Созвездие

– Предвестник, заткнись, будь добр! – О, это не по адресу, ниндзя.       Они почти сцепились, когда опасность миновала, и талант Аякса болтать без умолку спас их от гнева Архонта. Мурата выслушала их короткие оправдания, взглянула на путешественницу и как-то неоднозначно цокнула, махнув рукой. Она поверила им, хотя, может, дело было в их компаньонке, о которой уже знает почти весь Тейват, а может увлекательная история резни от рыжеволосого парня тоже сыграла роль. Кто знает, что творилось в этот момент в голове бога, но факт оставался фактом: они выжили в сражении с Герцогом и чудищем, завладевшим его телом, а теперь пережили встречу с Архонтом и даже больше, получили возможность перевести дух. Женщина почти сразу же покинула их, оставив на пороге дома окровавленных, раненных и едва стоящих на ногах.       Да, внешний вид тоже мог сыграть роль.       Но как только они отыскали что-то напоминающее зал для обедов, Мона закричала, задергалась в его руках, словно в её крови растекалась магма. Сказитель едва её удержал, резко опустил на обеденный стол и в ужасе смотрел на черное пятно, расползающееся по ноге. Томоко тут же очнулась от транса, позволявшего ей всё это время оставаться в сознании, растолкала Аякса и Люмин, плетшихся за Сказителем, и молча призвала свою магию. Зеленый Глаз Бога приветливо мигал им – единственный свет в темной комнате, окутанной ночью.       Мона металась по столу, отбивалась от каких-то невидимых врагов, крик её походил на плач, мольбу о помощи с опасностью, которую они не видели, и вынужденными свидетелями взирали на этот кошмар. Казалось, ужас никогда не закончится. Передышки не будет. Только страх, отчаяние, смерть.. – Что это за чертовщина?! – Скарамучча прижал одну руку астролога к столу, а второй занялся Аякс. Люмин осталась в стороне, не способная со своим ранением как-либо помочь, а вот Паймон, летающая по комнате, отыскала под потолком светильники, и вдруг свет разогнал мрак. Черная жидкость живыми узорами обхватила бедро колдуньи, точно пожирая плоть. – Сделай что-нибудь! – Напомню-ка, я не лекарь, а просто обладатель дендро магии, так что заткнись! – Томоко раздраженно водила пальцами по черным узорам, зашивая их зеленой ниткой, и жуткий паук скукожился, поддаваясь волшебству. – Даже если ты будешь орать, ничего не изменится!       Очевидно, он не мог ничего сделать, и эта беспомощность злила. Так много боли было вокруг, но почему-то в один момент вся она вдруг ополчилась против одной несчастной девушки, решив разодрать её на кусочки. Сказителю казалось, что все их несчастья, вместе взятые, вонзались в Мону, оголодавшие, жаждущие её плоти. Все вокруг пытались её достать. Почему? Почему она?       Лихорадочные мысли опьяняющим жужжанием крутились в голове, ужас холодил пальцы, и даже тело, что готово было не так давно распасться, внезапно обрело целость. Кто-то должен быть в порядке, кто-то должен собраться, иначе они оба разлетятся к чертям. Сейчас это будет он.       Лицо Моны медленно выравнялось, гримаса боли сошла. Тело безвольно обмякло в их руках. Что бы это ни было, оно отступило, вызвав всеобщее облегчение. Томоко дрожала, продолжая вытягивать из своего Глаза волшебство, даже когда струйки крови потекли из носа. Она порывисто их вытерла, но продолжила осторожно покрывать зеленоватыми швами чернь, не позволяя ей расползтись.       И всё-таки Скарамучча продолжал задаваться этим глупым, на самом деле бессмысленным вопросом: почему она? Он уже извратил его смысл, прежний посыл, вложенный в него: «Почему она такая особенная, ведь на самом деле обычная пустышка?» – разбился о твердь реальности, развеялся бурей произошедших событий и теперь, мучая себя этим вопросом, за фасадом слов звучало тихое: «Почему и я цепляюсь за неё? Потому что она и правда особенная?»       Пальцы покалывало – они дергались, словно их жалило электричество, когда Сказитель коснулся женской щеки и стер дорожку от слез. Она столько плакала, сколько он бы и не представил при их первой встрече. Мона не была холодной, жестокой эгоисткой. Нежная, неловкая, громкая, чувственная и добрая. Вот кем она была на самом деле. Цветком, огражденным железными шипами от окружающего, пугающего мира. – Чернь. Она будет распространятся, и я не знаю, как её остановить, – удрученно заключила Томоко, опираясь на стол. Силы окончательно её покинули, и если бы не Люмин, она бы рухнула на пол: путешественница здоровой рукой придерживала ниндзя. – Пока моё колдовство будет сдерживать её, но когда-нибудь эта мерзость приспособится и обойдет блокаторы. Если не придумать, как её уничтожить, то… – Мона умрет.       Кажется, все в комнате посмотрели на него и даже ночное небо спустилось заглянуть в окно. Хриплые, погасшие слова прозвучали предсказанием – холодным, безжалостным и правильным.       «Или мне стоит повторить трагедию прошлого и искорежить вашу связь, забрав свет колдуньи?»       Дыхание Моны выравнялось, и хоть бледнота не давала забыть о приступе, тени покинули черты её измученного лица. Она качнула во сне головой и коснулась щекой его ладони. Мурашки прошлись по коже. Мир отдалился – перестал существовать, все, кто был в комнате, затихли, исчезли. Какая разница, кто здесь, кто его видит, кто может понять, что твориться в его голове, с его чувствами. Он сам-то не мог понять! Может, кто ему расскажет? Объяснит? Но пока Скарамучча смотрел в её лицо, касался горячей кожи и вспоминал увиденную картину в саду, где колдунья была почти что мертва, он внутренне сокрушался и тут же собирал себя воедино.       «Перед тем, как погаснуть, звезда бросает тень, чтобы та поглотила её. И этот мальчишка есть тень, что погасит твой свет», – когда у неё был шанс спастись, избежать участи, которая могла её настигнуть, просто перерезав бессмысленную нитку, Мона всего на миг – до боли короткий, – взглянула на него и её рука дрогнула. Ножницы почти рассыпались. Сказитель ненавидел её за то, что она не смогла этого сделать, но не из-за причин, за которые боролся раньше, а за те страдания, на которые она себя обрекла. Одно движение и всё бы кончилось. Она была бы в порядке. Да?       «Обними меня».       Не была бы. Она бы не была в порядке в любом случае. Как и он. Их связь стала кандалами, за которые они осознано хватаются. Почему?       Скарамучча выдохнул, склонился к астрологу и как-то по-новому провел пальцами по контуру её щеки. Женские губы дрогнули, будто они хотели улыбнуться ему, сбросив тяжесть с его плеч. Но Мона спала, а когда проснется ей снова придется бороться просто за то, чтобы дышать. За то, что она заслуживает просто жить.       Почему она?       «На самом деле, кроме тебя, это никогда никто и не мог быть, Мона».       Так он тогда ей сказал перед тем, как в ночи колдовство празднества унесло здравый смысл, распутало какие-то странные мысли, освободило чувства и открыло удивительную правду. Почему она казалась такой неожиданной, хотя на самом деле была ясна как день? Но Сказитель поразился себе, когда произнес те слова, когда нечто чувственное отразилось в женском лице в ответ на них, и он сбежал, сделал так, как и обещал – бросил спасательную веревку из этой ситуации. Правильно ли они сделали, держась за дистанцию, которая ощущалась неуместной, наигранной после всего пережитого?       «Почему ты выглядишь так, будто бросаешься с обрыва?»       Потому что так и было. Он готов был сорваться в бездну, из которой не выберется. Если он позволит опасным мыслям проскользнуть в голову, укрепиться, Скарамучча не сможет жить по-старому, видеть Мону такой, как раньше, а не такой… женственной, желанно чарующей, как в ночь на площади Костра. Это было чем-то новым для него, чем-то пугающе неконтролируемым. Контроль распадался безвозвратно каждый раз, когда он слышал её смех, замечал улыбку, жизнь в чертах лица. Кем ты становишься? Что это за незнакомые чувства? Колдовство проклятия? Или эффект смешивающихся магий внутри?       «Правда в тебе, но ты просто этого еще не знаешь...»       Не знает ли… Или не хочет знать? Что таится за этими знаниями? Лишь боль, утрата и разбитая душа. Он снова обманывается, снова идет по этому тонкому льду, от которого когда-то отгородился непроходимой жгучей стеной волшебства, а теперь оно обратилось против него, потому что он пересек черту, потому что поддался, потому что желает продолжить путь по этой грани и.. сорваться. Ему бы хотелось сорваться, и это та правда, от которой он прячется каждый раз, когда их взгляды встречаются, когда все, чувствуя неловкость, вдруг замолкают, стоит им встретится в зале.       Мона похожа на миг света, отраженный в каплях дождя перед тем, как прогремит гром в небосводе, расколотом молнией. Она просто была, и её не было. Ему хотелось коснуться её и убедиться, что она здесь и не исчезнет со следующим вдохом. В какой момент это произошло? Наверное, когда он в один миг увидел пустую фальшивку вместо её настоящей, когда вдруг ощутил жгучий холод догадки, обернувшейся правдой: она исчезла. Тогда его ярость, безумная вспышка гнева не была следствием действия проклятия – нет, это был он, его искренняя реакция. Он готов был разорвать ниндзя, любого, кто повинен в этом, кто посмел коснуться её – забрать её. И это становилось всё очевиднее, когда разумом сознавалось: она в порядке, ведь они связаны, – но чувства тем не менее искрились оголенными проводами, не подвластные логике. Это было не проклятие. Не нить.       Наверное, понимание этого привело его сюда. Почему он снова делает это? Снова пытается всё разрушить, толкнуть и её на опасную тропу вдоль края, будоражащего кровь? Эгоист. Жестокий, безжалостный эгоист – вот кто он. Эти мысли заставили его замереть у дверей её спальни, не касаясь резной ручки, а лишь смотреть на дерево с прожилками долгие минуты, считая стук сердца. Зачем ты здесь? Чего ждешь? Убирайся! Но Сказитель не двинулся, лишь больше мрачнея от внутренней борьбы, от здравых мыслей и кишащего под ними улья незнакомых чувств, вырывающихся искрами молний, кусающих кожу. Они злились на него так же, как и он сам злился на себя. Уходи или открой эту чертову дверь!       И тут всё решилось. Она закричала как в ту ночь, и уже не существовало никаких других выборов и терзаний, кроме одного. Сказитель почти сорвал дверь с петель, застав перепуганную Паймон в воздухе и мечущуюся в постели Мону. Ночное платье задралось, обнажив длинные ноги: черный паук пугающе разросся. – Мона, она!…       Но он не слышал девочку – только крик, который Скарамучча мечтал больше никогда не слышать. Быстрее, чем себя помнил, Сказитель оказался подле кровати и схватил девушку за плечи, пытаясь дозваться до неё, пробудить. Он знал, как действует Порча, какими извращенными инструментами пользуется, разворачивая душу, ковыряясь в голове, пронзая сердце. Она никогда не дремлет, ждет, когда контроль ослабнет, чтобы завладеть сознанием и сокрушить. Кошмары – излюбленный её прием. – Мона, это иллюзии! Ничего из этого нет!       Всё без толку. Она царапалась, отбивалась от него, заключенная в ловушку сновидений, неизвестной ему внутренней боли, с которой её столкнула Порча. Крик оборвался кашлем, просьбами оставить её. Сказитель безуспешно пытался дозваться до неё, ухватиться за руки, плечи, но астролог совсем обезумела, потерялась. Её здесь не было. Её сознание заблудилось. Это было страшнее всего. – Черт возьми! Паймон, найти эту бесполезную девчонку! – девочка вздрогнула. – Сейчас же! – Д-да!       И она исчезла, как осколок звезды, погасла, оставив Скарамуччу отчаянно сражаться с внутренней паникой и яростью. Отборная брань лишь немного смягчала шквал эмоций. Он на мгновение замер у кровати с исцарапанными предплечьями, взирая на ужасную картину: невидимые когти черни разрывали девушку перед ним, а вместе с тем, казалось, его самого.       Никчемный, ни на что не годный…       Сказитель сжал кулаки и резко разжал. Он оперся коленом на кровать, крепко схватил астролога за вытянутую руку и дернул, обхватил за плечи и упал на кровать вместе с девушкой в охапку, точно сгребая её, как ребенка, в своих руках. Мона не сдавалась диким зверем, сражаясь с ним – с врагом. Царапала, била, дергалась, а всё, что он мог – терпеть, сжимая её, отгораживая от мира и тихо повторяя, что она в безопасности, он рядом, и если она позволит, он поможет ей – и так по-кругу, бесконечно, пока вдруг женское тело в его руках не вытянулось и не обмякло. Его сердце билось в горле, заглушая всякую мысль. – Мона? – девушка сипло выдохнула, качнув головой, разлепив глаза. – Во имя всех этих чокнутых богов, ты в порядке. – Я сплю? – она подняла голову, их взгляды встретились. Если бы он чуть повернулся, то задел бы её висок губами. Частые выдохи грели ему скулу. Мона медленно моргала, точно не могла разобраться, где грань между явью и грезами. – Нет… Я точно видела, как оно..       Её тело содрогнулось в его руках, и Сказитель непроизвольно прижал её к груди. Их ноги переплелись, руки смешались, тела запутались в одеждах и одеяле с простыней – тесно, близко, ни о какой дистанции, которую они блюли, не могло идти и речи. В сумраке скрытой от мира балдахином кровати единственной искоркой были её глаза и Глаз Бога у подушки, кокетливо подмигивающий им. Опасаясь шевельнуться и сделать ситуацию ещё более неловкой, Скарамучча медлил, думая лишь о том, что она больше не кричит, не мучается от неизвестной ему агонии, и позволяет ему касаться её едва ли не обнаженной кожи. Точно. Астролог была до неприличия раздета – лишь тонкое светлое платье, не созданное для того, чтобы скрыть женское тело, напротив, казалось, служило лишь для того, чтобы прорисовать все мягкие изгибы, завораживающими складками собираясь на сгибах бедра и талии, в соединении с его кожей, его телом.       Чувственно.       Мир смешался, когда его магия вдруг замерла перепуганной кошкой, а потом обожгла нервы, током потекла в крови. Мона подняла руку и осторожно дрогнувшими пальцами убрала растрепавшиеся волосы с его глаз. На её щеках виднелись следы слез, тени особенно темными кругами залегли под глазами. Но его взгляд опустился к приоткрытым губам: их ровный изящный контур, острые уголочки придавали её лицу ту точеность черт, то высокомерие, когда она изгибала бровь и взирала на врагов свысока, а эти губы всегда изгибались презрительно. Когда-то он ненавидел её лицо за такое выражение, а теперь… Она больше не смотрена на него так, но даже замечая это выражение, обращенное к кому-то другому, он находил в себе лишь – жаркое восхищение. – Это неправильно, – прошептала она хриплым голосом, медленно моргнув, проведя большим пальцем по выступу скулы. Ресницы её чуть слиплись от влаги, жар поцеловал мягкие щеки. Ему хотелось спросить её, но чувствовалось, голос его не слушал, он мог выдать то, что в нем вдруг встрепенулось под этим томным взглядом из-под ресниц. – Скажи, это неправильно печалиться, что всё это сон? Что ты – сон?       Мона ещё не выбралась из путаницы, навязанной чернью, переворошившей её сознание, и поэтому она не смущалась откровенной близости с Предвестников в её кровати, того, как его пальцы сжимали её талию и – мысль об этом грозила его уничтожить, – бедро чуть выше, чем чернел паук, задрав платье до пугающего неприличия высоко. С каждым резким вдохом его грудь касалась её груди, живота, и дыхания переплетались в дюйме между лицами. Он точно стал каждым этим фрагментом касания, не способный игнорировать трение тел, одежды, щекотку темных волос по рукам. Если раньше ему казалось, что он сходит с ума, то был глупцом – сейчас именно тот момент, когда его разум грозил разрушиться под натиском всех этих вдруг воспалившихся ощущений, которые невозможно было не замечать. – Мона… – и голос его прозвучал хрипло, низко, как озвученная грань, к которой они подошли, какую опасно пересечь. – Жаль, что это сон. – Жаль, – прошептала она, опуская голову ему на грудь и крепко обхватывая руками, точно пытаясь согреться его теплом, насытиться чужим присутствием. – Хорошо, что оно стучит.       