Сон в весеннюю ночь или Исправленному верить

Штольман явился к ним в дом ближе к вечеру, спустя два дня. Был он серьёзен и сосредоточен. Анна как раз выходила из малой гостиной, где по совсем недавней привычке пила теперь свой ежевечерний чай. При виде неё глаза его засияли, он, освободившись от пальто и котелка, стремительно подошел к ней и приложился губами к её пальчикам: - Как вы, Анна Викторовна? Не видел вас два дня, а будто бы неделю. Она ласково улыбнулась: - У меня такое же чувство. Вы по делу? Случилось что? Вопрос был риторическим: всё она прекрасно видела - и волнение, и некоторую неловкость в словах, что он произнес дальше: - Я теперь хотел бы видеть Виктора Ивановича. Вы не возражаете, Анна Викторовна, ежели я оставлю вас и... пройду к нему? В его голосе было столько решимости и одновременно смущения, столь ему несвойственного, что Анна легко улыбнулась и кивнула, ничего не говоря. В этот момент Домна, вернувшись из кабинета отца, церемонно пригласила Штольмана пройти к хозяину дома. Штольман, бросив ещё раз взгляд на Анну, отправился за экономкой. Анна подождала, когда та вернётся, и вполголоса спросила: - А мама где? - У себя, - так же шепотом заявила Домна. - Я скажу, что господин Штольман прибыли? - Да, скажи ей, пожалуйста. - И шампанского принесу с ледника. Анна подняла брови и накрутила на пальчик непослушный локон у виска, после заявила с деланным равнодушием: - Это к маме. Я здесь ничего не решаю. Домна в ответ иронично хмыкнула и отправилась за Марией Тимофеевной. Анна же поднялась к себе, присела на пуфик к зеркалу и задумчиво уставилась на свое отражение. Боже, она столько раз представляла, как всё это будет. Правда, тогда она была совсем юной барышней. В голове, подогретые её волшебными и удивительными снами, возникали всевозможные варианты этого самого значимого для любой девушки, по мнению мамы, события. В её девичьих мечтах было всё. Вот Яков Платонович спасает её из рук разбойников, которые похитили её везут в карете к крутому обрыву. Вот она наоборот спасает его от верной погибели, а он, наконец, признает её дар и объясняется в чувствах. Реальность была страшнее и... восхитительнее. Он, в самом деле, спасал её из любых передряг, появляясь в самый последний момент, а она бросалась к нему на шею. Правда, потом он отыгрывался на ней, как он говорил «за его истерзанные нервы», отчитывал и ворчал на неё недовольным тоном, словно…, словно вправе был это делать. И она соглашалась мысленно: да, он – вправе. И прощала всё его брюзжание, а как иначе? А в тот страшный день, когда их бросили связанными перед тем, как убить, в захламленный чулан на Разъезжей, он, наконец-то, с трудом дотягиваясь губами до её виска, будто боясь опоздать, торопливо сказал ей главные слова, как безмерно счастлив, что встретил её. А она, помнится, даже попеняла ему: стоило попасть в такое безвыходное положение, чтобы услышать от него признание. А после события закрутились, нет, не то чтобы черной воронкой, скорее - разноцветным калейдоскопом. В одну ночь из юной барышни она, стремительно повзрослев, стала молодой женщиной, знающей, чего она хочет, и верящей в одну-единственную любовь. В одного-единственного мужчину. Когда её короткое счастье вдруг закончилось, она твердо знала, что ни с одним мужчиной более не свяжет свою жизнь. Есть у неё муж перед небесами, с которым они «должны быть вместе». Его одного она считает таковым. Странно сказать, за все эти годы ей даже вполне целомудренные прикосновения других мужчин были неприятны, и она старалась, по возможности незаметно, убрать руку от любого, кто пытался чуть задержать её пальчики в своей ладони. Сколько раз она тщилась объяснить маме, что замуж она не пойдет. Мама не понимала. А всего рассказать Анна, естественно, не могла. И не собиралась. Если нет Штольмана, значит, никого ей и не надо более. И вдруг он вернулся. Как снег на голову. Да, она ждала, но со временем уже и ждать вроде бы перестала, просто закоченела в этом состоянии бездумья, безмыслия. А он – появился. Живой. Любящий, она это чувствовала так ясно, словно они уже сказали друг другу все главные слова. И вот сегодня вполне определенно дал понять, что в скором времени её прежняя жизнь окончится. И, наконец, они будут дальше... вместе… Отражение в зеркале вдруг задрожало, пошло слюдяной рябью, будто треснуло. В ушах зашумело, голова закружилась, накатила тошнота, и она обеими руками