И чего ты хочешь? – Помоги мне умереть, – и он снова рассмеялся округлившимся карим глазам. Шиноби огляделась вокруг, снова взглянула на Предвестника и покрутила пальцем у виска. Прежде чем желание послать его было озвучено, парень продолжил, – эффектно, да? На самом деле не совсем умереть. Я же говорил, во мне живет две личности, и ни одна из них не обладает чем-то выдающимся с нравственной точки зрения. Одна – труслива и слаба, другая, точная противоположность, – жестока, расчетлива и безумна. – В моих краях это называется одержимостью духом, – невесело заметила девушка, с осторожностью оглядывая парня, сейчас совсем не похожего на солдата другой страны, говорящего об ужасах его мысленной клетки. – Ваша Порча всему виной. Я говорила, она отравляет душу и…       Томоко замолкла, осознав, что поддерживает диалог, чего она изначально не хотела. Ниндзя сжала губы и отвернулась. Не важно. Всё это совсем не важно. Она не обязана с ним говорить. – В чем-то ты, наверное, права. Но это началось ещё далеко до получения Глаза Порчи, – он пожал плечами, где-то найдя палочку и ковыряя ею грязь на ботинках. Напускная веселость куда-то исчезла. – Не помню, сколько мне было лет, когда Хаос залез мне в голову, но он до сих пор в ней живет. Одно тело на двоих. Столько лет прошло, что я уже не знаю, где начинаются его мысли и желания, а где мои. Возможно, весь этот мрак и есть я, но сейчас это не столь важно. Совсем скоро мы столкнемся с моими товарищами, и я не смогу отсрочивать то, зачем я прибыл сюда. Не смогу уклоняться от приказа своего Архонта. – Ты снова предашь её.       Их взгляды встретились. Томоко знала, что он видит в карих радужках, блестящих в лунном свете – отвращение. Чайльд видел это и принимал. Казалось, именно это ему и нужно было – человек, которому действительно плевать на него, который не станет его жалеть, а главное, который не захочет его спасать. «Помоги мне умереть», – такая просьба могла быть обращена лишь к ней. Ей единственной было плевать на Предвестника. Только она их всех ненавидела и жила с этой ненавистью, как с верной подругой год за годом.       Чайльд понимающе улыбнулся – печально, и как-то обреченно. – Я предал её уже в день нашего знакомства. Наши отношения – это череда моих предательств и её прощения. Люмин удивительной силы девушка, и я говорю, не только о физической силе, – он поднял взгляд к небосводу. Его тонкие брови дрогнули. – Может, встреть я её раньше, много лет назад, я бы не погряз в этой тьме. Но… – Она не мессия, парень, – Томоко раздраженно выплюнула эти слова, удивляя саму себя. Почему она продолжает что-то ему объяснять? Надо бросить, встать и уйти, но лед, что покрывал её, ту мерзлую землю тоже коснулось тепло этой девушки, что везде несла свет, и, казалось, никто не пытался привнести его ей. – Она просто девушка, которая всего-навсего хочет, чтобы хоть кто-то выбрал её, не требовал жертв. Чтобы хоть раз спасли её, а не наоборот. – Да, я понимаю. Но я не могу никого спасти, Томоко, – Предвестник закрыл глаза, судорога пробежала по его телу, словно что-то неприятное бесцеремонно вторглось в его сознание. Что-то, чего он не хотел бы вспоминать. – Но я хочу попытаться. Пусть я всегда проигрываю этой тьме, порой даже палка стреляет. – Снова ты за своё.       Тарталья усмехнулся. Неприятное сострадание напрашивалось в её сердце, как если бы ей на руки бросили изголодавшегося, промокшего и умирающего котенка, когда у неё аллергия на шерсть. – Так что там за сделка? Если ты собрался предать Люмин, зачем мне об этом знать? – Как я и говорил, внутри меня постоянная борьба между тем, чего я хочу и что должен. Большая часть моих мыслей – кисель. Хаос слишком долго измывался над всеми моими идеалами, чтобы снова собрать их воедино. Такова цена силы, что он мне дал. Но среди всего этого я всё-таки нашел то, что сохранилось вопреки: моя семья и она. Я готов остаться монстром до конца жизни, лишь бы они были целы.       Томоко сжалась, невольно вспоминая лучезарную улыбку погибшей сестры. Она всегда много говорила, чаще не по делу и прямолинейно, чем задевала и злила многих своих сверстников. Но Хотару никогда не была особо склонна к эмпатии и оценке чужого мнения. Для неё существовала лишь старшая сестра и знания, которые она могла получить от всех и всего, кого встречала и что находила. Нетактичные вопросы, прямые реплики, неучтивое влазенье в чей-то диалог – это никак её не заботило, если перед ней маячила возможность узнать что-то новое.       