Созвездие

– Она убила её? Селена убила ту, которую любила, из-за жажды силы? – Мона никак не могла поверить в услышанный рассказ. Он противоречил всем её представлениям о двух богинях. – Но Сага выжила и прокляла её. Это ужасно. Как такое… – Ты думаешь, Боги безгрешны, но это лишь человеческое заблуждение, подобное тому, как дети превозносят своих родителей, делая их идеальными, не способными творить зло или ошибаться, – поучительно ответила Батильда, наблюдая за ученицей.       Мона беспомощно смотрела на женщину, но видела лишь историю, которую услышала, воображала двух несчастных, запутавшихся женщин, чувства которых исказила тьма и зависть. Порча родилась в противовес чистому, чтобы то ли пожрать его, то ли облагородить. Думать о том, что нечто такое, как любовь стало началом для столь ужасной сущности, было слишком больно.       Невольно её разум назойливой мухой возвращался к ней самой, ко всему, что рождалось между ней и Предвестником, и слова наставницы начинали играть новыми оттенками, окрашивая всё ими пережитое. Хоть она уже почти осознала происходящее, угадала грядущее, но чисто человеческий ужас перед этим, женское отрицание правдивости соперничало с талантом астролога, хладнокровно взирающего на судьбы людей, на карты мироздания, видящего истину и идущего по её пути. Истина — всё, что имеет значение. Но разве та, которая уготована ей, справедлива?       «Справедливость переоценивают». – Мона, послушай… – Это правда? – она выдерживала прямой взгляд наставницы, как бы сильно ей не хотелось отвернуться, забыться в лицезрении стихий непогоды, в ожидании встречи с Царицей, а не видеть вдруг проявившееся на суровом, сухом, утонченном лице сожаление. Это было неправильно. Батильда никогда ни о чем не сожалела, поэтому сейчас эта искра чувств предвещала лишь нечто действительно сокрушающее. – Когда мы приезжали в Снежную, вы собирались отдать меня Царице, поэтому так разозлились, узнав, что я встречалась со Скаромуччей. Но почему вы передумали? – В том, что ты говоришь реальность путается с домыслом, – женщина окинула комнату не читаемым взглядом. Они замерли друг против друга, точно были чужаками, точно Батильда Корхинен не стала ей опекуном на многие годы её детства, не открыла ей все те чарующие тайны, которые Мона знала и хранила, лелея и обожая свою профессию до того дня, когда мир перевернулся и оказалось, всё, что она знала о нем, лишь плоская подделка многогранности. – Я обещала тебе рассказать всё, что ты хочешь знать, когда придет время. Но, вижу, это было ошибкой. Нельзя было утаивать от тебя правду, как бы сильно мне не хотелось сохранить ту немногую любовь, что была в твоём слишком добром и чувственном сердце для всего, во что боги тебя окунули.       Холодный, серый свет дня смягчал таинственность разговора, обращая фигуры в комнате в слишком простые, обычные вещи, не подходящие к тому, что раскрывалось между женщинами. Слышалось завывание ветра, пока за большими окнами, прикрытыми богато расшитыми шторами, крутился ветер в новом одеянии снежинок, точно самая изящная девица на выданье, пытающаяся завлечь своими движениями новые взгляды и восхищенные вздохи. Огонь камина приятно щелкал на бревнах, отогревал застывшее, промерзшее помещение, пытался согреть и съежившуюся душу астролога, которая готова была лечь и истлеть, лишь бы жизнь перестала изгаляться над ней.       Мона устала, но не отступится: слишком долгий был путь, слишком много было пережито, оставлено позади, чтобы оказаться сегодня здесь, на пороге правды, и если Батильда не ответит, это сделает Сага. Справедливость, может, и переоценивают, но терзание в неведении, напротив, недооценивают. Это может свести на нет все чувства: всю любовь, нежность и дружбу, – потому что маниакально страхи и догадки будут преследовать, изводить, пока от человека не останется лишь трясущаяся, потерянная оболочка. Знание правды, какой бы она ни была, лучше, чем сладкая ложь, убаюкивающая иллюзии.       Батильда всегда была воплощением грации, сдержанности и всевозможных приличий, которые женщина и вложила в голову Моны. Теперь астролог догадывалась, что всё это может быть пережитком далеких веков прошлого, а не сильная страсть женщины к правилам этикета.       Наставница с той же прямой осанкой опустилась на край кровати с сине-голубым бельем, – на одеяле мерцали вышитые звездочки серебристого цвета, – осторожно качнула головой, приглашая её сесть рядом, и как бы Мона не указывала своему бестолковому сердцу, оно затрепетало в желании быть ближе к той, что воспитала её, что была её домом до всего этого, первым островком безопасности и надежности. Астролог сдержала порыв и неспешно пересекла комнату, опустившись на кровать, пытаясь сохранить хоть то незначительное расстояние, какое возможно. – Теперь ты знаешь, что произошло между двумя богинями, сколь сильна их общая боль и ненависть. Я была рождена из света Саги воплощением её доброго тогда, мягкого сердца и никогда не сомневалась в своем долге перед ней, в своих ответных чувствах, – начала спокойно женщина, не сводя взгляда с напряженного лица ученицы. – Я любила её, как и все, кто был ею создан, потому что как ненависть рождается от любви, так и любовь – плод той же любви. Не было во мне сомнений или метаний перед возложенным долгом: отыскать средь бесчисленных переплетений нитей её дар. Осколок дара. – Осколок? – Мона моргнула. – Есть другие?              Батильда чуть помолчала и кивнула. – Есть три осколка, на которые разбился дар, когда предательством он был вырван из сердца богини. Сага была прядильщицей, а изделиям становились судьбы живых. Какое воплощение принимает твой дар, когда ты взываешь к нему? К той чистой энергии, позволяющей тебе воздействовать на нити? – Ножницы. С их помощью я впервые разрезала свою нить, – послевкусие слов горечью скользнуло по горлу. – Но однажды мне пришлось разорвать чужую нить голыми руками. Это… Больше такого не повторялось. – В этом и заключается суть твоего осколка, Мона. Ты можешь не только касаться нитей, видя их суть, ощущая всё, что в них заложено, но вместе с тем способна и разрывать чужие нити, а ножницы – лишь упорядочение этой способности, инструмент, которым пользуются мастера, – она на миг задумалась, а потом извлекла из складок своего простого темного платья Пиро Глаз Бога. Только сейчас Мона уловила, что камень почти не мерцает, точно бижутерия, точно подделка. – Как Глаза Бога людей, обладающих сильной чувствительностью к эфиру, но не способных напрямую его улавливать и направлять. Глаза Бога – инструмент, упорядочивающий эту энергию, направляющий и дающий итоговую форму вашим заклятиям.       Мона сжала переплетенные пальцы, крутя некую мысль в голове: – Если нить можно разорвать, её можно и провести, связать. – Верно. Иной осколок – алое веретено, – астролог подавилась вдохом и резко вскинула взгляд на наставницу, не изменившуюся в лице. Её собранность всегда поражала до крайности эмоциональную девушку. – Да, это миф, легенда, красивый сказ, придуманный романтичными бардами и лириками. Алые нити в веретене – это лишь украшенный поэтический образ. На деле же это всё те же нити, что видишь ты. Тот, кто им обладает, может изменять движение и звон чужих судеб, ломать их, переделывать вопреки правильному потоку, искажать.       