Раздался топот, возмущенные возгласы, и комната озарилась светом, когда в неё ворвалась ниндзя, а следом путешественница. Где-то за их спинами виднелся Аякс и Калли с неизменно любопытным выражением лица. Вот только все они были так далеки. Сказитель прикрыл рукой лицо девушки, создавая тень, чтобы вспыхнувший свет светильников не разбудил её. Он не хотел, чтобы она вспомнила эту сцену – лучше пускай считает сном. Почему? Потому что если она взглянет на него хоть еще один раз так, как сейчас, он сгорит дотла. – Вы… – Люмин подавилась словами. – Что произошло? – Чернь преодолела блокаторы, – невесело объяснил Сказитель, только сейчас ясно осознавая, как они выглядят для ворвавшихся в спальню ребят. Но.. ему было все равно. Какие мысли их посетят при виде его руки на складках задравшегося платья на её бедре, обнявшей его девушки, прижавшейся к его груди, переплетшихся ног на кровати, Скарамучча лишь мельком обдумал варианты и отбросил. В любом случае ни один из них даже близко не будет верным, и этот вывод на вкус был точно горечь. – Иногда Моне снятся кошмары, и, видимо, сегодня была одна из таких ночей. Порча этим воспользовалась. – Откуда ты знаешь? – неуверенно спросила Люмин, чуть сжав ладонь на эфесе меча, а потом он просто испарился. – Хотя можешь не отвечать. Я догадываюсь.       Она вдруг резко крутанулась и указала двум парням на дверь. Аякс без промедления поклонился ей и выскользнул за дверь, Калли последовал за ним с крайне странным выражением в глазах. Оставшись наедине с двумя замершими над ним девушками, Сказитель ощутил легкий укол раздражения. – Итак? – Прости, но если ты не заметила, я слегка не могу двигаться, – чрезмерно злобно усмехнулся он, указывая на то, как его обхватила Мона. Люмин скептически скрестила руки, пока Томоко повторяла привычное колдовство над чернью. – Оставь свои комментарии при себе, путешественница. Тебя это не должно касаться так же, как и меня не касаются твои терпкие отношения с Аяксом.       Люмин раздраженно вспыхнула. – Это совершенно другое! Может, это и не мое дело, но ты хоть представляешь, как это выглядит со стороны? Если Мона узнает… – А ты ей расскажешь? – он склонил голову. – Заставишь её чувствовать стыд и неловкость за проявленную слабость и открытость? Это жестоко, путешественница. – Нет, я… – Вы можете прекратить? – шикнула Томоко, отрываясь от колдовства. – Решайте свои проблемы где-нибудь в другом месте! Моне нужен спокойный и тихий сон, чтобы завтра встать на ноги, ясно?       С этими словами они оба замолкли. Хоть Скарамучче было все равно, как его видят со стороны, но намек, звучащий в словах путешественницы вывел его из себя. Он – тот ещё подонок, но на его счету никогда не было чего-то… столь мерзкого и развратного, как использование подобных ситуаций себе в угоду. И даже мысль о таком… Он ненавидел саму возможность её существования. – Я закончила, – Томоко потерла переносицу и оперлась плечом о стену. – У меня есть две новости, которые не могут ждать до завтра. Во-первых, моё колдовство теряет эффективность, хотя, думаю, вы уже заметили, как сильно чернь разрослась. Боюсь, скоро Мона не сможет даже встать. Время играет против нас.       Паршиво. Ему казалось, у них чуть больше времени. Предвестник искал способ избавить от порчи человека, которого никогда раньше с ней не соприкасался. Несколько дней подряд он рылся в здешних книгах, ходил в город, общаясь с некоторыми людьми, о которых знал благодаря своей «любознательности» и полезным знакомствам как Шестого Предвестника. Опасная авантюра, но его толкало на это безрассудство искреннее желание помочь. Слишком чистое для его черной личности.       Люмин устало вздохнула, опустившись на край постели: – А вторая? – Калли – не тот, за кого себя выдает, или не совсем тот. Из-за случившегося я не успела узнать точнее. – О чем ты? – Не могу объяснить, но есть в нем что-то… – Томоко выпрямилась и начала мерить комнату шагами. – Что-то необычное. Весь он напоминает мне тех артистов с площади, виртуозно обводящих людей вокруг пальца так, чтобы они решили, будто сами захотели подыграть их песням.       Сказитель тоже это чувствовал, хоть и не мог объяснить. Он бы это назвал чуть иначе, чем-то вроде: ощущение, как от костра в глуши, отгородившего светом от непроглядной тьмы, отчего, ослепнув, не замечаешь подбирающихся монстров. Всё подходило Калли, и это одна из причин, почему он его испытывал самыми тяжелыми, скверными чертами своего характера, с которыми, на удивление, этот паренек сносно справлялся. – Я не думаю, что у него есть какие-то злые намерения, – Люмин озвучила противоречивую мысль, крутящуюся в воздухе. Она была опасна на столько, на сколько было опасно решить, что крохотный паучок не может оказаться смертельно ядовитым. – Будь он нашим врагом, Калли уже предпринял бы что-то. Но всё, что он сделал… – Помог нам забыться, – закончила Паймон, парящая между ними. Она была бодрее всех, и Скарамучча поразился отсутствию во взгляде страха перед ним или злости за его крик. Девочка просто растянула губки в улыбке, когда их взгляды пересеклись, точно она показывала, что понимает его и прощает. – Предлагаю оставить это до утра, а потом собраться и поговорить с Калли. Паймон чувствует, он хороший парень, а она редко обманывается в людях. Это было всего… дважды.       Легкое веселье, как дуновение ветерка в жаркий день, пришло и ушло, не оставив следа.       Так они и порешили: Томоко останется в комнате, чтобы в случае если Порча снова взбунтуется, вовремя наложить ещё несколько блокаторов, а Люмин вместе с Аяксом приглядят за Калли. Скарамучча оправил женское платье, лишь частично скрывшее черные капилляры на бедре, и сделал попытку высвободиться, но астролог шумно выдохнула, сжав в руках ткань его одежды. Она его не выпустит – это стало очевидно. – Не переживай, в отличии от Люмин мне всё равно на ваши с ней отношения, – успокоила его Томоко, упавшая на свою кровать. – Она её близкая подруга, а ты Предвестник, так что я не виню её за такую бурную реакцию. – Это бессмысленно, – Сказитель сдался и устало откинулся на подушку. Его руки свободно окружили женские плечи. – Совершенная глупость.       Томоко невесело усмехнулась, достав из тумбочки короткий ножик. Вряд ли она собиралась претворить своё обещание в жизнь сегодня ночью, но всё-таки спать он бы не решился. По многим причинам. – То, как вы держались друг за друга, нельзя было назвать бессмысленным. Но, еще раз, мне без разницы, даже если в твоих действиях было что-то кроме желания помочь.       Он не ответил. Томоко увлеклась своими орудиями, молча перебирая пальцами с точильным камушком, который извлекла из тумбочки, пока Паймон уютно устроилась на её постели и вскоре задремала. Единственная, кого мало обеспокоили свершившиеся события и то, что они все здесь застали, она не мучилась от не приходящего сна или нужды бдеть за соратниками, чего нельзя сказать о нём самом. Хоть сердце как-то странно прыгало в груди, встревоженное случившимся, мысли его путались комком из ниток, а распутать их не выходило. Напряжение сковало тело, противоречивые желания одолевали сознание: потуга уйти, выбравшись из капкана, и ломящая нужда остаться и позволить себе чуть крепче обнять астролога. Под тихое шуршание ниндзи, безобидное сопение Моны, через множество пройденных в голове путей раздумий, сознание рассыпалось, канув во тьму.