Совсем далекое, смутное, помятое временем воспоминание качнулось в голове. День перед тем, как всё рухнуло. Хотару улыбалась и без устали рассказывала ей о мальчике, которого привела богиня – точная её копия. Столько восхищения она никогда не видела в этом маленьком личике. Интереса. Казалось, не было для неё ничего важнее, чем этот несносны ребенок, вставший теперь ей поперек горла. Знала бы она тогда, забрала бы в тот день сестру или бы просто убила того мальчика, несшего за собой лишь сумрак и неукротимые грозы, безжалостно кусающие её сестру.       Предаваясь печальным мыслям, ниндзя упустила часть монолога Предвестника. Она выдохнула, пытаясь сосредоточить сонный ум: – ..И я решил, что это может сработать. Пока Хаос будет удерживать жизнь в гибнущей оболочке, я смогу действовать вопреки клятве. – Это больше домыслы, чем факты. Ты можешь просто умереть, и на этом всё.       Он неоднозначно пожал плечами, словно уже думал об этом и не нашел никаких проблем. Смерть? Что в ней такого, говорил его жест. – Он не позволит мне нарушить клятву и пойти против Царицы. Я и сам не хочу её предавать, – сознался он, отчаянно сжимая пальцами волосы. Чайльд явно неоднократно прокручивал эту делему в голове, и каждый раз результат не был удовлетворительным. – Но я слышу его желание пролить её кровь. С каждый разом я все меньше отделяю его от себя, и боюсь, в конечном итоге могу действительно убить Люмин. Я не могу доверять своим мыслям. – Ясно. Хорошо, я подыграю твоему маленькому финальному спектаклю, – Томоко окинула его взглядом и прохладно коснулась плеча. Чайльд дрогнул, удивленно взглянув на девушку. Она и сама не знала, почему вдруг так поступила. Эти люди становились всё более человечными, чем она когда-то себе их представляла. Испугавшись этой мысли, ниндзя тут же добавила, – но сделка подразумевает обмен. Что я получу с этого? – Я расскажу, что стало с телом твоей сестры.       Все звуки покинули её. Оставался лишь его голос, произнесший злополучную фразу. Томоко напряглась, отгоняя картинки прошлого, когда она беспрестанно рыскала в округе, стирала ноги в кровь, сдирала кожу на руках, пробираясь сквозь леса, взбираясь по скалам в поисках своей сестры, однажды просто пропавшей вслед за тем мальчишкой. Они оба исчезли, и всё, что осталось – её маленький тапочек и клякса крови на траве. – Договорились? – Чайльд снова улыбнулся своей готовой улыбкой. – Всего-то надо вынудить Герцога усомниться во мне и попытаться убить, а ты просто чуть продлишь мои последние мгновения, пока Порча не пробудится. Всё просто.       Всё просто… Так он сказал, однако теперь, когда все её руки были в крови, а жизнь вместе с ней покидала его тело, Люмин, полная праведного гнева, билась с Третьим Предвестником, то ли не замечающего её, склоненную у тела Одиннадцатого, то ли делающего вид, теперь Томоко уже не была так уверена. Её волшебство чутко чувствовало колебания жизни, но лучше всего она понимала растения, а не людей. И даже так, смерть яростно держалась за его душу, крича во всеуслышание, отчего у неё заходилось сердце. – И как мне спасти тебя, чертов шут?! – зеленый свет замерцал между пальцев, вслед ему родились лепестки и начали расцветать цветочки с шипами. Они впитывали кровь как воду, пробирались в рану, разворачивая её. Одно аккуратное движение кончиками пальцев, потом другое, и тонкие стебельки пробирались в грудную клетку, пытаясь восстановить всё, что можно было восстановить после столь жуткого удара. Кропотливая, опасная работа и крайне бесполезная, если человек уже мертв. – Вот же. Живи, давай, живи, поганец!       Её цветы достигли сердца и замерли. Внутри всё похолодело. Она знала, что так и будет, ещё тогда, в тот вечер сказала ему: – Если ты облажаешься и умрешь, я не стану винить себя в этом. Ты понял? – Да, ведь это будет лишь моя ошибка, – сказал он, продолжая внимательно глядеть на блеск воды, когда Томоко уже поднялась с холодной земли и отправилась к потухшему костру.       Она не станет себя винить в том, что знала и не сказала никому, что согласилась на эту глупую авантюру. Ведь ей плевать, сказала она тогда, плевать на жизнь одного из солдат Снежной, страны, что отняла её близкого человека. Да, но когда магия шепотом, точно боясь произнести это, промолвила, что его сердце замерло, вина обрушилась губящей лавиной.