Спина покрылась мурашками, и хоть камин уже обогрел спальню, чувствовалось, будто стужа проникла в стены дворца и теперь претендовала на место в теле девушки. Дрожь шаталась по рукам, и Моне пришлось сильнее их сжать. – Я думала, алого веретена не существует, но если это не так, оно у Селены, – озвученная догадка показалась ещё отчаяннее, отвратительнее, чем мысль, её породившая. – Вот как она вынуждала людей делать нечто против их воли. Она искажала их нити.       Тонкие губы наставницы едва заметно изогнулись в одобряющей улыбке, и Мона на миг ощутил, что вернулась в прошлое, где она была всего лишь ученицей, пытающейся впечатлить учителя, заполучить его уважение и одобрение. Будто они снова были на уроке, и Мона просто озвучила ответ на заданный вопрос. В это было так легко поверить, что сердце болезненно сжалось. – Селена получила то, чего хотела – нити, но не знала, что этого мало для их использования. Она не может разрывать уже связанные узлы, но может сшивать оборванные, – Мона растеряно взглянула на кисть и покачала головой. Этого не может быть. – Но есть ещё один осколок, который принадлежит Саге до сих пор. Его невозможно забрать, не лишив богиню жизни, не вырвав ей глаза.       Кровь застыла в жилах как лед на озере. Безропотно, спокойно озвученные слова породили жуткую картину в восполненном разуме, где было слишком много крови, а вместе с тем она сама, пока Хаос вырывал ей глаза. Может, её передернуло или же ошеломление так явно отразилось на лице, но Батильда чуть придвинулась и неловко коснулась напряженной спины ученицы. Обычное для любого другого, но неожиданное проявление сочувствия и поддержки для наставницы смягчило внутренний хаос. – Помнишь, какое значение имеют имена людей? Они – те самые узелки на нитях, меняющие направление её движения, а для тебя – окошко в мир души. Это всего лишь крохотная часть, доставшаяся тебе, но на самом деле, чтобы связывать и разрывать нити, выбирая их дальнейший путь, их узоры нужно видеть. Не только их свет, мерцающий в пространстве, не только тот фрагмент мира, куда проваливаешься ты, нужно видеть всё, – спокойный голос был как ритмичный удар сердца – он успокаивал, приводил разгромленные мысли в порядок, настраивал сознание на нужный лад. Растерянность обычной девушки отступала, впуская собранность астролога. Мона ухватилась за это чувство, вытаскивая себя из пучины, окунаясь в охлаждающее ощущение собранности и сосредоточения. – Сага способна видеть все нити разом, различать все их оттенки, перезвоны, распутывать клубок, развязывать сплетения, не повреждая. Её мир всегда отличался от нашего с тобой, и нам никогда не понять, сколь особенный он для неё. Сколь сильно для неё было то предательство, как разрушительно потерять часть себя, оставшись среди всего этого первозданного волшебства, вдруг отринувшего владелицу. – В их противоборстве я – лишнее звено. Победу одержит та, кто первая завладеет третьим осколком, – спокойно заключила Мона, встречаясь взглядом с наставницей. Батильда едва кивнула ей. – С самого начала я просто была сосудом, который они хотят разбить, чтобы извлечь содержимое, и вы служили Саге, собирались ей вручить меня, но почему-то передумали. Почему?       Какая-то незнакомая робость пробежалась по возрастному лицу. Батильда всё так же была безупречна в своей лаконичности: бесцветные одеяния не умаляли её статности, скрытого величия, к которому тянулась Мона, которого сама всегда хотела достичь; не цепляющая взгляд туго собранная прическа, темный взгляд радужек и сухость на эмоции, – но в этом образе нечто неудержимо менялось, точно Мона начала разгадывать сложную тайну личности этой женщины, пробираться через многие слои фальшивых личин.       Наставница позволила себе чуть громче, чем следовало, вздохнуть, нарушив застоявшуюся тишину. Её пальцы всё также покоились на прямой спине Моны, согревая её, окутывая каким-то знакомым чувством безопасности. Нечто такое она испытывала в Натланте, когда впервые очнулась от ужасов порчи, или каждый раз, когда рядом появлялся Калли и увлекал её какими-то своими тайнами. Если до этого астролог ещё сомневалась, надеясь, то теперь уверилась в истинности высказанных Духом и Сказителем идей. Её наставница и правда была сородичем Калли, только много старшим и древним, а тихий, точно тлеющие угли, алый свет в глазах подчеркивал эту нечеловеческую суть. – Как я и говорила, я люблю свою создательницу, и это ничем не изменить, – начала она. – Многие столетия длились мои поиски нужной нити. Скитаясь по переменчивому миру, среди бесконечного потока жизни, наблюдая за ней, оценивая, разыскивая, я не останавливалась. Дар, полученный от Саги, – бледный отсвет её собственного. Я могу видеть их все, и их свет ослепляет, подавляет, сводит с ума. Ни один смертный не способен был бы вынести это, но я всегда была частью Саги, может, оттого мой тернистый путь был чуть проще.       Знала ли ты, что нитей так много, что не все они имеют свой коней, узел на чьей-то душе? Та нить, в которую спрятала осколок Сага, была такой, как и все, но отыскать её невозможно, пока она сама не отыщет себе душу. Якорь, позволяющий существовать в нашем мире. Не знаю, может, до тебя были и другие, но впервые я почувствовала перемену лишь восемнадцать лет назад.       Казалось, ноги уже отходили своё, а бренное тело удручало. Оно прожило уже так много, что как и песочные замки на берегу океана, со временем начало рассыпаться. Только её тело теряло крупицы медленно, но неумолимо. Она не знала, сколько еще уготовано ей времени, но путь нельзя было оборвать, нет возможности остановиться, повернуть назад или же забыть. Для неё нет места в этом мире среди людей, богов и магии, как нет места в мире материального для отблеска огня, ведь стоит ему погаснуть, как и отблеск померкнет следом. Он не может жить как ему хочется – он обречен, и выбора у него нет. Сияй, пока мир не погаснет.       Это был обычный день, как бесчисленные дни до этого. Ничем он не выделялся из мерного потока времени, катушки событий вселенной, бесконечно раскручивающейся. Первый Мир пал, но для неё это ничего не изменило, хоть и люди, и боги уже не были теми, что когда-то. Но Дух знала лишь то, что ей надлежало отыскать, а то, как меняется течение общей реки, её не беспокоило, пока вдруг в тот самый обычный день в это течение не впал новый ручей. Это невозможно было пропустить. Всё нутро содрогнулось, а небо будто бы потемнело враз, но взглянув наверх, Дух увидела лишь его бесконечную голубизну, точно потрясшее её чувство было плодом воображения. Однако она знала, время пришло.       Путь близился к завершению, и это возродило старую, посыпанную древней пылью радость в преддверии встречи с создательницей, с возможностью вернуть те свет и тепло, что некогда были безжалостно украдены. Вот только судьба – она хитра сама по себе, и не обходит стороной ни смертных, ни тех, кем была Дух.       