____

      Мокрая трава после долгого дождя щекотала голые лодыжки. Свежий, разряженный воздух рассвета соскальзывал со страдающей истомой мышц, и бесконечные бутоны сине-фиолетовых цветов качались на холмах вдали от неё. Скользнуло солнце первыми лучами по просветлевшему небу, и первые раскрывшиеся лепестки перехватили свет. Луч, как полуночное мерцание, пробежал по нежным распускающимся бутонам, бархатным, если коснуться, но хрупким, если быть не осторожным. Она могла со стороны лишь любоваться оживающей природой, не смея сделать и шагу, протянуть руку, но почему-то одолевающая печаль была светлой, теплой и приятной.       Рассеянный предрассветный свет забирался в душу, изгонял навеянные ночью тени, настраивал мысли, освобождал от неведанных страхов. Она улыбнулась, взглянув в ясное, бледно-голубое небо, где лишь на горизонте кучеряшками плыли облачка.       Судорожный вдох.       Это сон, догадалась девушка. Слишком приятно, уютно, чтобы оказаться правдой – сон, из которого не хочется выбираться. Но как бывает, когда вдруг разгадал путаницу сознания, сновидение начало развеиваться, померкнув как выключенная лампочка.       Легкий аромат травы и будоражащего разряженного воздуха терпко оседал на языке. Мона вытянула руку, ощутив, как колючки побежали по нервам, а следом мягкая ткань скользнула по коже. Ей хотелось остаться в кровати, не выбираться из окутавшего тепла, чувства несокрушимой безопасности среди одеял и подушек.       Тихий удар, потом ещё один…       Мона открыла глаза. Вдруг пробудившись ото сна, узнала этот приятный запах, разгадала в хитрых тепле и мягкости не свою постель, а мужские руки на плечах и грудь под щекой. Непрошеные – молниеносные – мурашки пробежались по коже, когда она чуть приподняла голову и увидела в своей кровати его. Скарамучча спал, приобняв её одной рукой, склонив голову набок, отчего волосы совсем растрепались и забавно разметались по лицу. Она забылась на долгое мгновение, не веря в то, что и сама нагло просунула под его спину руку, а другой ладонью сжимала ткань футболки на животе – она задралась, оголяя бледную полосу кожи с твердыми выемками мышц. Каким-то невообразимым образом его нога оказалась между её ног, и осознание это прошло жарким чувством по всему телу. Искры, как обжигающие кусочки, вылетевшие из трескающегося костра. Отрезвевший ото сна, кристально чистый, как стекло, разум издевательски выхватил из минувшей ночи фрагменты смутных воспоминаний, которые совершенно точно должны были быть плодом её больного рассудка – никак иначе.       «Это неправильно печалиться, что всё это сон? Что ты – сон?» – совершенно точно не она это говорила. Мона не сдержала дрожи, подняла руку, пораженно коснувшись губ и не способная отвести взгляд от спящего юноши. В комнате не было никого, кроме них, и она никак не могла представить, как так вышло, что Сказитель оказался в её постели, а она… Во имя всевышних звезды! Тонкие лямочки платья соскользнули с плеч, грозя потянуть за собой и свободный лиф. Астролог тяжело выдохнула, снова оглядев комнату, но она и правда пустовала – никто не видел этого, не узнал, как сильно раскраснелось её лицо, как широко раскрыты глаза и как она самозабвенно протянула руку к безмятежному лицу. Скарамучча шумно выдохнул и повернулся – его губы скользнули по её пальцам. Молнии ужалили её. Мона дернулась, перепугавшись того, как натянулись под кожей нервы и стянулись вниз по рукам, ногам и животу.       Скарамучча поморщился и медленно открыл глаза. Синева его радужек была темной, точно зрачки почти скрыли её, когда он взглянул в её пораженное лицо. Мона замерла, как мышка перед котом, но на самом деле просто пораженная всколыхнувшейся мысли, которую она не смогла бы озвучить: «Ты так красив». И он понял, что происходит: глаза расширились, рука дернулась, отстраняясь, и больше ничего. Они замерли, связанные собственными телами, обреченные соединенными взглядами и колющим под кожей волшебством, тянущемся друг к другу. Но так не должно было быть, Мона знала это, потому что начиная с их стихий, заканчивая всей историей, так не должно было быть – на неё не должно так влиять его присутствие, то, как он борется с желанием скользнуть взглядом по её открытому телу, как заостряются черты его лица с каждым ударом её бегущего сердца. Его неслось почти столь же быстро под её ладонью. Они разные, созданные в двух крайностях, несовместимые, как пазлы из разных картин, но почему-то контуры так прекрасно сочетались, касаясь друг друга, его магия родственно заполняла какие-то выемки в её душе, как и её собственная – в нем. Откуда она знала? Не знала, но чувствовала. Может из-за их связи: они так долго были вместе, столько боли пережили, без устали хватаясь за руки, сближаясь, проникаясь мыслями, чувствами друг друга, что сейчас астролог вдруг не смогла понять, где начинается её ужас, а заканчивает его.       Он чуть вытянулся, отстраняясь на столько, на сколько позволяли их спутавшиеся ноги. Её пальцы дрогнули, стоило мужскому бедру скользнуть между её ног. Вода колдовства закипала. – Мона… – она погибала, с каждым мгновением и отзвуком его хриплого голоса. По-новому звучало её имя, так, что она сама его едва узнала. Колдунья отстранилась, наконец, выпуская Предвестника из кольца своих рук и ног. – Тебе приснился кошмар, и чернь пробралась через колдовство. Мы.. я…       Впервые он не мог подобрать слов, чтобы объяснить случившееся. Скарамучча раздраженно выдохнул, садясь и отворачиваясь, протянул ей одеяло. Мона вдруг заново ощутила, как мало на ней было одежды, и прикрылась до самого подбородка. Она пыталась собрать в голове адекватную реакцию, какой-нибудь ответ, стоящее возмущение на то, что парень спал в её кровати, а она… Но ничего не приходило. Астролог просто тупо пялилась на контур его профиля, плотно сжатые, напряженные губы и легкие алые пятна на скулах, шее. Сердце её подскочило, перевернувшись в груди. – Хорошо, – тихо выдала она. – Всё хорошо.       Но ничего не было хорошо, и жар в теле грозил выпарить всю кровь. Ей нужно было вскочить, бежать, что-то сделать, чтобы выплеснуть эту бурю энергии, скручивающуюся и скручивающуюся внутри. Скарамучча кивнул, поднялся с её кровати и и резко оправил одежду, смявшуюся и придающую его стройной, жесткой фигуре легкую, беспечную небрежность. Не оборачиваясь, он подошел к двери и приоткрыл её, как вдруг Мона позвала его – или ей показалось, что она произнесла его имя, может, это был всего лишь пробравшийся утренний ветерок через открытое окошко, – но Сказитель обернулся к ней. В его лице ничего не напоминало ей человека, которого она когда-то знала: никакой собранности, сдержанной холодности и темной язвительности, только безгрешная растерянность, как и у неё самой. В груди защемило, почему-то к глазам подступили слезы, оттого, сколь обыденно солдат может выглядеть в измятой одежде, со спутанными волосами и живым блеском в глазах, молодившим его до неузнаваемости.       Что она хотела ему сказать, кроме того, как он очарователен в рассветных лучах, в помятой футболке и штанах, свободным кроем вытягивающих его силуэт? Как забавно сверкают фиолетовые всполохи на его коже, отражаясь в глазах, всегда менявших цвет в зависимости от чувств, бушующих в его душе, от падающего света, от того, как он произносил её имя? Нет, ничего из этого с языка у неё не могло сорваться: в один момент встреча с богиней судеб показалась не столь пугающей, как все эти мысли, как то тепло, что разлилось в груди под его взглядом, от желания, с которым она раньше никогда не сталкивалась и поэтому оказалась не готова, не понимая, как себя вести, что говорить, как вернуться за привычную маску, которую её учили носить.       