____

      Танцы по кромке вселенной. Звезды свидетелями кружили вокруг, наблюдали, улыбались, смеялись им. Очередной поворот, вскинутые руки, ответная улыбка и смех, полный чувств – полный глубокой, настоящей любви. Проч горечь, проч боль и одиночество, проч все мысли скорбные, коршунами витавшие бесчисленные века над ней. Больше она никогда не останется одна: с этого танца, легкого, плавного па, начнется её история, длинною в вечность рука об руку с тем, кто понимал, чувствовал и видел только её, знал каждый дюйм души, контур улыбки, оттенок смеха и крупицу магии. Нити воспарили, струились вокруг, освещая идеальный мир, лишенный контуров, материи, существующий вне времени, вне жизни. – Где ты, там я, – блеск серебристых волос струился шелком, качнувшись в такт их дурашливым движениям. Дева счастливо улыбалась, краснея, неловко смеясь в объятиях любви. – Всегда и навечно.       Она высвободилась из теплых объятий луны, протянула руки к звездам, ловя в ладони искры. Пульсируют, точно сердца вселенной, реальности, что они вместе ткали её нитями. Узор за узором, узор за узором. – Мои звезды, – от звука бархатистого голоса дрожало всё тело, сияли нити и радость наполняла её собственное естество. – Но если желаешь, я подарю тебе одну. Нет. Можешь забрать их все.       Раскрыв ладони, Дева выпустила огонек, живым мотельном вернувшийся к сестрам. Она и сама сияла точно звезда, не в силах обуздать волшебство, льющиеся из несуществующего тела – эфира, сотканного в форме человеческого существа или того, что когда-нибудь так назовут.       Тепло окутало её, свет разгонял мрак, а прошлое оставалось в прошлом, за гранью памяти, полной тоски и бесконечных странствий в мире безматерья – безжизненного и пустого. Дева закружилась, запнулась о голые ступни и упала в руки Луны, что улыбнулась ей белоснежной, острой улыбкой месяца. – Все мы рождены сиять лишь для тебя, любимая…       Так сладостен был сон, прерванный неправильно сыгранной нотой в мелодии. Скрип дверей в темной комнате. Хруст ветки в тихом лесу. Жуткий, пугающий, пробуждающий. – Мона!       Видение рассыпалось так, как рассыпается разбитое стекло, и как бы она не пыталась удержать его, собрать в прежнюю красивую картинку – лишь ранила руки.       Пред ней было озеро, зеркалом отражающее небосвод, полный разлитых красок и горящих созвездий. Босые ноги шагали по ровной поверхности, рождая рябь на воде, холодившей пальцы. Она огляделась, вздрогнула, осознавая, что не помнит, чей это голос, звавший её, беспрестанно рушивший оковы сновидений, искажающий чью-то прелестную песню прошлого. Шаг за шагом девушка брела по неизвестному пространству, замершему неподвижной картиной вокруг, недвижимый, неживой, как её собственный разум, погрузившийся в ледяное озеро забвения.       Кто эта Мона, о которой над ней твердят звезды? Они дрожат, их свет то тускнеет, то снова вспыхивает, а голоса продолжают звучать – настойчиво, встревоженно и властно. Вынуждают, нет, они требуют её проснуться. Но разве она спит? Этот звездный мир реален, как он может быть сном? – Мона, – девушка опустила взгляд. Тень под ногами разрасталась, поглощая отражение небосвода. – Ты здесь!       Бесплотная рука вынырнула из зеркального пола, схватила за лодыжку и резко утянула в отражение. Голос обомлел, не успев обжечь губы, когда ледяная вода хлынула в нос, заполняя рот и горло. Ожогами целуя обнаженную кожу тела, соскабливая сироп волшебства, ядом впитывающийся в неё, отравляя, убивая разум.       Она дернулась, пытаясь отбиться от настойчивого призрака, что тянул, тянул, тянул всё глубже вниз, на дно, лишая света звезд, их сострадательных взглядов, понимающего, родного света. «Верни, верни меня туда», – кричала душа, желая реветь, бороться, будь у неё руки, на это способные. Она желала вырваться из беспомощного тела и лететь вверх, к небу, полному бело-серебренного света, точно чувствовала: там её дом.       Последний жесткий рывок, и прежде чем она захлебнулась, тень выбросила девушку на сушу. Она вынырнула из озера, беспомощно поднимая волны, задыхаясь, пока некто не вытянул несчастную на каменную тропинку, тонкой змейкой бежавшую от берега к небольшой, сложенной темно-молочным деревом беседке.       Вместе с кашлем возвращалось чувство жизни, пробуждалась ясность мыслей и очищалось сознание. Вода ледяными струями скатывалась по коже, покрытой мурашками на слабом вечернем ветерке. – Поднимайся, Мона, – она точно знала этот суровый, не терпящий возражений голос. Вскинув голову, протирая ослепшие глаза, Мона увидела женщину с туго собранными в пучок волосами, элегантно разместившуюся на скамье беседки с белоснежной тюлью, завораживающие колышущейся. – Нам пора поговорить. – Наставница? – Собственной персоной, – она отпила немного жидкости из хрустальной чашки, аккуратно держа мизинец прямым. Чуть склонив голову, Батильда нахмурилась. – В каком-то смысле этого слова. Ты сейчас в моём сознании, так что данное выражение всё-таки не совсем корректно.       