Дух следовала за чувством, петляя по закоулкам мира следом за бесконечной нитью, мерцающей ярче, чем другие. Она не могла знать, видеть её всю, от начала до конца, как та, что создала её, поэтому пришлось идти за каждым изгибом, поворотом и сплетением этой нити – это отнимало годы, пока однажды Дух не отыскала в каком-то из семи королевств семью. То была совсем маленькая семья из двух человек: матери и совсем крохотной дочки. Они жили в шумном городе и проводили дни вместе, справляясь с тяжбами реальности. Какое-то время Дух наблюдала за ними, не зная, как быть, ведь никогда она не задумывалась, что у сосуда может быть простая жизнь обычного человека: семья, друзья и простая жизнь. Это так ошеломило, поразило её, что Дух просто наблюдала за тем, как растет девочка и сколь много в ней было света, чувств и энергии.       «Как вы не видите, слепцы?» – Хотелось иногда ей крикнуть обидчикам, что задирали девочку, когда мать её оставляла. – «Она другая: видит и ощущает этот мир не так, как вы!» Но Дух безмолвно созерцала поток времени, теряясь в решениях, которые необходимо было принять. Как явиться на порог к одинокой женщине и сообщить, что её единственный свет в жизни необходимо было забрать, погасить? Дух не была сентиментальна, чувствительна к человеческим болям, трагедиям, оттого даже падение мира едва ли её встревожило, но стоило взглянуть на девочку, заметить блеск её взгляда, решимость и силу, когда она вопреки ужасу поднималась и давала сдачи тем, кто смел обидеть её или мать – Дух проникалась этими неизвестными чувствами. Будто когда-то уже сталкивалась с чем-то таким.       Конечно, ведь девочка родилась в свете дара её создательницы.       И когда Дух уже была готова отчаяться, возненавидеть себя за нерешительность, за слабость перед силой чужих жизней, перед реальностью, с которой она будто бы впервые встретилась, судьба всё-таки свершила свой ход, она облегчила ей выбор, показала, что как бы не был с виду обычен ребенок – он остается сосудом чужого дара, кое необходимо возвратить. Мир не успокоится, пока равновесие не установится. В тот пасмурный день погибла мать девочки – простая, незамысловатая смерть без цели, без какого-то таинственного умысла. Не для того, чтобы ожесточить сердце ребенка или пошатнуть его реальность, не для того, чтобы Дух смогла использовать этот шанс, а было это простой до боли прозаичной гибелью от рук какого-то алчного бандита, решившего, что несчастная женщина стала чему-то свидетелем и единственный шанс уберечь свои тайны – убить её.       Он вонзил в молодую женщину нож, и будто бы испугался свершенного греха, заозирался и бросился наутек средь лабиринтов улочек. Шел дождь, где-то гремел гром и сверкали молнии, оттого зажигающиеся звезды не было видно – их скрыли плакучие небеса, будто бы накрылись траурным платком, не желая видеть угасание чьей-то жизни, столь по-особому жестоко бессмысленно отнятой. Женщина умерла бы в одиночестве, никто бы не утешил её в последние минуты жизни, а тело осталось бы бездыханно мокнуть под натиском дождя, пока однажды случайный прохожий не наткнулся бы на него. Ужасна была сама мысль об этом, и Дух, смягченная жизнью подле этой крохотной семьи, впервые покинула тень и опустилась рядом с дрожащей смертной. – Я умираю, – не твердым голосом прошептала она, но Дух почувствовала, её сердце не напугано грядущей кончиной, оно страшится за девочку, оставшуюся дома, ждущую мать у окна и считающую капли на стекле. – Это конец… – Мне жаль, – тихо отозвалась Дух, не зная, как поступить, как помочь, облегчить боль.       Женщина взглянула на неё прямо, сурово, точно смерть и не нависала над ней своим бледным силуэтом, а кровь не смешивалась с грязной водой на земле. Она судорожно вздохнула, собирая оставшиеся силы, борясь со смертельной слабостью в теле, сражаясь за каждый лишний вдох. Взгляд у неё был боевой, упрямый: зелена радужек возвращала к крохотной девочке, что всегда гуляла рука об руку с матерью. Темные волосы, заплетенные в косы, облепили бледнеющее лицо. Было в ней что-то несгибаемое, и это всколыхнуло в Духе трепетное уважение. – Я знаю, что не имею права, но прошу, – её пальцы судорожно искали что-то в окровавленных складках платья, пока вдруг обмазанные кровью не извлекли мешочек. Он был тяжел да не достаточно, чтобы расплатиться даже с одной порцией сытного обеда. Женщина схватила руку Духа – так жестко и сильно, будто и не истекала кровью. Кем была она? Откуда столько власти над собой, своими чувствами, своей судьбой? И ответ пришел так просто, что грусть наполнила сердце. Она была матерью девочки, выбранной богами. Иначе и не могло быть. – Вот, возьмите всё, что есть. Я видела… Вас рядом с ней, и как вы смотрели. Не знаю, кто вы и почему, но верю, сама судьба вас привела к нам…       Мокрая ткань кошелька холодила кожу. Куда-то ушло все пламя, что жило в жилах Духа, пока она созерцала как нить, окружающая женщину меркнет. – Защитите её, – женщина впервые всхлипнула, и слезы смешались с каплями дождя. Она на долго замолчала, задыхаясь то ли от боли, то ли от отчаяния, и потом качнула головой, силясь открыть глаза. Темные, густые ресницы слиплись, но на их фоне радужка сияла лишь ярче. Кровь капелькой скатилась по губам. – Нет, лучше помогите ей справиться в этом жестоком мире. Она другая.. Всегда была другой. Я не имею права, но… – Хорошо, – столь же тихо ответила Дух, путаясь в том, что она испытывала, но знала, кровь продолжала течь и подол её собственного платья уже измок в воде и алых пятнах. Пальцы похолодели в запачканных, ледяных ладонях умирающей, а сердце её болезненно сжалось, когда мать обреченной девочки с надеждой взглянула на неё, будто хотела сказать что-то ещё, но нить её уже погасла, порвалась, исчезла.       Дух ещё не знала, но тот вечер стал началом всем тем изменениям, что произошли. Когда той же ночью она пришла к порогу дома и встретила перепуганную, но настороженную девочку, женщина молча вошла в обитель, захлопнув дверь, – звук потонул в громе, и никто из соседей не увидел, как в окнах сверкнуло нечто алое. Никто не видел, не заметил, как дом опустел ещё до рассвета, как две фигуры в плащах растворились в сумраке, пока следующем днем не была найдена мертвая женщина. Но тогда уже было поздно, дочь её исчезла, как если бы её никогда и не было.       Долгие дни, проведенные в путешествиях, на постоялых дворах, иногда даже у костров в дикой природе, Дух вертела в руке алый камень, когда девочка засыпала или отвлекалась чем-то. Она думала, правильно ли поступила, солгав ребенку о его судьбе, о том, что приключилось с родными, о том, как они встретились. Ложь стала началом их отношений уже тогда, когда Дух выкрала воспоминания ребенка о том дне и вложила ненастоящие: никто её не любил, не печалился о её судьбе, а только ждал и надеялся, что однажды явится «наставница» и заберет дитя, потому что таков рок. Тогда Духу казалось, что обида на родных, та боль, с которой девочка столкнется, решив, что её отдали незнакомке за несколько монеток моры, поможет ей стать сильнее, не оборачиваться и самозабвенно учиться жить в этом мире, владеть даром и талантами, кои спали в ней. Поможет им не сближаться.       Ложь множилась. Каждое слово, обещание и рассказ – всё было ложью, потому что начало их истории уже было выдумкой, а где начинается один обман, там надстраивается новый, потом новый и так выстраивается целый мост, соединяющий две жизни. Даже имея желание раскаяться, поведать истину, теряешься среди этого океана обмана, не зная, за что взяться, о чем поведать, потому что всё это не было настоящим. Поэтому Дух молчала, хранила воспоминания девочки в камне и мечтала скорее исполнить долг, высвободиться от незнакомого чувства вины и сожаления, избавиться от призрака умирающей женщины и данных обещаний. Ведь единственная, кому она подчинялась – создательница.       