уцепилась за край туалетного столика. Внезапно в голове возник голос, который сказал весьма отчетливо: "Не будете вместе"! Она подышала, стараясь прийти в себя, провела по лицу ладонью, стирая морок, после поднялась, на дрожащих ногах подошла к столу и налила из графина в стакан воды, расплескав половину мимо. От выпитой воды стало ощутимо легче. Что такое с ней был сейчас? Что-то …странное. Что значит – не будете? Кому это решать, как не ей?! Она оглядела комнату, прислушалась к себе: неужели какой дух шалит, а после сердито дернула головой: вот ещё! В дверь вдруг поскреблись, и голос Домны с важностью произнес: - Анна Викторовна, извольте спуститься в гостиную. Папенька вас требуют. Сердце подпрыгнуло и зависло где-то в горле. Она пригладила волосы, после тихо рассмеялась и пощипала себя за щёки. А то опять начнется: ах, Аннушка, как ты бледна, ах, ах! Нет уж! Она будет выглядеть такой невероятной красавицей, чтобы Яков Платонович совершенно потерял голову. Анна сделала глубокий вдох и потянула на себя дверь. В гостиной на рояле гордо высились сверкающие фужеры и в пузатом ведёрке остывала бутылка шампанского. Правее рояля стояли мама и папа, причем матушка - с таким торжественным выражением лица, что Анне вдруг стало смешно. Виду она не показала, конечно, но про себя тихонько вздохнула: ах, мама, мама, что ж тебе так не терпится дочку сбыть с рук. А рядом с ними... Она нарочно не смотрела на него, пока спускалась и входила в гостиную. Но, наконец, не удержалась, перевела взгляд и ...загляделась. Яков, похоже, с момента её появления тоже не видел более никого в этой комнате. Он даже сделал едва уловимое движение в её сторону, но, очнувшись, просто коротко поклонился. Виктор Иванович не выглядел радостным и счастливым, скорее – задумчивым, и из-за этого, кажется, совершенно забыл о своих обязанностях отца, потому что тоже смотрел на неё, не отрываясь. Мария Тимофеевна тронула его за локоть и еле заметно качнула головой. Он тут же очнулся и заговорил, медленно, словно подбирая слова: - Вот, Анна, Яков Платоныч... он имеет честь... просить твоей руки. И я, прежде чем дать свое согласие, должен спросить у тебя: принимаешь ли ты предложение господина Штольмана? В этот самый момент на глазах всех присутствующих с Анной произошла некая метаморфоза. Сияние её глаз померкло, уголки губ опустились вниз, а взгляд застыл. Она выпрямилась и, глядя куда-то сквозь Штольмана, неживым голосом ответила: - Я не пойду за вас замуж. Никогда. Я отказываю вам. Оставьте меня. Навсегда оставьте. В гостиной возникла мертвая тишина. Родители, не веря своим ушам, переглянулись и уставились на Якова Платоновича. Тот недоуменно нахмурился и переспросил, думая, что ослышался: - Анна Викторовна, вы мне... отказываете? Она все с тем же выражением на бескровном лице медленно, словно через силу отвечала: - Я не пойду за вас замуж. Никогда. Я отказываю вам. Оставьте меня. Навсегда оставьте. Яков шагнул к ней и протянул руку: - Анна ...Викторовна, что с вами? Вы... - Оставьте меня! - её голос зазвенел, срываясь на крик. - Оставьте меня! Я не пойду за вас замуж, оста…,- глаза её закатились, и она рухнула на пол. Мария Тимофеевна кинулась к ней: - Аннушка, доченька, - и заголосила. - Домна, Домна! Воды! Соль! Нюхательную соль, немедля! Штольман тоже бросился, было, к Анне, но Виктор Иванович преградил ему путь: - Яков Платонович, я прошу вас уйти! Тот перевел ошеломленный взгляд на Миронова, потом вновь глянул на Анну. Та всё ещё была без сознания. Виктор Иванович, придерживая его за локоть, настойчиво продолжал: - Яков Платонович, я не могу вам приказывать, но... я вас прошу: уйдите, оставьте её. Вам отказали. Примите же это, - видя, что тот не реагирует, махнул на Штольмана рукой и бросился к дочери. Вместо него возле Якова Платоновича оказалась Домна и едва не насильно всучила ему в руки пальто и котелок с тростью. Тот машинально взял вещи, мало понимая, что происходит. Та вполголоса убедительно сказала: - Сударь, вам пора! Анна застонала, приходя в себя, Миронов, разогнувшись от лежащей на полу дочери, повернулся к нему и, взволнованно пригладил пятернёй волосы: - Господин Штольман, вы ещё здесь? - Виктор Иванович, я не понимаю... - Ступайте же! - Да… Конечно. Честь имею. После этого Штольман кое-как сунул руки в рукава пальто, поглубже натянул котелок, перехватил трость и вышел в предупредительно распахнутые Домной двери.