Мона оживилась, вскакивая на дрожащие, обессилившие ноги. Она никогда не могла пробиться сквозь какую-то невероятную защиту наставницы – а столько раз в детве хотелось заглянуть во внутренний мир сухой дамы, что каждая неудача кончалась трагедией и отчаянием, – и сейчас, озираясь вокруг, с восхищением подмечая детали, астролог доковыляла по холодным камешкам до беседки. Батильда молча пила свой темный напиток, совершенно не пахнувший чайными травами, и больше он напоминал искусно замаскированное спиртное, точно ей нужна была какая-то внешняя сила для раскрытия тайн. Другой причины не было. – Как я здесь оказалась? – Мона с облегчением заметила на скамье полотенце и плед и не преминула воспользоваться ими, вытерев руки, ноги и тело, укутавшись следом теплым, махровым пледом. – Вы тщательно скрывали от меня своё сознание столько, сколько я себя помню. Так почему так внезапно?       Наставница долго смотрела на свою ученицу, что-то выискивая в бледном, осунувшемся контуре лица, словно она провела в том странном месте не пару часов, а долгие годы, совсем потерявшись в межмирье. Мурашки снова поселились под кожей, вызванные уже далеко не холодной озерной водой, а чем-то куда более жутким – догадкой. Может быть такое, что она и вправду затерялась в пространстве между чужими мирами, запуталась в нитях судьбы и потеряла свою. Мона ошарашенно сжала кисть, будто её ниточка могла по велению хозяйки откликнуться и доказать бесплотность страхов, но всё, что она чувствовала – сонливость и усталость, никакой магии. Ничего. Звякнула чашка о блюдце, отчего безупречное лицо Батильды чуть дернулось. Обычно она не позволяла себе такой неосторожности. – Ты чуть не умерла, Мона, – и всё-таки тон её голоса звучал ровно, если хотите, почти беспечно, словно они говорили о закуске к чаепитию. Мона сжалась сильнее, оглядывая пространство вокруг. Ничего особенного не было в мире её суровой наставницы: всего лишь бескрайнее озеро со столь же бескрайней тропинкой, выложенной камнем, и одинокая беседка с белоснежной тюлью. Одинокий, тусклый мир, как и сама женщина, сидевшая перед ней с неизменно прямой спиной. – Не совсем так, наверное. Ты до сих пор умираешь, поэтому времени у нас не так много. – Что? – астролог хотела ухватить Батильду за руку и трясти её сухую, костлявую ладонь, моля опомниться, опровергнуть только что сказанные слова, вернуть её домой, обратно в прошлое, где она была всего лишь Мона, бегающая по поручениям своей наставницы и чахнувшая ночами в комнатах с забитыми ставнями. В момент, когда она думала, что отсутствие звездного небо – самое страшное, что может приключиться с ней. Но всё, что она сделала – ничего. Мона Мегистсус продолжила сидеть, крепко сжимая ткань пледа и внимательно взирая на женщину перед ней. – Нет, не важно. Прежде всего я хочу знать, что вы имели ввиду тогда, сказав, что я родилась для Саги как её инструмент? Почему боги хотят моей смерти?! Я устала убегать, жить догадками и боятся! Будто все, кроме меня, знают о моем пути!       Она так и знала, что этот вопрос – тот, который наставница не хотела слышать, но Батильда догадывалась, что Мона задаст его. Именно поэтому в чашке для чая было что угодно, но никак не чай. – Только то, что и сказала, Мона, – Батильда отставила чашку на стеклянный столик и осторожно придвинулась к своей ученице, учтиво оставляя небольшое расстояние между ними. – С самого рождения твоей судьбой было нечто до печали тривиальное как смерть. Ты унаследовала из всех возможных нитей Саги именно ту, в которой она некогда спрятала часть своей могущественной силы. Силы сотворения мира: тебя, меня, и всех тех глупых людей и богов, что населяют реальность.       Не знай бы Мона эту женщину с утонченными чертами лица, хранившими давно потерявший исчисление возраст, решила бы, что в её темных глазах блеснуло сочувствие, точно она вдруг открыла своей маленькой, несмышленой ученице своё холодное, бесчувственное сердце, все эти годы, закрытое за тысячью замками. И оказалось, что за дверьми бьётся всего лишь обычное, человеческое сердце, способное на простые, мирские чувства такие, как сострадание, сожаление и любовь.       «Вряд ли такая женщина, как она, потратила бы столько сил и времени на заботу о чужом ребенке, если бы не любила его».       В груди защемило так, что в глаза будто песка насыпали – боль колола их. Мона чуть отодвинулась, сдерживая резкий порыв надежды. Надежды ребенка, мечтающего, чтоб его полюбили, чтоб родитель, наконец, заметил его и принял, обняв и пообещав, что защитит от всех. – Мона, это слишком долгая история, которую я не могу… – Но вы должны! – сорвавшийся голос больше походил на плач. Она закусила губу, сжимая кулаки на коленях. Жар наполнял грудь, распаляя давнишнюю обиду, испепеляя страх и былой трепет перед наставницей. – Я заслуживаю знать правду! Правду, почему ребенок, родившийся на свет, не успевший ничего сделать, был обречен на смерть. Был брошен родными, возненавиден почитаемыми им богами. Почему? Почему вся моя жизнь кажется мне ложью? Кто я, Батильда? Кто?       