Но время шло, и вопреки лжи между ними девочка хваталась за Духа, искала его участия, его любви, уважения и принятия. Она была как бедняк, побирающийся на улице, хватающийся за любую протянутую руку, пытаясь заполнить объедками пустоту желудка, только девочка – заполнить душевную. Ту, что оставили предавшие родители, ту, которой помогла разрастись наставница. И в итоге они прибыли в Снежную, где каждый клочок напоминал ей о том, зачем они здесь, о том, какие деяния Дух свершила, как много боли принесла, как сильно разрушила чужую жизнь в слепой тяге к создательнице. Она смотрела на девочку, в её полные чувства и доверия глаза и не понимала, как кто-то может испытывать к ней столько чистых, искренних эмоций.       Пора было прекратить эти муки. И для неё, и для ребенка. Так было нужно, так завещала Судьба.       Священники с замершими сердцами учили: пути богов неисповедимы, – но Дух вдруг понял иную истину. Сердца людей неисповедимы. Их чувства, эмоции, желания и те связи, что возникают между ними. Неожиданно, в какой-то не отмеченный в календаре дне, рождается понимание, что – это он. Тот человек, который тебе нужен. Друг, семья, возлюбленный – неважно. Нет правила, закона, аксиомы, объяснявших это волшебство, превосходившее всякое заклятие, любой обет. И Дух вдруг почувствовала эту связь, когда увидела ледяные просторы, безжизненный замок и вспомнила пугающую ярость богини, когда она обещала отомстить обидчикам. Увидела девочку перед ней, ощутила все то тепло, что было в ней, всю жизнь – волшебство, и ухватилась за неё, останавливая, спасая от того, зачем сама привела.       Нет, нельзя. Она не может отдать её богине. Спрячет, защитит от рока. Сделает всё, что требуется, даже если девочка решит, что Дух жестока, бесчеловечна, но зато будет жить, чувствовать мир как простой человек, обретать всё то, чего Боги хотят её лишить.       Но роли должны быть отыграны, коль пьеса разошлась. Дух не была режиссером, сценаристом – лишь одной из ролей, которым необходимо сыграть. Боги желали дар, они состряпали сцену, нарядили кукол и заставили плясать, лишив их воли. Шахматная партия, где нет победителей среди тех, кого хотелось защитить.       Мона молчала, просто не зная, что сказать, как отреагировать. Она смотрела в богатую пустоту комнаты: столько всего в ней было, столько шика и блестка, но вместе с тем в ней был дух опустошения. Хотя, может статься, что дело в самой Моне, потому что грудь её вздымалась, но чувств в ней не осталось. Она вынесла историю стоически, сдержанно, без ярких эмоций, на какие, наверное, рассчитывала Батильда, но что она может ей сказать? Что злиться за обман? Что не верит в родительскую любовь, в последнюю просьбу матери? Поверить в это было слишком больно, и астролог закрыла дверь в эту комнату. Она не готова окунуться и в эту истину, иначе точно сломается, не выдержит. Слишком.. Просто слишком. – Понятно, – заученный ответ сорвался с губ, сухой как пожелтевшая травинка под палящим солнцем. – Это же не все, верно? Есть ещё Скарамучча, и наша связь. Когда я разрезала нити, кто связал их? Селена? С самого начала она использовала нас. – Вероятно, – ответила женщина, отчаянно желая утешить её, но совершенно не умея этого. Она просто смотрела, как её ученица закрывается в четырех стенах разума, сражаясь один на один с тем, что ей открылось. – И я беспокоюсь, что она не даст так просто разрушить связь. Ты же почувствовала это снова, да? Так, будто на один короткий миг всё выравнялось?       Это случилось, когда Предвестник поцеловал её, и на момент они поверили, что всё хорошо. Горло дрогнуло, когда Мона, не смея взглянуть на наставницу, сипло выдохнула: – Это тоже ложь? – она слышала знакомый перезвон, и уже ненавидела его. – То, что чувствую к нему – ложь? Обман? Влияние нити, которой Селена нас связала?       Батильда молчала, и Мона все же заставила себя взглянуть в знакомое лицо. Напряжение сковало всю фигуру, а на лице было какое-то новое выражение, точно она боролась с какими-то внутренними сомнениями, решая, как ответить своей ученице. Сердце колдуньи уже не могло биться сильнее, быстрее, иначе просто разорвется. – Это так важно для тебя? Тот мальчик – так важен для тебя? – наставница склонила голову, без слов зная ответ. Она жестковато погладила девушку по голове, расправляя запутавшиеся локоны. – Ты бы хотела, чтобы ваши чувства были настоящими, искренними, как у обычных людей. Но, Мона, вы не обычные люди. С самого вашего рождения боги уже предрешили вашу встречу, всё, с чем вы столкнетесь, и как закончите. Мне так жаль, что тебе приходиться переживать это, но правда в том, что каждый из вас не имел выбора. Я хотела защитить тебя, стерев воспоминания о вашей первой встрече, даже изловчилась, добралась и до него, чтобы отобрать и его воспоминания, но это ничего не изменило. – Так это снова были вы? – она даже не удивилась, хотя, наверное, просто уже не могла удивляться. – В той или иной степени, – неоднозначно ответила Батильда, все водя ладонью по волосам, как будто пыталась успокоить расстроенного ребенка. – Ты не знаешь, кто тот Предвестник, и даже он сам едва ли понимает, кем является. Чем-то вы и правда похожи, помимо того бремени, что вам выпало. Когда Вельзевул вознамерилась создать себе оболочку, она ещё была слишком неопытна, неумела, и вряд ли бы справилась с этим великим искусством, но тогда под сводом звезд на неё обратила внимание Селена, и как бывало в далеком прошлом, когда вместе с Сагой они ткали жизни, вложила одну из своих звезд в нить и привязала к оболочке, пока иная богиня сделала остальное. Поэтому он был другим, слишком живой, человечный, настоящий. Больше у той богини не получалось создать кого-то похожего. – Это… – Это правда, Мона. Я знаю, потому что вижу все эти нити, хоть и не могу касаться или что-либо делать с ними. С самого начала вы оба были созданы друг для друга как Селена для Саги вот и всё, и к моему сожалению, дитя, конец вас ждет такой же, – наставница опустила руку, точно обессиленная. Будто она снова взирала на умирающую девушку с зелеными глазами и ничем не могла ей помочь, как бы не пыталась. – Единственное, что я могу тебе дать, облегчив эту ношу, – знание. Вопреки всему этому, вы не обязаны были влюбляться друг в друга, поэтому мой ответ на вопрос – нет, Мона, твои чувства не были ложью. Вероятно, это действительно всё, что есть настоящего в этой истории.       Облегчение, снова посетившее её, было сродни свежему воздуху в душной комнате. Значит, это правда, то, что она ощутила, когда Предвестник вернулся. Всё было по-настоящему. Хорошо это или плохо, она не знала. Ведь помимо этого, настоящими были и их судьбы. – Но это ничего не изменит. Как бы не было сильно ваше влечение, Селена сильнее, – её взгляд скользнул к погибшему на полу цветку. – Вопреки его воле, он погасит твой свет. Его руками Селена вырвет твой дар, если что-нибудь не убьет его раньше.