Скарамучча крепче сжал ладонь на ручке двери, качнулся к колдунье и – Мона не сдержала тихого вдоха, – нежно улыбнулся: – Слишком прекрасна. Ты, – его голос угас и вернулся лишь шепотом, как осторожные шаги в тиши спящего дома человека, опасающегося быть услышанным, пойманным, разоблаченным, – ты так прекрасна, Мона.       И он дернул дверь, вышел и тихо прикрыл её за собой. Долгое бесконечное мгновение астролог сидела, сжимая одеяло в дрожащих руках, задыхаясь от горячего воздуха вокруг, из-за кружащейся головы, чувствуя, как всё её тело предателем тянется следом, отталкивает разум – и даже он! – вздрагивает и отпрыгивает в сторону, пораженный силой затопивших её чувств. Мона моргнула, откинула одеяло и резко подорвалась с кровати, пошатнулась на дрогнувших ногах: в коленях поселилась слабость, неприятной щекотной расползающейся по мышцам. Распахнула окно, впуская свежий осенний ветерок. – Что ты делаешь, Мона? Что делаешь? – шептала она себе, пока пыталась надышаться свежести, заполняющей легкие, окрашенные его запахом. Пальцы сжались на груди, комкая светлую ткань. Даже так, когда её обжигал прохладный ветер, Мона не могла надышаться, не могла дышать. – Неисправимая дура!       Окно захлопнулось с жалобным треском.       Через пару часов она сидела, поджав ноги, на диванчике в зале и поедала приготовленный Томоко салат, молча наблюдала за тем, как ниндзя – воплощение хладнокровия – допрашивает молодого парня, пытаясь не применять острые и колющие предметы. Калли сидела на стуле по центру комнаты, опираясь руками на твердую сидушку, и переводил взгляд то на задающую вопросы Томоко, то на замершую в стороне Люмин. Путешественница ободряюще ему улыбалась, и Моне тоже хотелось бы как-то помочь ему, но вмешиваться в эту сцену ей не хотелось. Вся её сущность лишь отчасти была здесь, в зале, среди собравшихся и слушала, как паренек с нескрываемым весельем отвечает одно и то же. – Я, правда, уже не знаю, какой ответ прогонит эту тучу из твоего лица, Томоко, – он вздохнул, запрокидывая голову. Калли собрал волосы в хвостик, отчего выглядел еще моложе, чем, наверно, был. – Как бы ты не сформулировала вопрос, ответ не измениться. Я просто Калли! Живу здесь, потому что мне больше некуда идти, а Агнии, в целом, все равно, какие крысы тут обитают. – Не слишком высокого мнения ты о себе, – ходившая вокруг до этого ниндзя остановилась напротив него, хмурясь. Мона поежилась, оправляя складки платья, в котором недавно ходила на празднество. Томоко и в обычном состоянии духа выглядела мрачно и сухо, а когда злилась, напоминала астрологу приготовившуюся к броску акулу. Замерла – бросилась, убила. – Тогда как ты избежал моего броска? Я никогда не промахиваюсь. – Однажды и палка стреляет.       Аякс сидел рядом с Моной и теребил кисточки на подушке с вышивкой пиро элемента. Сегодня он нацепил на себя ярко-зеленую тунику с желтым поясом, темно-коричневые штаны и сандали как те, в которых обычно ходил и Калли, и все остальные жители Натлана. Даже осень у них выдавалась жаркой. Голубой Глаз Бога мерцал на поясе, приветствуя Мону знакомым элементом. – Если удача – это навык, то я мастер в этом деле, – посмеялся Калли, невзначай потирая шею, на которой виднелась тонкая ранка. – Как уже было не единожды сказано, мне не спалось из-за того, что в доме пробудились Духи , шуршали без умолку, переговариваясь насчет вас, вот я и побрел на кухню перекусить. Не думал, что у тебя на родине ночные трапезы караются смертью. – Вот видишь, Томоко, – Паймон парила в воздухе, как и всегда одаряя всех своими яркими улыбочками. – Паймон прекрасно понимает желание ночью перекусить чего-нибудь вкусненького для крепкого сна. Так что давайте просто забудем об этом?       Какое-то время это ещё продолжалось, но Мона потеряла всякий интерес и аппетит. Как и было сказано, только часть её сущности была в комнате, наблюдала за ребятами, слушала, как внезапно напряжение сменилось легкой болтовней, а другая часть – она смотрела в открытое окно, на бегущие по небу темные тучки, медленно заволакивающие приятную, утреннюю голубизну. Как заведенный волчок, Мона возвращалась к сегодняшнему пробуждению, к обрывкам ночи, к другим дням, когда они со Скарамуччей были слишком близки для незнакомцев, для врагов – для кого-то еще. Она просто не могла заставить себя не прокручивать их прошлое, не вспоминать их встречу, не проигрывать те сцены, полные ужаса, сцены, набитые врагами, подступающими волками, сгущающимися красками и ним. Мона не могла не думать, какой разный Скарамучча был в каждом фрагменте её памяти. Многогранней, непонятный, постоянно удивляющий её новой и новой стороной своей личности. Вокруг неё были люди, к которым она привязалась, которым искренне улыбалась при встрече, с которыми – поразительно, – приятно было посидеть в уютном зале, обсуждая, как Люмин и Паймон удирали от разгневанного торговца, которого облапошил их заказчик, а все палки полетели в них. Когда они познакомились, подругу астролог полюбила сразу же, каждую крупицу её невероятно сильного, яркого характера – силу духа, чувствующуюся во взгляде, и вместе с тем хрупкость сердца любящей сестры. С Паймон они сошлись не сразу, но тоже быстро: у них были точки соприкосновения, какие-то схожие взгляды и оттого вспыхивающие ссоры казались теплым, чуть подгорелым зефиром. Сладкие, но слегка горьковатые, оттого любимые и ценные, потому что настоящие. С кем она не думала, что когда-нибудь не то, что познакомиться, но и сблизиться – с Одиннадцатым Предвестником! Люмин не рассказывала о своём путешествии в Ли Юэ ничего конкретного, но Мона не могла не замечать перемены, какую-то боль, скрытую за сдержанными улыбками, когда Паймон в сердцах описывала сцены битв. Возможно, то, что близкая подруга не поделилась с ней это частью своего раненого сердца, задело её, и Мона не могла понять, пока вдруг однажды сама не столкнулась с подобной головоломкой.       Аякс отвлекся от беседы, повернулся к ней и подмигнул. Он был высок, и даже сидя, ей приходилось чуть задирать голову, поэтому Мона никак не могла представить каково Люмин. Путешественница была немного ниже астролога, но, казалось, её совершенно не смущала эта немыслимая разница в росте между ней и Предвестником. Она легко компенсировала её своим несгибаемым, кусачим нравом, когда Аякс слишком ударялся в детство. – Всё хорошо? – он склонил голову. Один кончик его губ изогнулся. – Думаешь, о каких-то гадостях? Хочу быть первым, кто о них узнает. – Нет, ничего такого, – она ответила ему на улыбку лишь тенью эмоции. Мона не могла не зацепляться, разглядывая Предвестника, за повязку на глазу и не испытывать сжимающееся чувство раскаяния. – Как ты справляешься с.. Со всем этим? – Хотелось бы лучше, чем есть, – внезапная честность выбила из колеи, и Аякс озорно хмыкнул, переводя взгляд на болтающую с Паймон Люмин и застывшую в стороне, хмурую Томоко. Она явно не была согласна со всеобщим решением и теперь не даст жить Калли спокойно. – На самом деле я не был уверен, что снова смогу взять в руки оружие. Не только из-за глаза – это, конечно, усложняет дело. Сокрушительно понимать, что годы тренировок вполовину стерты из-за этого. Мир теперь не такой, как раньше. Всё не такое, как раньше. – Дело в Порче? Он помолчал, накручивая ниточку на палец. Рыжие волосы завивались на шее и висках, сочетаясь с россыпью веснушек, рассеявшихся по всему его лицу и даже на костяшках пальцев. Поцелованный солнцем – так говорила когда-то Батильда Корхинен, когда рассказывала маленькой Моне о жителях Натланты, месте, где родились Духи и откуда повели богов по миру, оберегая их души и сердца. Аякс родился не в Натланте – в холодной Снежной, но всё-таки Мона бы назвала его так, ведь весь он точно светился с тех пор, как Порча покинула его. – И да, и нет. Было в неведение, одурманенности что-то освобождающее. Когда ты подчиняешься кому-то, чему-то, это будто бы снимает с тебя ответственность, оправдывает, но я понял, когда выбрался из этой пучины, что не так уж много было свершенных дел, о которых я сожалею. Мне не жаль тех, кто умер от моей руки, кто встал на пути и поднял меч против меня или моей Царицы, моей страны. Я не сожалею, что они умерли.       