Судорожный вдох опалил холодные губы. Её слова не были сдержанными, поведение соответствовало истерике ребенка, словно все годы воспитания вмиг исчезли. Но ей не было стыдно – ей было больно и страшно. Она потерялась, заблудилась в собственных мыслях. Смерть и правда держала её за плечи, и никто не мог ей помочь. Мона подняла взгляд, встретившись с суровыми, темными радужками женщины напротив. Шепот звучал тихой речкой в шуме водопада вселенной: – Почему я? – Такова твоя… – но она тут же замолкла, чуть качнув головой. Привычный ответ ничего не объяснял, больше нет. Отговорка, звучащая так часто в течении её жизни, работавшая идеальным ответом на все её детские вопросы: «такова судьба», – в какой-то момент перестала иметь вес, стала просто набором звуком, наполняющим слух. – Я расскажу тебе историю двух богинь, что так мечтают получить твой дар, вырванный из их рук предательством. Но не сейчас.       Мона открыла рот, чтобы возразить, но наставница шикнула, поднимая палец. Как послушная ученица, девушка умолкла, запихнув чувства и вопросы глубоко в себя, как и многие годы до этого. – Я понимаю, твою боль, Мона, но ты должна взять себя в руки. Не позволяй чувствам тобой руководить, иначе всю оставшуюся жизнь будешь жалеть об ошибках, на которые они тебя толкнули, – суровый голос отбивал синяки на её сердце. Мона опустила взгляд, пристыженная своим порывом, своими глупыми переживаниями и чувствами. Она невольно вспомнила лицо Сказителя, когда надменно заявила о желании выяснить правду и использовать его как щит и боевую силу. Щеки зарделись, наказывая её за столь эгоистичный порыв. – Ты и только ты можешь помочь себе выжить сейчас и потом, когда Селена вновь придет за тобой. Эта холодная, расчетливая богиня никогда не прощает тех, кто её обокрал. И ты именно та, кто так поступила. Осознанно или нет, её это не волнует. – Но кто я такая? Как могу противостоять таким древним силам? – плечи поникли. Слабость, что поселилась в конечностях, давила на нервы, изможденные, ослабшие, не способные выдержать отчаяние. – Я никому не могу доверять! Селена, она может подчинять волю других людей, точно вселяясь в них, владея их душой, вынуждает убивать.       Астролог коснулась горла, давно зажившего – ничто больше не напоминало о Мэйко, некогда пытавшейся задушить её поясом от кимоно и после погибшей от рук Моны. Она и правда никому не могла довериться: даже Люмин, ведь и её близкая подруга однажды подверглась влиянию божества, в ночь на фабрике, чуть не убив Сказителя, а потом и её. Кто знает, сколь скоро её друзья обернуться против неё? – Это так. У неё есть нечто, что позволяет менять судьбы людей – подчинять их волю. Те, кто подвергся столь дешевой манипуляции, Мона, они либо слабы, либо подавлены. Именно поэтому я тебя учила управлять чувствами. Они – ключ к твоей воле, твоей душе, понимаешь? – Батильда сцепила на коленях пальцы и подняла взгляд к закатному небу. Оно навсегда замерло в этом мгновении, вероятно, отражая пору жизни древнего существа, назвавшегося человеком и сидевшего сейчас подле неё. – Если человек силен, уверен и властен над самим собой, то никакой бог не сможет вынудить его убить близкого друга. Селена не всесильная – она лишь могущественная женщина, погрязшая в алчности. – Но вы всегда меня учили, что Сага и Селена – истина, которой я должна служить. Вы мне лгали?       Долгое мгновение была тишина. Мона не решалась взглянуть на молчаливый силуэт наставницы, мрачно созерцающей недвижимый закат своей жизни. Наверное, она поведала не мало таких закатов, и осталось ей увидеть уже не столь много. – Да. Сколько себя помню, я лгала тебе, – жесткая ладонь коснулась макушки, астролог вздрогнула и подняла голову, пораженно взглянув на женщину, чуть склонившуюся перед ней. Её касания на удивление оказались теплыми и нежными. – И это единственное, о чем я сожалею. Но это не изменить – это прошлое, что осталось пережить и оставить позади. А сейчас ты должна собрать все силы и проснуться. – Проснуться? Но я не…       Слова застыли на губах, как только нечто приторное ослепило её рецепторы. Мона закашляла, хватаясь за горло, пытаясь ухватить свежего воздуха. Слезы скатились по щекам. Окружающий мир поддался рябью, начал расплываться. – Совсем скоро я найду тебя, Мона, и расскажу всё, что ты хочешь знать. Тогда ты сможешь выбрать, как поступить: простить меня или возненавидеть. Единственное, дорогая девочка, знай, ты не виновата в том, что с тобой происходит. Просто ребенок, которому не повезло, – мягкие, успокаивающие касания ладони по макушке, скользящие по длинным волосам и согнутой спине чуть ослабили приступ, но нечто так и норовило разорвать легкие изнутри. – Но сейчас ты должна проснуться и бежать так быстро, как только сможешь. Ты не должна позволить…              Мона дернулась, давясь воздухом. Пот градом катился по спине, когда она обернулась, огляделась вокруг, ловя лишь тусклый свет звезд вокруг: на небе и в отражении под ногами. Точно ничего и не было: она снова оказалась в этом совсем не прекрасном, одиноком, пустом месте.       Что-то подстегивало её бежать, и Мона побежала. Брызги разлетались, отражая цвет разлитых на куполе красок. Но сколько бы она не бежала, ничего не менялось – мир замер, как тот, что принадлежал душе её наставницы. Как любой другой: это всего лишь картина, отражающая чувства хозяина, не способная ожить и измениться, кроме как медленно блекнуть в потоке времени, покрываясь пылью.       