___

      Наверное, это должно быть больно. Вот только какой это был раз? Пятый, нет, наверно, двадцать пятый. Сказитель в какой-то момент просто перестал считать удары, которые на него обрушивались. Челюсть едва двигалась, приняв очередной удар на себя. Иронично, что кровь, стекающая с подбородка, замаравшая рубаху и каплями засыхавшая на штанах, была цвета чая в её руках. Может, это был и не чай. Кровь какого-нибудь другого оступившегося несчастного – какого-нибудь слуги, который в прошлый раз не успел поймать её перчатки. – Мы можем поговорить и по-другому, сладкий. Просто помоги мне, а не упрямься, – от ласкового женского голоса судорога пробегала по телу сильнее, чем от предвосхищения следующей вспышки боли. Да, всё-таки он ещё что-то чувствовал. Например, как каждый вдох острыми иглами впивался в легкие, так как несколько предыдущих ударов железным прутом пришлись то ли в живот, то ли в грудь. Через какое-то время трещины и переломы заживут, и никто не узнает, что происходило в этом темном, сыром и холодном месте, куда приволокли Предвестника, стоило ему остаться наедине с Марианной и Оссианом. – Совсем скоро возвратится Её Величество, и мне бы не хотелось расстраивать её известиями, что золотой мальчик всё-таки оказался предателем.       Звон в ушах отчасти заглушал её долгие, самодовольные реплики. Сказитель выдохнул, поморщившись от очередной волны острой боли, и несколько алых капель слетело с губ. Он поднял голову и безучастно уставился на своего мучителя. Марианна держала фарфоровую чашку с таким изяществом, точно ещё мгновение назад этой же рукой не отвесила ему самую жесткую пощечину, которую ему доводилось ощущать, а ещё раньше – прутом не огрела по спине и груди, пытаясь выпутать из него какие-то сведения.       Заскрипел стул, к которому его приковали железными кандалами с печально знакомыми рунами, медленно вытянувшими всю магию из его тела, ослабив до того, что он едва ли мог дышать и без всех этих пыток, свалившихся на голову. Но Скарамучча знал, что так будет уже тогда, когда Вторая Предвестница пришла за ним в Натланту. Её взгляд сказал о многом, и то, что ему пришлось сделать – предать доверие Архонта, вырвав её Сердце и пронзив тело мечом, – на самом деле уберегло его, потому что чем бы она не мучила его сейчас, могло быть намного хуже. «За все ошибки нужно платить», – заверяла его Марианна, обходя вокруг и любуясь своим пленником как диковинкой с рынка. Он привлекал её больше Глаза Бога, тускло мерцающего на столике в углу камеры. – Молчишь? Это твой особый способ показать свою непокорность? – она улыбнулась, оставляя чашку на деревянном столике. Откуда-то просачивался зимний сквозняк, холодил разгоряченную кожу, обжигающе скользил по взмокшей от пота и крови одежде, будто пытаясь утешить или же еще больше извести. Темно-серые стены камеры были покрыты вековым снежным налетом, и висевшие на них стальные цепи украшены инеем. Как давно здесь корчился от ужаса и холода прошлый мученик? Зная Марианну, он догадывался, что это было еще утром, а засохшие багровые пятна под ногами это доказывали. – Тогда, может, мне стоит спросить твою подружку?       Он почти дернул закованными за деревянной спинкой руками, но в последний момент задавил импульс. Марианна этого и добивалась – вытащить из него эмоции. Она питалась чужими чувствами, чужой болью, и сейчас это было бы величайшей наградой, если бы он повелся на эту дешевую провокацию. Ничего Предвестники не сделают астрологу – по крайней мере пока так не пожелает Царица, а сейчас Её Величество где-то за пределами дворца, а значит, у них было время. Моне ничего не грозит. Пока что.       Видимо, безразличие на его лице начинало раздражать женщину. Марианна пересекла небольшую, глухую комнату и впилась ноготками ему в подбородок и щеки, вынуждая задрать сильнее голову. Черным силуэтом ожившего мрака она возвышалась над ним, и единственным кусочком цвета в ней были – алые глаза и светлые участки пятнистой кожи. На предплечье, точно драгоценный браслет, мерцал Глаз Порчи, переливаясь фиолетовым и желтым. Склизкие касания черни ощущались даже на расстоянии – мерзость протянула к нему свои невидимые руки, скользя по сознанию, желая проникнуть в него. Оно чувствовало в нём следы, оставленные прошлой сущностью. Что-то, что никогда уже не будет прежним. – Конечно, ты прав, это всего лишь слова. Я не смею трогать вещи своей госпожи, но не стоит недооценивать извращенность моей фантазии, – она склонилась к нему, и её губы скользнули по кровавым разводам на его щеке, пока Предвестница с упоением впитывала отголоски реакции его тела. Как бы разум не сопротивлялся, но присутствие Марианны всегда заканчивалось тем, что его шарахало от неё. Так было и сейчас. Сказитель дернулся, мышцы свело судорогой отвращения, стоило её языку слизать алую жидкость. Удовлетворенная такой реакцией она отпустила его, но не отошла. Да, пытки бывают не только в виде физического насилия, когда ломают кости, режут мышцы, кожу и оставляют цветные, роскошные гематомы. Марианна знала своё дело в высшей степени устрашающе прекрасно. – Ты когда-нибудь задумывался, каково приходится семьям, которые отдали своих сыновей или дочерей на службу стране? Сколь полны сердца домочадцев гордости за своего родственника, отдающего всего себя идеалам и целям Её Величества. Никто и не сомневается, что служить под знаменем Царицы – честь, с которой ничто не сравнится. Но столь же ужасная трагедия ждет их, когда почта приносит известие о гибели любимого сына, славной дочери или же сильного отца.       Если такое возможно, то его сердце забилось в ноги, предчувствуя конец монолога. Конечно, Моне ничего не грозило, но на этом и заканчивался список тех, до кого не могли дотянуться когти Второй Предвестницы. Особенно сейчас, когда положение дел выставляло любое её действо как необходимую жестокость во имя светлого и праведного будущего страны. Никто бы не осудил её, не упрекнул – даже обычно не одобряющий столь радикальные решения Оссиан сегодня промолчал, когда Мариана приказала нескольким её личным солдатам сопроводить её с Шестым Предвестником в карцер, и никто не спросил, не взглянул на них, даже когда в молчании на его кистях и щиколотках защелкнули железные обручи. Сказитель не сопротивлялся – это было бессмысленно и не входило в его планы.       Женские пальцы скользнули по его волосам, небрежно касаясь затылка. Нет, его всё же перекосило от злости, и Марианна одобрительно рассмеялась, отдергивая руку так, будто обожглась. Но это невозможно – вся его магия была заперта.       