Мона сжала губы, ничего не ответив на эту исповедь. Спокойные слова звучали ручейком, не поражая её, не вызывая отвращения и ужаса. Говорило ли это что-то о ней самой? – Я бы снова убил их, если бы вернулся назад, даже без Порчи – эта правда обо мне открылась в ту ночь, когда мы выжили. Порча ушла, но тьма осталась. Часть моей души всегда была черной, искаженной, – невеселая улыбка появилась на лице, ни капли не исказив его. – Так что, наверное, мне было страшно, что если я снова возьмусь за меч, то… – То поддашься этой тьме, – он взглянул на неё и кивнул. – Знаешь, не бери на свой счет, но Люмин не дурочка. Хоть мне и не понять, почему ты ей нравишься, но одно я знаю точно. Раз она выбрала тебя, значит, ты способен справиться с этим. Конечно, ты не герой из сказок, всегда принимающий верные решения с белоснежной улыбкой, но… – Насчет белоснежной улыбки поспорю, – Аякс улыбнулся, проведя большим и указательным пальцем по подбородку. – Можно и ослепнуть. – Прошу пощади меня, – она отмахнулась, заметив, как украдкой на них поглядывает Люмин. На её щеках алел румянец. – В любом случае, ошибки делают нас настоящими. Осознание этого помогает справляться с тьмой. – О чем вы болтаете так укромно? – Паймон резко образовалась между ними, с любопытством разглядывая ребят. – Паймон тоже хочет поучаствовать!       Какое-то время они ещё скрашивали день друг друга, пока Аякс не увлекся всецело Люмин, не сгреб её в охапку и не унес под возмущение Паймон. Его глубокий, раскатистый смех слышался эхом по пустым коридорам. Мона забылась, не заметив, как зал опустел, наблюдала за сереющим небом. Душа её в смятении, сердце в беспокойстве, а в голове полный бардак. Близился день их отбытия, когда вместе с Томоко и Аяксом она отправится к Снежную, а через сутки за ними двинется Люмин и Сказитель. Думая об этой задаче, она никак не могла представить сотрудничество этих двоих, но в идее разделиться был свой смысл.       Большой группой они станут слишком простой мишенью, а в тройках-парах заметить их будет сложнее. Предвестники станут спасательным кругом в случае неприятностей, а причиной, по которой было принято решение разделить Мону и Скарамуччу, была именно их связь. Во-первых, будь они порознь, в случае если какая-то группа попадется, то, по приказу Царицы, ни один солдат или даже другой Предвестник не посмеет тронуть ни её, ни его, опасаясь случайно оборвать жизнь другого. Ещё один способ обезопасить тех, кто отправиться в компании астролога и Сказителя. А во-вторых, Мона склонялась к тому, что решающим именно была вторая причина – их запутанные, напряженные отношения. Каждый заметил, какие опасные молнии искрятся между ними, как легко они оба уходят в эмоции, злятся: пару раз, будучи крайне взвинченной, Мона накричала на него, хотя сейчас не может сказать, почему, но Скарамучча не отстал и выдал ей в ответ соответствующую реплику. Заставшие эту сцену Томоко и Аякс, вернувшиеся после спарринга, после, за ужином, обсуждали пришедшие им изощренные планы по остановке апокалипсиса.       Они преувеличивали.       Или преуменьшали?       Мона перевела взгляд на кладку камина и не сдержала улыбки: по полке тянулось черное продолговатое пятно, оставленное вспыхнувшей тогда в руке молнией. Да, их отношения были запутанными. После той ночи на Площади они разучились сосуществовать, как котята только учащиеся ходить. Так и Мона со Скарамуччей то молчали так громко, что всякая беседа угасала, то кричали так, что тряслись горы на горизонте, поэтому чаще – они просто избегали друг друга. Избегали вплоть до сегодняшнего утра. – Мона...       Ток ужалил её, заставив выпрямить спину. – Мона?       Астролог выскочила из убежища своих мыслей, захлопнув в сознание дверь, перепугавшись, что все представленные картинки станут достоянием общественности. Но перед ней, чуть склонившись, стоял просто Калли, наблюдающий за ней, чуть изогнув рыжеватую бровь. – Я уже в третий раз тебя зову, а ты всё мечтательно пялишься в окно, – он скептически взглянул на совершенно обычный осенний пейзаж. – Вроде деревья те же, что и вчера. – Калли! – девушка резко поднялась с дивана, и парень отшатнулся от неё как от чумной. – Ты чего-то хотел? Говори давай, не тяни! – А.. Да я просто хотел предложить прогуляться, – он огляделся. – Пока мой тюремщик самозабвенно несет дозор в сновидениях.       Предательский смешок сорвался с губ, и астролог тут же закрыла рот ладонью. На кресле, поджав колени к груди, прикорнула Томоко. В её руке мерцал черный кунай. Обычно спящие люди выглядят мило и безобидно, но колдунья не стала бы подходить к спящей ниндзя, опасаясь стать пришпиленной к стене бабочкой. – Очаровательна, да? – Ага, как мухобойка, – ответила Мона, бесшумно выходя в коридор. – Так куда предлагаешь пойти? За эти дни я обошла дом и двор вдоль и поперек. Один раз даже прогулялась с Люмин на рынок. Удивительно трудолюбивый народ здесь, я была поражена обилием лавок. – Покой им только снится, – усмехнулся Калли, следуя за ней. Озорные огоньки сверкали в карих глазах. – Есть одно место. Придется, конечно, пройтись, но, поверь, ты не пожалеешь!       Калли разменял на мору у очень улыбчивого мужчины за прилавком в городе парочку пупырчатых фруктов и со сверкающими глазами предложил один Моне. Кожица покрыта мелкими ворсинками, отчего на ощупь напоминала бархат. Пока они гуляли по незнакомым ей улочкам Натланты, астролог задавалась вопросом, неужели здесь нет ни одного похожего друг на друга квартала, но обращая внимание на шумный люд, снующий вокруг, вслушиваясь в эмоциональный рассказ её провожатого, убеждалась, что нет, вся эта страна, как сшитый из лоскутов плед. Неповторимый, пестрый и теплый. Ни в Мондштадте, ни в других городах, в которых ей довелось побывать за время странствий в детстве, она не ощущала себя так, словно её укутали в теплое одеяло и укрыли от всего мира. – Калли, в Натланте нет никаких защитных заклятий? – юноша повернулся к ней, откусывая необычный фрукт. Интересно, как он называется? Мона крутила свой в руке, не решаясь попробовать. – Мне все время кажется, будто.. – Ты в безопасности?       