Вот только кто, если не она справиться с этим? Мона Мегистус не раз проваливалась в подобные места и всегда выбиралась. Ничего не изменилось, кроме глубины нырка. Просто нужно найти трещину, что убедит её сознание в нереальности происходящего, что толкнет её душу обратно в тело. Но что, что это может быть?       Мона остановилась, вскинула взгляд к небу, считая звезды, вглядываясь в контур их свечения, в узор отблеска. Она искала что-то, чего не должно было быть или же то, что выделялось из прочего идеального изображения. Беспрестанно изучала небо, как множество раз до этого: Мона знала почти каждый его сантиметр, поэтому… Вот!       Она протянула руку к звезде. Обычный огонек, мерцающий средь прочных, совсем скучный, постный и непримечательный. Были и другие: красивее, чуднее, ярче, больше, – но ей они были ни к чему. Только этот, и она его поймала, сжала в ладони, как сорванный с ветки плод, как Дева, что виделась ей во снах, собирающая звезды в корзину, точно яблоки.       Серебряный свет окольцевал кисть, устремился к звезде – и она уже в её ладони. Теплая, пульсирующая, как сердце, неторопливо бьющееся. Дрожь надломила кости, Мона упала на колени, беспомощно осела на зеркальный пол. Сжала комочек света, закрыла глаза и прошептала: – Найди меня, – свет поддался рябью. Что-то ущипнуло её за пальцы, рождая странную дрожь узнавания. – Найди меня, Скарамучча.       Трещина пробежалась по зеркалу. Мона сжала звездочку, чуть почерневшую, огляделась, принуждая тело повиноваться, бороться с навалившейся слабостью, со сковавшем мышцы холодом. Но оно ей больше не принадлежало, его силы высосала чья-то магия, и теперь она стала лишь безвластным наблюдателем краха миниатюрной вселенной.       Пол взорвался, осколки посыпались в Бездну, протянувшую к астрологу когти. Синие языки пламени замелькали где-то в червоточине бесконечной глубины. Звезда погасла, исчезла, и Мона упала в пропасть, как падают кусочки с ночного небосвода. Она закрыла глаза, выдохнула и позволила мраку поглотить её. – Не думал, что сработает, – что-то прыгнуло в груди в ответ на тихую усмешку. Мона сжалась, открыла глаза и задохнулась, ощутив как мужские руки крепко держат её, уберегая от падения. – Падающая звезда угодила прямо мне в руки. – Скарамучча! – он опустил её, трава защекотала пальцы, когда Мона вдруг крепко его обняла, пораженная тем, что какая-то совсем глупая, нереальная мысль оказалась верной. Предвестник оторопел, неуверенно коснулся её спины. – Это правда ты. Ты нашел меня. – Скорее это ты нашла меня.       Нечто треснуло, и иллюзия разрушилась. Мир, сотканный из беззвездного неба, бесконечного поля и двух вспыхнувших средь мрака звезд, связанных ниточкой, в одно мгновение перестал существовать.

____

– О, такой чистый звук, – с покрытого свисающими лозами потолка спустился объятый листьями кокон, меняющий форму, преобразовывающийся и контур за контуром становясь похожим на силуэт молодой женщины, пока средь зелены не показались пшеничные волосы, волнами ниспадающие вниз. Предвестница с любопытством протянула руку к слабому, едва различимому в пространстве свечению, тонкой линией соединяющему пленников навеянного её магией летаргического сна. – Напоминает капель. Так и запишу.       Рука замерла в дюйме от ниточки. Она потемнела и исчезла. Пространство наполнил аромат разряженного эфира. – Так скоро? Ой-ей, пора уходить.       Фрея обратилась в лепестки и исчезла за мгновение до того, как океан алых цветов обратился фиолетовым пожаром. Молнии взрывом вспыхнули, отражаясь от стекла, опаляя его, выжигая пряный запах ядовитого волшебства альстромерий. Вспышка расколола стены – стекло разлетелось, уничтожая другие, безобидные растения, коими полнилась забытая оранжерея.       Сон сгорел вместе с последним лепестком алого цветка. Сказитель открыл глаза, с трудом поднимая наполненную свинцом голову. Вокруг сверкали молнии, победоносно сверкали над прахом чужого колдовства, обращающегося желто-зелеными искрами. Но вопреки этому тело окутала прохлада, спасшая от привычных ожогов электричества, норовившего впиться в хозяина. Голубое сияние разливалось вокруг, точно гася необузданную стихию. Легкое, нежное волшебство. Оно успокаивало. – Мона! – он поднял взгляд и встретился с женской улыбкой. Ладонь колдуньи дрогнула, обессиленно опускаясь и развеивая водяную защиту. – Ты..       Астролог качнулась и упала, тяжело вдыхая очищенных воздух. Тело ей не повиновалось, она беззащитно уткнулась в его шею, когда Сказитель удержал её. Тепло жизни медленно возвращалось к ней, окрашивая щеки здоровым румянцем.       Она никак не могла совладать со своим телом, так внезапно отяжелевшем, обратившимся гирей, тянущей душу к земле. Никогда раньше она себя так не ощущала, даже выматываясь после долгих занятий или походов, Мона оставалась легкой как капля воды, а сейчас – камень, ушедший ко дну. В голове кружила лишь одна мысль – слова, сказанные наставницей перед тем, как её сознание выкинули из чужого мира, вернули в свой и где она бродила сколько-то дней, веков.. Время там потеряло смысл, пока не сверкнула та звезда. – Скарамучча, это она, – дрожь сводила пальцы, когда она сжала ткань на его груди. Голос звучал тихо, едва касаясь слуха, тепло дыхания щекотало шею. – Она убьет меня. – Богиня? Пусть горит в аду.       