Когда всё это закончится, когда колдунье не будет угрожать опасность – никому из тех, кого он решил впустить в свою жизнь, Скарамучча убьет её. Так, чтобы до самого конца Марианна молила о смерти, страшась даже взглянуть на него. Мысли о кровавой расправе ослабили узлы, связавшие его нутро и мертвым грузом тянущие на дно. – И всё же даже гибель за праведную цель – это честь, ведь так? Почившего будут прославлять и помнить, как героя, отдавшего самое дорогое, что у него было ради Родины – жизнь. Но что же случается с семьями, воспитавшими гниль общества, опухоль на нашем общем социальном организме? – её тонкие, длинные пальцы были измараны его кровью, и несмотря на всю изящность и любовь к кружевным перчаткам, Мариана этого не замечала, впиваясь в узника острием своего взгляда. Она медленно опустилась перед ним и оперлась на его колени локтями, заглядывая в мрачное лицо. Острые зрачки хищницы полнились жадным вожделением и кровожадностью. Как эти два чувства могли сосуществовать? Наверное, для Марианны похоть и убийства – стороны одной медали. – Я знаю, что в этой смазливой головке есть ещё и мозги. Это крайне сексуально, ты знал? – Отвали, – то ли прошипел, то ли прорычал он.       Марианна расплылась в такой самодовольно усмешке, что казалось уголки её губ сбегут с лица окончательно, разрезав его на две части. Она всегда смотрела на своих жертв неотрывно, потому что желала видеть каждое мгновение перехода от бессильного гнева к пониманию, и следующему за этим отчаянию. Никто из её мышек не сбегал из тяжелых, когтистых лап Снежного Барса самой Царицы. Так и сейчас Предвестница безотрывно смотрела на юношу, подмечая каждую деталь на его изнуренном, озлобленном лице, видела все те мысли и желания, которые крутились у него в голове, чуяла суматоху чувств и наслаждалась этим, как маленьким концертом, в конце которого будет трапезный стол, а главным блюдом станет он.       В какой-то момент что-то проскользнуло на её лице, и кровь в его жилах застыла, когда женщина самодовольно опустилась ему на колено и только тихо посмеялась его реакции. Он едва дернулся, но цепи следом звякнули о пол, не давая сбежать. – Как бы я не старалась, ты всегда оставался таким неприступным. Избегал моего общества и внимания. Это, знаешь, слегка обидно, – все мышцы напряглись от нежеланной близости женщины, пока та позволила себе скользнуть рукой по мужским плечам. Отвращение смешивалось с тошнотой. – И я решила, что ты просто не создан для всех этих утех. Какое упущение, думала я! Как можно было с таким-то личиком и оставаться столь… Тц! Невинным. – Отвали от меня, – он не мог себя заставить молчать, чувствуя, что чем больше сопротивление, тем сладостнее для Предвестницы издевательства. – Только попробуй меня тронуть, и в следующий раз я переломаю тебе руки. – Думала, я, значит, так, пока не увидела ту девицу, – будто не замечая его угроз, продолжала Предвестница, вальяжно прижимаясь к пленнику, будто он и не был закован, и не мог пошевелиться. Отчаяние, безвыходность. Никогда раньше он не позволял себе оказаться в такой ситуации, и сейчас всё тело передергивало от потуги высвободиться, оттолкнуть её, размозжить голову о бетон, лишь бы эта тварь перестала его трогать. – Как я ошибалась, что оставила тебя в покое! Оссиан против моих желаний, но он ничего не узнает, ведь здесь только я и ты, верно, мышонок? Или ты позволяешь себя трогать, только той девчонке? Вот так?       Её ладонь скользнула по рубашке, задрала её край и холодом обожгла кожу на животе. Острые ногти, точно когти, царапали мышцы, поднимаясь вверх к груди. – От вас смердит пошлостью, от которой ты всё отнекиваешься, – она рассмеялась ему на ухо, и следом издала странный звук, от которого Сказитель готов был отшатнутся, как от выстрела, если бы оковы не вжимали его в стул. Стон повторился, опалив ухо томных вздохом. – Сказать, как это называется у взрослых людей или ты сам догадываешься? Конечно, ты понимаешь. Так что, поговорим о твоём неподобающем поведении мирно или всё-таки нет?       У него кружилась голова от внезапной паники, охватившей разум. Когда он соглашался на всё это, надеясь, выбраться из заварушки, какой бы она ни была, ему в голову не приходило, что Марианна может воспользоваться его беспомощностью. Ещё одно короткое мгновения её домогательств и случилось бы что-нибудь из двух: или его бы вывернуло, или он всё-таки убил бы её. Как-нибудь. Да хоть её же шпилькой из волос.       Она склонила голову, облизнувшись, и, кажется, на её белых клыках мелькнули капельки его крови, хотя это невозможно, и всё же... Предвестник загонял свой старый ужас перед ней за самые далекие двери сознания, выставляя на показ отработанные годами роли, очаровательно безразличные маски, которыми обзавелся в этих стенах, но краткая и всё-таки соблазнительная безбедная, простая жизнь, что неожиданно выпала ему на землях огненного бога, притупила его умения. Куда сложнее выбирать мрак, когда уже погрелся в лучах света. Раньше было проще, раньше он не знал, что может быть иначе. – Нет? Снова замолчал? Тогда поговорю я. У нас с тобой впереди ещё целая ночь. Представляешь? Раньше братец не позволял мне забавляться с тобой дольше нескольких часов, а сейчас… Ты и правда слишком сильно оступился, мышонок. Даже мой брат, вечно защищающий тебя, решил, что пора напомнить тебе, где твоё место, – Марианна резко поднялась, и Предвестник смог снова вздохнуть, слыша только испуганный стук собственного сердца, пока его мучительница распалялось от собственной значимости: – Ты помнишь? Кто тебя приютил, растил, воспитывал? Кто дал кров и цель в жизни? Отвечай!       Но он промолчал, и поэтому Марианна вернулась к своему обычному развлечению – начала его бить. Сначала это было похоже на истерику обиженной девушки, которую оскорбили: она просто царапала его руки, лицо, потом бесконечно много раз замахивалась жесткой, ледяной ладонью, обжигая скулы новыми шлепками. Кожа горела, как бывает, когда случайно хватаешься за разматывающуюся веревку и она сдирает её с пальцев.       Постепенно истерика переходила в ледяное веселье – безумное. Марианна о чем-то причитала, выбирая какие-то свои инструменты «для игры» на деревянном столе и качала жидкость в чашке. Это были короткие мгновения передышки, когда можно было попытаться отдышаться, не ощущая, как мысли трясутся в голове точно пуговицы в шкатулке. Но долго это не длилось – ему казалось, всего пар ударов сердца, потому что стоило разлепить глаза, как женщина уже смотрела на него своим жутким взглядом, сжимая в руках какую-нибудь очередную штуку. В этот раз это были щипцы.       