Где-то в доме отворились окна. Некая женщина с густой копной золотых волос, беспорядочно собранных в многообразные косички, выглянула и махнула мужчине с соседней улицы. Он проходил мимо, ведя за руку девочку лет пяти, лучезарно улыбнулся женщине, бросив ей какую-то короткую фразу, понять которую Мона не смогла: оттенки местного языка были еще одним сочетанием говоров других народов. – Что-то вроде того. Здесь всё такое… Не знаю, искреннее, близкое сердцу, – Мона не сдержала улыбки, когда девочка с высоким хвостиком темно-алых волос дернула отца за руку, понукая идти дальше, а он подхватил её на руки и понес дальше, что-то нашептывая ей. – Люди кажутся свободными почти, как Мондштадте. Но там, куда не взгляни, везде рыцари Ордо Фавония, фатуи там и тут, а пережитое прошлое долго рабства еще хранит свой отпечаток на старшем поколении. Неуловимая нить прошлого горя чувствуется слишком явно, чтобы забыться простотой будней. – В мире нет людей, которые не страдали, – просто ответил Калли, когда их путь незаметно перетек из бурного города на окраину, в обнявший его лес, как тот, в котором где-то жило необычное Озеро Духов или не духов, а просто столь красивое место, что так и поворачивается на языке назвать его волшебным. – Натланта пережила слом много лет назад, и это до сих пор видно в каждом дне, на всех лицах, которые мы встречаем, слышно в громких голосах, отчаянных песнях и необузданных танцах. Мой народ не стал исключением. В наших душах незаживающая рана, с которой приходится жить, встречать рассвет, обнимать детей и целовать возлюбленных. – Но всё выглядит иначе. Я бы никогда не сказала, что натлантцы несчастный народ с тяжелым прошлым, – и вдруг она замолкла, поймав себя на привычке говорить не подумав. Печальная улыбка появилась на юношеском лице, а проказливый, беспечный свет в глазах померк. За то время, пока астролог была с ним знакома, ни разу в чертах не пробегало теней, не отражались призраки печалей и сожалений. В одно мгновение Мона почувствовала себя ещё большей дурой. Если чего-то не видно, не значит, что этого нет. – Прости, это было грубо. – Ерунда! Для чужестранцев так и должно все выглядеть, ведь мы – народ войн, необузданного пламени, пылкого нрава, и другим не обязательно знать, что, кроме смертоносного дикого огня, есть ещё и домашний очаг, согревающий семьи, смелые огни, ведущие путников через покровы ночи.       Под их ногами хрустели веточки и сухие листочки. День только нарождался, но набежавшие тучи скрадывали свет, повергая лесной мир в полусумрак. Калли поднял взгляд к шуршащим над ними кронам кленов, листья цветными звездочками падали, качаясь в воздухе и оседая на покрытый полог под ногами. – Были времена, когда мы не знали холодов долгих зим, капризов ранних осень и скромность поздней весны. Теплые одеяния были чем-то неуместным в жаре наших дней, и девушки, женщины круглый год носили лишь самые яркие и пестрые юбки и платки, цепляя взгляды, – пальцы прокручивали оставшийся кусочек фрукта. Длинные с широкими костяшками. – Но это было давно: из ныне живущих никто уже и не вспомнит того времени. Тогда во время празднеств деревья вокруг могли пылать мягким огнем, желтая дорогая вспыхивала живой магмой в прожилках, как бесконечная сеть, и воздух полнился цепляющим ароматом сбывающихся желаний.       Она могла это представить – всё, о чем рассказывал юноша, легко рождалось перед глазами в красках, деталях. Натлантла и сейчас виделась ей такой, но то, с каким трепетом, какой нескрываемой тоской говорил, будто Калли потерял нечто-то очень ценное и глубоко в душе оплакивал потерю, всё это подсказывало ей, что страна сейчас – лишь бледный образ её прошлого. Оставшийся путь они преодолели в тяжелой тишине – осязаемой, обволакивающей кожу, бьющей разум, точно она кричала, привлекая внимание. Мона всё-таки решилась попробовать фрукт и аккуратно откусила. Кислый. Она скорчилась, а Калли расхохотался. – И тебе это нравится?! – Определенно, – он чуть опередил её и обернулся, продолжая шагать спиной, легко минуя кусты и деревья. В непринужденно опущенных плечах, сцепленных за спиной руках и темно-карих глазах больше не было той печали, с которой Мона столкнулась. Калли менялся как ветер, и каждый раз так внезапно, поражая. – Чем кислее, тем вкуснее. Это касается и людей. Чем сложнее, тем искреннее. – Тогда дарю!       Деревья росли плотными рядами, отчего бедный пасмурный день едва просачивался в лес, и Мона не могла угадать, сколько они уже бродят по нему, изредка разбавляя тишину рассказами Калли о его неинтересной жизни в доме Архонта, а Мона рассказала ему о том, как когда-то давно путешествовала по миру вместе с наставницей и училась читать звездные карты в живую. Это был увлекательный опыт, которым она больше никогда не воспользовалась, и, возможно, уже и не вспомнит, как складывать звезды, сочетать их, оценивая их величину, расположение, яркость, чтобы узнать что-то о мире вокруг, о времени, о возможных судьбах. Звездный небосвод – первозданная магия, говорила Батильда, а потом уже человеческим умом было оно воссоздано на бумаге, расшифровано и передано из поколения в поколение. Но наставница никогда не приветствовала желание Моны облегчить себе жизнь и почитать о созвездиях, звездных цветах и путях в книгах, потому что «как бы не был велик человеческий гений, он далек от величия божеств, соткавших наш мир».       Лесная река каскадами бежала по гористому холму, преградив им путь. Несколько бревен надломленными, широкими палками уходили в воду, некоторые тонкими полосами пересекали реку. Опасный спуск к воде мог окончиться свернутой шеей, но Калли только мельком окинул его взглядом и легко прыгнул на плоский камень, пошатнулся, но устоял. Мона выдохнула, нахмурившись: – Сколько нам ещё идти до чего-то, о чем «я не пожалею»?       Он обернулся, сверкнув улыбкой, и молча перепрыгнул на следующий камень, пока через несколько безрассудных прыжков сквозь плескающуюся дикую реку не ступил на противоположный берег. По его ногам полз светло-серый туман, закручиваясь и развеиваясь. Он тонкими змеями сползал по склону и накрывал воду, медленно скрывая от её взора камни, по которым прыгал юноша. В небосводе пронесся гром. Мона обернулась, ощутив мурашки под кожей, от вдруг взбунтовавшегося сердца. Она так и не решилась спросить кого-нибудь, куда он пропал, и разочарование в себе склизкими капельками скапливалось во рту. – Калли, а ты не… – но слова затихли, обращенные в пустоту. Астролог взмахнула рукой, и Глаз Бога на бедре вспыхнул, перенеся волшебством её на соседний берег. – Калли?       Никого не было. Только сгущающийся вокруг светло-серый туман. Ещё утром теплый, сейчас холодный осенний ветер кружился вокруг, заволакивая туманом деревья, горизонт, преобразовывая силуэты листьев, ветвей и кустов в едва различимые очертания острых углов и кривых. Мона поежилась: всё нутро собралось, приготовилось к опасности, которая… Так и не произошла. Лишь тишина и бесконечный туман стали её спутниками. – Прекрасно!       Колдунья обернулась, полная злой решимости вернуться обратно по той же тропе, по которой и пришла, но впереди – непроглядная стена тумана: вытяни руку, и черты кисти размоются. По спине прошелся холодок, точно пробежались чьи-то пальцы, Мона крутанулась и чуть не соскользнула с обрыва, прямо на твердые камни реки. Туман клубился, извивался над её поднятыми в волшебном пасе руками, обнимал вспыхнувший катализатор, ткал причудливые формы и силуэты, сажей оседая на языке, а вместе с тем с глубокой, пугающей тишиной, в разум пробирался шепот.       Гром подстегнул натянутые нервы, и Мона бросилась бежать, не способная объяснить откуда взялся этот пожирающий изнутри ужас. Она ослепла, кожа онемела под порывами холодного воздуха, а туман смешивался перед ней, цеплялся за руки, волосы, пытаясь удержать гостью, оставить себе – растерзать. Одна острая игла мысли вонзилась в разум: «Ловушка!» И до неё донесся хруст за спиной, шепот троился, умножался, эхом заполняя пространство, сужающееся до дюйма перед глазами: каждый шаг отдавался дрожью ожидания, что в один момент земля закончится и она сорвется в какую-нибудь пропасть. Контуры деревьев, кустов угадывались внезапно, и Мона несколько раз задела плечом кору, избегая столкновения. Боль чуть отрезвила разум, но кипящая кровь продолжала нестись по жилам, толкая хозяйку бежать, бежать от преследующей неизвестности в ещё большую неизвестность.       Шорохи приближались, заговоры глушили – она снова в каком-то из своих кошмаров, где не было ничего, кроме ужаса и чудища, преследующего её. Сердце билось в горле, камни наполнили желудок: среди бесконечных, многоголосых шепотков она слышала своё имя.       Мона, Мона, Мона...       