Имя звучало как приговор, окативший холодной водой. Ничего удивительного, но ужас осознания рождал отчаяние. Мона хотела остаться так, спрятаться от правды, что ей поведали мысли, от решения, которое она приняла. Здесь, рядом с ним почему-то ощущалась безопасность.       Колдовство, пришло на ум. Плевать, ответили чувства. Колдовство или нет, какая разница упрекать себя за эти чувства – крупиц спокойствия в потоке хаоса её жизни. Мона выдохнула, ощутив, как Предвестник дрогнул, мурашки пробежались по его коже, и она вдруг выпрямила руки, отталкивая его. – Что это? Не видела раньше такого.       Сказитель дернулся в сторону, закрывая астролога от внезапного голоса, вспыхнувшего как заря по утру – внезапно и неожиданно близко. Предвестница, буквально сотканная из лепестков и лоз, встала на опаленный молниями каменный пол, по которому несуществующий ветер гонял сожженные остатки цветов, что не были её колдовством. Фрея задумчиво склонила голову, подняв Паймон за ручку над землей и с интересом разглядывая её, двигая ногами и другой рукой. Девочка замычала, открывая глаза и в следующую секунду она закричала, выбившись из рук Предвестницы, взметнулась в воздух и спряталась за спину Шестого Предвестника. Мона удивленно моргнула. – Фрея, это всё-таки ты, – мрачно заключил Шестой, осторожно выпуская Мону и поднимаясь. Астролог глубоко вздохнула и встала, хоть сил на это не ощущала, точно из неё как из губки ранее выжили всю воду. Пульсирующий на бедре Глаз Бога приятно грел холодную кожу. Странно, что фатуи оставили её амулет, возможно, не рассчитывали, что всё обернется так. – Не сказал бы, что рад встречи. – Всё относительно, Скарамучча. Лучше я, чем Оссиан или Марианна.       Предвестница не казалась расстроенной проворностью юноши и девушки, напротив, что-то в них её очень интересовало: прямой, проницательный взгляд шерстил по их лицам, движениям и выискивал что-то. Статуэтки в музее под взором ценителя. Красивые вещицы – вот, чем они для неё были. Вещицами, что таили в себе захватывающие дух тайны. Тайны, которые Предвестница жаждала разгадать.       Взгляд скользнул по лицу Сказителя и зацепился за чуть отведенную в сторону руку, словно не осознавая он хотел защитить астролога. Фрея чуть улыбнулась одними губами. – Не хочешь вернуться домой? Биться с тобой – такая морока. Очевидно, кто сильнее, Четвертый или Шестой, – Предвестница не моргала, только смотрела, боясь упустить хоть одно малейшее изменение в своих жертвах. Мухоловка замершая перед захватом мошек. – Царица обещала, что простит тебя за своеволие. Она великодушна. Не стоит отказываться от протянутого куска хлеба, когда всё равно побираешься на улице. – Тебя не спросил, – спиной он ощущал, как затаила дыхание Мона, стоило всплыть имени Крио Архонта. Гнетущее предчувствие окрасило мысли. Они в западне, и Фрея это знает, поэтому не спешит что-либо предпринять. Она не воин – ученый, поэтому ей куда интересней наблюдать за поведением подопытных, чем заживо препарировать. Ему хотелось в это верить. – Как ты на это согласилась, Фрея? Разве твои пробирки не интереснее, чем погоня за мной? – Твоё себялюбие иррационально. Почему во главе стола должен всегда быть ты?       Вспыхнула магия, силуэт Предвестницы рассыпался листочками, и в следующую секунду Мона взвизгнула. Меч опалил пальцы, когда Скарамучча отдернул девушку и располосовал созданную из зелени руку, протянутую к астрологу. – Ваша связь – вот, что я хочу понять, – голос звучал эхом, больше шуршанием листвы нависающих над разрухой деревьев. Предвестница говорила растянута, с каким-то диалектом, отчего её голос всегда ему казался мягким, спокойным. Он не подходил человеку, способному с невыразимым лицом наблюдать за тем, как Марианна заживо кромсает слугу, пролившего на её платье бокал вина, а потом ещё и собирать эфир с ошметков для исследованием. Воспоминание даже спустя годы отзывалось тошнотой. – Царица сказала, позволит мне посмотреть на астролога, когда она закончит с ней. Чуть-чуть. Ей будет не больно, ведь она уже будет мертва. – Она сумасшедшая, – пропищала Паймон, держась за плечико Моны. – Фатуи ужасны! Совершенно точно.       Точно из неоткуда вспыхнул поток цветов, из которого показалась Фрея, вперив свой жуткий взгляд в Паймон, указала на неё пальцем, и девочка побледнела. – И тебя. Тебя тоже хочу! – Да-да, а шаровую молнию не желаешь, психичка?       Только шелест гремуара успел предупредить последующую фиолетовую вспышку, а потом раздавшийся взрыв и поток гари. Сказитель схватил астролога за руку, и они побежали. Не важно, куда, но главное подальше. Это место постепенно превращалось в раскаленную плету, а каждое их действие – брошенное на неё воду. Ещё немного, немного и что-то произойдет. Что-то непоправимое. Он чувствовал это, и ощущение липким касанием стекало вдоль позвоночника.       