Сказитель сипло выдохнул, опираясь на спинку стула. Дерево покрылось алыми потеками, хотя, может, оно всегда было таким. Как бы не хотелось Предвестнику отвлечься чем-то, но беспорядочные, импульсивные удары Предвестницы будто бы распугали все мысли, и он тупо смотрел на свою мучительницу с одним, кристаллически ясным и очевидным пониманием: это ночь и правда будет долгой. – Вот так бы сразу, мой милый мальчик. Зачем же доводить меня до крайностей? – в какой-то момент, кажется, он перестал узнавать этот нежный, опасный голос. Он снова и снова выдергивал юношу из объятий тьмы, где можно было укрыться от нескончаемой боли и холода, окружавших его тело. Но сейчас даже эти обрывки слов не могли ухватить осколки разбившегося сознания, пока вдруг ему под кожу не набили льда. – Просыпайся! Ещё не время для отдыха!       Он задохнулся, вынырнув из пучины беспамятства. Ножки стула заскрипели в тот же момент, когда пульсирующая, отупляющая боль прожгла пальцы. Ему казалось, что в тело набили стекла – или же это были осколки льда, – но на самом деле кто-то опрокинул на голову ведро с холодной водой, и теперь жидкость, смешиваясь с кровью, растекалась по камню, стекая алыми струями в сток. Одежда тяжелым грузом облипила кожу, на краткий миг смягчая физическую агонию.       Марианна была всё еще здесь, и почти не изменилась за несколько часов – только крови стало больше на её руках и лице. Черные пряди идеальными локонами струились по спине. Жуткая красота, от которой леденело в желудке. В её пальцах были обляпанные бордовыми пятнами щипцы, которыми несколько часов она ломала ему фаланги пальцев, вынуждая отвечать на вопрос. Снова, снова, снова, пока его сознание не разбилось и ничто не могло его собрать до этого несчастного мгновения. – Повторим наш урок, – если бы не вода, стекающая по лицу, он бы, наверное, почувствовал холод или тепло кончика упирающихся в щеку щипцов. Марианна в очередной раз ткнула ими в разбитую губу, провела по рассеченной щеке, а потом приподняла ими его повисшую голову. Сколько он уже здесь? Вечность. – Кому ты на самом деле служишь, кто твой истинный хозяин?       В горле не осталось живого места, поэтому даже тихие вдохи будто бы заново его соскабливали. Но Сказитель заставил себя ответить, не чувствуя в душе ничего, кроме опустошения: – Царица. – Хороший мальчик! – он не сдержал облегченно вздоха, когда Предвестница отбросила своё орудие пыток. Марианна задала этот вопрос пятьдесят четыре раза, но только в этот раз его ответ её удовлетворил. – И зачем было меня вынуждать прибегать к этому виду воспитания? Мы же просто беседуем, как товарищи по оружию, а ты воспринимаешь нас врагами. Это несправедливо!.. А, о чем мы беседовали до этого? Точно! Насчет грязи нашего общества. Это как болезнь, чума, которую можно изгнать лишь сжигая с корнем. Любого чуть захворавшего необходимо ликвидировать. Ты понимаешь? Хорошо. И что это за болезнь?       Он не чувствовал рук, но, кажется, они дрожали как и всё его изможденное тело. Боль ещё была фоном его жизни, но постепенно онемение растекалось по мышцам, зрение гасло, отчего все цветные пятна сливались, смешивались. Сил поднять голову, взглянуть в остроконечное лицо в объятиях теней, не осталось. Сказитель мог лишь медленно дышать – сосредоточение на этом однотипном действии отнимало всё его внимание. Но даже если разум его сейчас напоминал выжженный на солнце кратер пустыни, то какое-то укоренившееся бессознательное чувство вынуждало говорить: – Предательство. – Умничка! – она похлопала в ладоши, точно они играли в викторину, и её подопечный раз за разом зарабатывал новые баллы, приближаясь к победе. Марианна бережно взяла лицо пленника в ладони и подняла. – Мы не прощаем предательство. Оно заразно, так что я понимаю, почему в какой-то момент ты почти сбился с верного пути. Но теперь нет нужды переживать, ведь наш драгоценный мышонок всё-таки вернулся в свою норку, принес дар Её Величеству и, думаю, её милосердие будет столь велико, что она простит твою минутную слабость. Мы же знаем, как дорог тебе был Чайльд.       Если вокруг не было бы столько крови, а его тело не превратилось бы в один сплошной сгусток несчастья, можно было бы обмануться той нежностью, с которой Марианна убирала прилипшие, смоченные водой и кровью волосы с глаз, даже в лице она переменилась, растеряв прежнюю безумную одержимость происходящим. Она будто бы жалела его, и вся жестокость была лишь следствием великого потрясения и расстройства из-за его возможного предательства, а теперь, увидев раскаяние, – или же опустевший от пыток взгляд, – вздохнула с облегчением. – Он стал тебе братом. Всегда защищал, оставался на твоей стороне, переживал за твои неудачи. Стал тебе семьей, которой никогда не было, правда? Мы понимаем, почему тебе хотелось выбрать его, отречься от всего. Такова тяжесть семейных уз, – Марианна наклонилась, и её дыхание согрело холодную кожу лица. Он едва ли различал её черты – весь портрет больше напоминал мазню ребенка, только освоившего краски. И всё же… Вдох, выдох, вдох, выдох. Больше ничего не имело значения. Просто дышать. Раз за разом. – Но ты всё равно вернулся. Все это знают. Вопреки личным чувствам ты вернулся домой. Расплатился за ошибку, и это главное. Да? Нет, не отвечай. Лучше скажи мне, что же нам сделать с рассадником этого сорняка? Как необходимо поступить с источником, из которого вылезла эта миазма?       Черные локоны прилипли к его мокрым щекам, слипались из-за чужой крови и всё равно оставались идеальными. Заботливые касания женских рук дурманили воспаленное сознание, обманывали его, заводили в ложные реалии. Где он? Всё еще в карцере? Или уже нет? Ему хотелось забыться, закрыть глаза и утонуть во мраке или нет, теперь было место лучше, чем бесчувственный мрак. – Отвечай! – оглушила его Предвестница резким голосом. – Уничтожить, – уже теряя связь между тем, что говорит, кому и когда, юноша закрыл глаза, цепляясь за подсчет своего дыхания. – Всех, кто предал её. Царицу. – Ты усвоил урок, – женщина отняла руки, и его голова безвольно упала. – Надеюсь, впредь ты будешь помнить, где твоё место.       Где-то звякнули цепи, отворили дверь, зашептались голоса. Наверное, он бы кого-то даже узнал, если бы не дыхание. Один вдох, другой выдох – и по кругу. Сознание рассыпалось пазлом из коробки, но в этот раз его подобрала не тьма, которая всегда была привычным, желанным убежищем. Сегодня там был блеск звезд и мягкий, добрый женский шепот, переходящий на смех.