***

Второй день кряду корпел Коробейников над бумагами, что вручил ему Штольман после того памятного секретного разговора. С каждой прочитанной и перевернутой страницей открывалась ему страшная картина преступлений, замысленных и исполненных без сомнения дьявольски изощренным умом. Порой даже дух занимался, хотя Коробейников вроде много перевидал в жизни: каких только злоумышленников не проходило перед ним за годы работы в полиции. Но такого... Хорошо, что никаких особенных происшествий в эти дни не было, словно бы злоумышленники присмирели, почуяв ужасающую мистическую ауру, что несомненно источали сии бумаги, даже просто собранные в несколько обычных серых папок с тесёмками. Штольман его также не беспокоил. Только пару раз спросил, есть ли какие вопросы. Вопросы у Антона Андреича были: откуда, откуда в людях могли родиться такие изуверские преступные планы? Отчего нельзя просто жить, радоваться каждому прожитому дню? Нет ли здесь некоего мистицизма, как, помнится, было с адептами смерти года четыре назад, когда массовые убийства нищих захлестнули тихий городок Затонск. Но такие вопросы задавать Штольману было... опасно. Не дай бог, разочаруется в своем помощнике, или того хуже - посмеётся. Дескать, никак вы, Антон Андреич от романтического склада души не избавитесь, несмотря, что уж столько лет в полиции служите, а последние пару лет вообще пост начальника сыскного занимаете и должны бы вроде всякие романтические бредни из головы повыкинуть. Потому он только молча помотал головой в ответ и снова окунулся в ад кромешный, иначе сей сборник преступлений нечеловеческих и назвать было нельзя. Сам же начальник полицейского управления занимался текущими делами, писал прошения по переводу Ульяшина, встречался с городским головой, прокурорскими, налаживал, так сказать, связи. К концу же второго дня вошел в кабинет неожиданно одетый к выходу, хотя обычно по привычке засиживался допоздна. Выглядел Яков Платонович несколько... необычно: на лице была написана смесь самых разнообразных чувств. Строгость боролась с ироничностью, мелькали даже нотки растерянности, смешанной с неуверенностью. Коробейников даже засмотрелся на своего начальника. Тот же, потоптавшись в дверях, сказал, что уходит... по делам. Да, с Яковом Платоновичем Штольманом происходило нечто из ряда вон. Видимо, удивление столь явно отразилось в лице Коробейникова, что Яков Платонович нахмурился сердито, стукнул тростью в пол и попрощался. Антон пожал плечами и вновь погрузился в изучение материалов дела. Спустя часа два-три в коридоре послышались тяжелые медленные шаги в сторону кабинета полицмейстера. Коробейников прислушался. Хлопнула дверь. Он, выбравшись из-за стола, выглянул в коридор. Из-под двери кабинета Штольмана пробивалась тонкая полоска света. Он хотел, было, пойти туда, узнать, не случилось ли чего, но полоска неожиданно мигнула, дверь распахнулась: на пороге стоял, покачиваясь, Яков Платонович. - Ант-тон Ан-андреич, вы ч-чего домой не идёте? Что вам тут, м-мёдом намазано? По этому пошатыванию и весьма характерному заиканию Коробейников понял, что начальник его изрядно пьян.