Медленно силы вливались обратно в тело, исцеляя изорванные нервы. Мона, не оглядываясь следовала за Сказителем. Она могла сбежать: использовать магию и сбежать вместе с Предвестником из этой гробницы подальше от ужаса, что её проследовал, громом звучал голосом наставницы. Она приказала бежать, не останавливаясь, бороться, не дать себя поймать, но… – Стой, стой! – астролог выдернула ладонь и чуть не рухнула носом вниз, вовремя поймав равновесие. Шестой обернулся, что-то блестело в его синих глазах, и Мона предпочла не давать этому новому чувству название. – Я сниму заклятие. – Ты рехнулась? Сейчас нет на это времени! – Его нет и не будет больше! – крикнула она, потеряв всякое самообладание. Скарамучча умолк, точно ощутив эту нервозность, грань, на которую она ступила. Это было написано на её бледном лице, в лихорадочном огне средь зелени глаз. – Ты спрашивал меня, кто я такая. Вот и настало время это узнать, и я не буду тебя в это втягивать. Так же, как и они отнимать твою свободу и принуждать защищать меня.       Она расправила плечи. За ними словно и не гналось чудище, словно время не поджимало, словно её собственное сердце не билось где-то в горле, пока слова лились потоком. Но голос не дрогнул. Даже когда Скарамучча наклонил голову и сощурился, внимательно, безотрывно смотря на неё. Кожа вспыхивала, точно взгляд мог её коснуться. Какое-о незнакомое чувство волнения разлилось по телу. – От судьбы нельзя убежать, и никто не знает этого лучше, чем я, Скарамучча, – его имя опалило губы, как и всегда до этого. Мона подняла руку, что-то блеснуло между ними, и в ладони замерцал силуэт ножниц. Страх пропитал воздух. Она не была уверена в своих способностях, страшилась дара, из-за которого боги возненавидели её, но вина съедала её. – Я пойду с ними и встречусь с Царицей. Если я сделаю это сейчас, им не будет смысла гнаться за тобой.       Она лучше многих знала, понимала эту жестокую истину – единственную, что никогда её не обманывала, не оказалась фантиком, обернутым вокруг её жизни. Невольно перед взором встали фрагменты прошлого: плач, разбитые вазы и возня улиц, вмиг затихающая перед приключившейся трагедией. Тогда она пыталась избежать угрозы, думала, что, может, наставница всегда ошибалась или же Мона сама была невезучая, но тот день, когда, закончив с работой, она, наконец, хотела пройтись по округи и полюбоваться вечерними пейзажами, эта истина молотом ударила по голове.       Лавочка с цветами была раскурочена, растения погибли. Где-то кричали люди, кто-то плакал. Тогда Мона помнила лишь то, как бежала, нет летела струей мерцающей воды, и застыла на городских ступенях: девочка, совсем ещё крохотная, но в то же время уже взрослая не по годам, которая всегда улыбалась всем гостям, но больше она улыбалась своим растениям, любила их больше жизни, и тогда именно она лежала на каменной кладке в окружении обеспокоенных людей и кричащих стражников. Бесполезность её попыток вмиг обрушилась на астролога, руки задрожали, опускаясь. Где-то причитал какой-то домовладелиц, которому выдвигали обвинения за не оказанную своевременно реконструкцию своего здания, из-за чего дерево балкона совсем иссохло и, не выдержав, переломилось.              Мона подошла к склоненным над продавщицей лекарям, и то, что она увидела, поразило её ещё больше. После этого астролог долгую ночь провела в запертой наглухо комнате, не способная избавиться от вины, отравившей душу. Пятна крови запачкали светлое платьице, капли стекали по лицу – серому, ровному и, казалось, кукольному. Женщина разжала ладони пострадавшей, проводя осмотр, и легкий мондштадский ветер колыхнул сессилию. Крупица жизни, которую Флора смогла спасти вопреки судьбе. Так казалось, но мрачный взгляд женщины-лекаря сказал больше всяких слов, и Мона просто сбежала, не способная вынести их груз.       Она всегда бежала. Всю свою жизнь стирая пятки до кровавых мозолей, она бежала, не оборачиваясь, от ужаса её собственной силы, что клубилась где-то на периферии, просилась выйти, показать ей всевозможные пути. Пути, что нельзя изменить. – Это безумие, Мона – Сказитель напоминал натянутую пружину. Тьма заволакивала блеск в его глазах. – Решила добровольно отправиться на убой? Ты настолько не хочешь жить? Тогда почему в ту ночь, на Пике, ты так отчаянно сражалась?! Я мог убить тебя и убил бы, если бы не твоё отвратительное заклятие! – Хочу! Я хочу жить, но я должна встретиться с ней, иначе всё это не будет иметь смысл. – Как ты меня достала!       Молнии взбесившимися всполохами заискрились вокруг. Паймон замотала головой, пытаясь вразумить своих спутников, оглядываясь в коридор, из которого они не так давно выскользнули, но почему-то единственное, что их преследовало – тишина и шелест листьев.       Скарамучча шагнул к ней, но Мона не двинулась. Она лишь нахмурилась, чувствуя, как магия вскипает в крови. Даже понимание его гнева никак не умаляло раздражения, нет, это было не оно. Астролог не знала, как назвать эту вспышку. – Хватит с меня. Если так продолжится, ты сведешь меня с ума, – он схватил её за кисть, в которой сверкали серебренные ножницы. – Режь. Я больше не в силах думать о тебе.       Она вздернула подбородок, принимая вызов. Тихий смешок пощекотал губы, и Мона резко дернула руку, перерезав нить.