____

– И это ты называешь относительной жестокостью? На парне живого места нет! – Не ворчи, братец, – Марианна как ни в чем не бывало восседала на стуле с голубой обшивкой и прямой спинкой, точно она была царицей этих покой, этого дворца. Она уже успела смыть кровь с рук, лица и с удовольствием вкушала сдобные печенья и клюквенный чай. – Я даже не использовала раскаленные пластины. Всего несколько ударов. – Ты ему пальцы переломала! – все не унимался мужчина, меривший гостиную шагами. – Щипцами вывернула суставы.        Это была одна из многочисленных гостиных, пристроенных к стольким же спальням, отведенным подопечным Царицы. Тем, кого она желала держать под надзором, чтобы в любой момент можно было дотянуться и использовать. Эдакие прикроватные ящички с самым необходимым.       Эта же гостиная принадлежала брату и сестре, которые жили как сторожевые псы под дверью хозяйки: через пролет начинался сквозной коридор с комнатами, отведенными Царице. В них никого не пускали, кроме Первого и Второго Предвестников, или кого-то, кого почтила своим вниманием сама владычица.       Убранство мало отличалось от других жилых комнат, только большим обилием алого в интерьере из-за страсти сестры к этому кровожадному цвету. Она истерически требовала от Оссиана заполучить рубины из шахт Натланты, расположенных в горах, разделяющих обе территории. Говорят, именно там природа рождает самые чистые и яркие алые камни, которые только видел мир, и, очевидно, Марианна возжелала из них себе какую-нибудь безделушку. Хотя оглядывая помещение, складывается впечатление, что это только её убежище ужаса. Всё тут было неправильно белое, голубое и алое – точно брызги на снегу. – В чем проблема, Оссиан? – Предвестница закатила глаза, раздраженно постукивая ноготком по чашке. – С каких пор тебя тревожит пролитая кровь или сломанная кость? На сколько я помню, ты тоже не отказываешься от соблазна послушать чьи-то крики. – Это другое, как ты не поймешь, – он замер, таким же темным силуэтом выделяясь на фоне белого, снежного мира своей страны, как и его сестра. Оба они напоминали осколки ожившей Порчи с редкими вкраплениями цветов. Но если Марианна – это алый и белый, то Оссиан – это бледно-голубой и синий. – Если Её Величество прознает о твоих… Воспитательных работах, ты думаешь, она пощадит твою пустую, очаровательную головушку и не отсечет своим же мечом? Ни для кого не секрет, что наша богиня души не чает в этом ребенке, и только она сама ведает, по какой треклятой причине!       Марианна молча смирила брата взглядом, поправляя свои черные локоны, будто перспектива расстаться с головой была столь же обыденная, как умываться по утру душистым мылом. – Ты слишком взвинчен. Тревожен. Это сущий пустяк, который ты раздул до размера слона. Ничего с твоим драгоценным мальчишкой не случилось... Непоправимого, – она раздраженно отставила чашку с таким звоном, что было чудом, как она не раскололась. – Это была необходимость, от которой у нас не было возможности отказаться. Лучше хорошенько ударить собаку, пока она руку не откусила. Ты же знаешь, что если кусать руку, что кормит, можно остаться и без еды, и без зубов.       Она улыбнулась ему очаровательной улыбкой сестры, которую Оссиан и ненавидел, и обожал. Когда Марианна строила такое лицо, он не мог злиться на неё и даже готов был притащить парня обратно, чтобы она развлекалась с ним дальше, коль это доставляет ей такое удовольствие. Но как бы не были его чувства к сестре сильны, страх за её жизнь был сильнее, и он понимал, чем чревата неосторожность. Да и из них двоих лишь у Марианны были подобные склонности к необъяснимой жестокости, когда сам Оссиан любил обходиться без неё, а то, что он увидел, когда вернулся в карцер, было невозможно назвать просто жестокостью. Это было грязно. Слишком, даже для него. – Согласись, как мы могли впустить в наш дом не привитую псину? Она могла разнести принесенную заразу, начался бы хаос. Нет, это риск. Но теперь мальчишка подумает перед тем, как пойти наперекор воле Царицы. Верно? – она ждала его одобрения, и Оссиан кивнул, видя правду в её словах. Они и так рисковали, снова впуская Шестого Предвестника под их крышу, не лишая его ни звания, ни власти, которая приходила с титулом. Никто, кроме горстки подчиненных Марианны, не узнает о случившемся, и когда мальчишка поправится, вернувшись в строй, никто ничего не заподозрит. Так что да, этот «урок» имел смысл. – А для того, чтобы укрепить результат... – Что ещё придумал твой извращенный мозг? – Назовем это воспитательной поркой, – Предвестница взглянула на напольные часы, и когда большая стрелка обозначила шесть утра, в дверь постучались. Сестра пригласила визитера войти, и когда солдат склонился в поклоне, приказ прозвучал точно натянувшаяся петля на шее в момент опрокинутого табурета: – Разыщите отпрысков, которых Аякс называл семьей, и пусть их тела висят на площади, пока вороны не выклюют им глаза. Если он выживет и вернется, хочу, чтобы он понял: за каждый выбор приходиться платить.