Туман впереди начал редеть: облегчение замерцало в душе, – и вдруг черты светло-серой пелены заострились, схватили её за руку, пытаясь вернуть в пустой, сжимающийся вокруг лес. Мона дернулась, развернулась и без промедления полоснула тени водяными пиками, отскочила назад и бросилась к проблескам света. Шепотки затихали, туман развеивался, но стекло, опрокинутое на пол, разбилось девичьим зовом о помощи. Знакомый голос поразил её. Как удар под ребра, заставил запнуться, рухнуть на землю, обдирая о сухие веточки ладони. Этого просто не могло быть. Сквозь редеющую дымку улавливался крохотный силуэт, дергающийся в воде, зовущий на помощь. – Это… я?       Собственный голос чудился незнакомым, как и собственное тело, поднявшееся, шагнувшее вперед – вода сомкнулась на лодыжках, неприятно холодя кожу. Шаг за шагом её контур кольцами обхватывал ноги, талию, пока твердь под ногами не ушла. Колдунья не слышала собственного разума, владевший ею ужас сменился странной, трезвеющей потугой добраться до ребенка, голос которого невозможным образом напоминал её собственных.       Девочка погрузилась под воду, глотая воду, задыхаясь – умирая. Мона нырнула, потянулась к бледнеющему свету на дне, к протянутой руке, и когда пальцы скользнули по коже, боль пронзила кости, мышцы, выбила воздух из легких. Озерная вода ледяным потоком сомкнулась над головой, пробилась в нос, рот, бесконечно скатываясь по горлу. Чужие пальцы стальной хваткой сомкнулись на руке, утягивая на дно к существу, вдруг обернувшемуся не ребенком, а чем-то нечеловечески кривым: черные волосы развивались щупальцами вокруг осунувшегося, посиневшего лица с фиолетовыми пятнами, синими губами и пустыми глазницами. Кто-то точно выколол их разодрав границы черепа!       Чудовище тащило колдунью на дно, пока она боролась, отталкивала его, призывала к помощи своё волшебство, но то лишь пораженно взирало на хозяйку, не способное помочь, родиться в темнице проклятого водоема, будто всё вокруг лишь мираж, иллюзия, с которыми она должна была справиться сама, но сил у неё не хватало. Болезненные шок очистил голову, давление впивалось в глаза, уши, сжимало безжалостно в своих тисках, пока склизкие руки обхватывали колдунью. Пузырьки кислорода щекоткой скользили по коже лица и лопались на поверхности. – Самозванка, – шипело или булькало существо, или ей всё это мерещилось, когда искаженный женский силуэт с обтянутыми кожей чертами скукоженного лица навис над ней, ухватился обломанными ногтями за щеки, пытаясь содрать с них кожу. – Отдай мне это! Отдай!       Несмотря на ледяные воды озера, жар прожигал плоть на ноге, впивался в кости и разносился по нервам, крови, выжигая мысли, силы и желание бороться. Ослепленная ужасом Мона только сейчас угадала размытые, извращенные очертания чудовища с жестокой усмешкой на мертвом лице. Она дернулась от собственного отражения. Узнав себя, она увидела разодранную кожу на предплечьях, вспоротые когтями щеки, шею и засохшую на облепившим её кимоно кровь с черными подтеками, несмотря на влагу, точно сухой корочкой обволакивающие тело. – Это ты должна была умереть, а не я, – рокотал двойник, озлобленно сжимая пальцами её лицо, царапая кожу, пока воздух не обратился пожаром в легких. Тени умножались вокруг. – Твоя жизнь принадлежит мне.       Хотелось кричать, но ещё больше – воздуха, свежего, чистого воздуха. Мона дернулась, но чудовище облепило её, желая порвать и влезть в её тело, спрятаться под кожей, поселиться в ней, завладев разумом, сердцем, жизнью.       Порча.       С этим пониманием искаженный образ себя расхохотался утробным воем, качая водоем. Цветы на дне испуганно прижались к земле. Так выглядит смерть, когда она с последним вдохом вырывает жизнь из груди. Она – твоё собственное отражение.       Свет померк. – Мерзкая девчонка! – оглушительно завопило чудовище, соскальзывая с её рук, выпуская из капкана.       Мона заставила себя открыть глаза, несмотря на боль, на роящихся в голове ос, и улыбнуться своему отражению, пораженно уставившемуся на голубоватый осколок воды, лишь отдаленно напоминающий совсем нелепый нож. Глаз Бога вспыхнул и погас, когда Порча скривилась в попытке дотянуться до колдуньи и размылась в водяном потоке. Нескончаемый жар вытекал из тела, оставляя место холоду, гвоздям, забитым в грудь.       Касание. Жесткий рывок.       Разум распался: он сдался, – но ощущения отозвались сильными искрами. Ток укусил губы, тепло согрело их, и на краткое мгновение боль в груди ослабла. Гром расколол небо, вода отпрянула, и, задыхаясь, Мона вдохнула, подавилась кашлем, но с упоением вдыхала свежий воздух. Неожиданно легкость наполнила мышцы, чужое тепло согрело замерзшее, мокрое тело. Это выдумка, обман расстроенного рассудка, лишенного кислорода мозга, вот только обманом было верить в то, что это ложь.       Это и правда был он. – Как ты это, черт возьми, делаешь?! – Мона разлепила мокрые ресницы и с облегчением увидела его раздраженное бледное лицо. Капельки падали с волос и скатывались по носу, щекам, закатываясь во впадинку губ. – Ты снова исчезла, Мона! – Прекрати орать на меня. – Нет, я буду орать столько, сколько мне захочется, потому что ты снова и снова вынуждаешь меня лезть из кожи вот от ужаса, когда ты вдруг… – он чертыхнулся, и Мона заметила кое-что ещё в острых чертах, темном взгляде сквозь злость за её внезапное исчезновение. Страх вперемешку с облегчением. – Стоит мне отвлечься, как ты исчезаешь! Ускользаешь звездой на рассвете.       В какой-то момент она ощутила землю под ногами, опору, но даже обретя снова возможность дышать, силы стоять самостоятельно, колдунья держалась за мокрую черную ткань на его груди. Лихорадочно она запоминала его живые черты лица: как лежат мокрые пряди волос, мерцают глаза, какой контур описывает мокрая футболка на его плечах, груди. Животом касалась его живота, чувствуя твердые, напряженные мышцы. Новый жар поселился под пальцами, не тот, что мучил её на глубине озера – другой, желанный, одновременно сковывающий и храбрящий. – Что мне сделать, чтобы ты… – это борьба когда-нибудь закончится? Он, она – сколько ещё они будут бороться с собой, с друг другом? Пораженно он выдохнул, опустив голову ей на плечо, его руки крепче обвили её плечи и талию, будто Предвестник желал изничтожить даже мысль о расстоянии между телами, спрятать её в себя, сохранить, уберечь. – Что сделать, чтобы ты осталась?       Тихий, неуверенный голос пробрался в незнакомые ей уголки её души, всколыхнув всё, что ещё держалось стороной, избегало коварных мыслей и желаний. – Скар, – мышцы под её руками напряглись, и даже чудилось, словно он перестал дышать. Неуверенно, смущенно её пальцы скользнули к его лицу, вынуждая поднять голову, взглянуть ей в глаза и забыть, что единственное их разделяющее – это не тонкая полоса влажной одежды, а гордость, взращенная с детства. – Но это ты всегда уходил.       Она дрогнула под тяжестью его взгляда, оттого, как расширились зрачки. Сухость вяжет на языке, пока Мона шепчет: – Останься.       Тяжелое стальное небо накрыло желто-алый лес. Первые капли утонули в озере, рисуя кружочки. Изломанная глубоко бело-голубая молния расколола плиту, и вместе с обрушившемся дождем гром прозвучал, как разбитые, обманчивые правила, как рухнувшие кандалы, на которых во глубине озера раскрылись белые цветы. Кто решился первым, они не знали – быстро, спонтанно их губы слились. Мужские ладони скользнули по шее, щекам, щипая током кожу, кончики губ, виски, пока женские ладони с ломящим удовольствием запутались в мокрых прядях его волос. – Мона…       Он оторвался от её губ, чувствуя, что не может больше бежать, отворачиваться и – не целовать её снова, снова, пока они оба не задохнутся. Колдунья шумно выдохнула и заткнула его поцелуем.       Поцелуй как воздух, как шанс, как разрешение.. На что? На жизнь.