Плãстинки

      Хрупкая фигура в тёмной мешковатой одежде, неуверенной и медлительной походкой передвигалась по серым улицам города. Её слегка приподнятая голова оглядывала уже давно рассмотренные, осточертелые постройки. Очевидно, любому было бы хоть немного интересно понаблюдать за тем, как однообразные хрущёвки, налепленные все по одной форме и обличаю, сменяются сказочными заведениями, украшенными лепниной.       В лицо Достоевскому дул кусачий, осенний ветер, что трепал выбившиеся из-под ушанки волосы, раздражая мужчину. О тёплых, летних днях, когда-то живших здесь, тяжело вспомнить в борьбе с этим ветром. Солнце, некогда греющее землю, скрыто за плотным слоем свинцовых туч, тротуары были сыры и местами покрыты блёклыми лужами. Редкие деревья потеряли свою свежесть, потускнели, озябли и теперь почти совсем распрощались с листвой.       Морозный воздух застужал изнутри, навязчиво заставляя оставаться дома. Только Фёдору это было не помехой. Ему было холодно и дома, и на улице, так что шалости погоды были для него лишь мерзким дополнением к общей тоске. Сейчас есть лишь один способ разогнать тучи над головой, очень неприятный и тяжкий способ – перешагнуть через свою гордость и отправиться к Николаю.       Так ведь это не так сложно, верно? Не тяжело кликнуть человека, признать его важность в твоей жизни и позволить ему скрасить твоё существование. Многие об этом лишь мечтают, ибо не могут быть также нужны кому-то, как этот кто-то нужен им. Тогда почему так много людей забывают о старых друзьях, считая, что их величество не должны звонить первыми? Это глупость, человеческая глупость. И сам Достоевский понимал это, но никак не мог предать свои принципы. Это такое отвратительное чувство, когда тебе хочется чего-либо до истерзания души, а получить это невозможно. От этого всё вокруг становиться надоедливо бледным и скучным, нет ничего в мире важнее твоего желания.       То же чувство испытывают наркоманы, то же отчаяние и бесцветие жизни. Значит, эмоции – наркотик? Вполне возможно. А Фёдору не хотелось зависеть от этого наркотика, не хотелось удручать себя этой зависимостью, но увы, яд сам нашёл жертву. Теперь остаётся лишь смириться, поддаться соблазну судьбы и принять дозу, а решиться на это всё никак не удаётся.       Если чувства имеют наркотический эффект, то быть может, они и есть ключ к власти над умами людей? Тогда кто смог бы любезно предоставить дозу сладкого вещества, помочь выработке гормонов счастья и излечить чужие души? Кто сможет пленить людей этим лекарством, перед силами которого не сможет устоять никто, даже сам Достоевский? Теперь очевидно, что этой властью над безвольниками, о которой глава Крыс только мечтал, обладает Николай. И он же страдает от этого, как проповедник человеческой свободы. Возможно, Фёдора привлекает именно эта власть, а не сам эспер? Хотя, нет, это не более чем глупое оправдание.       Глубоко в сером куполе туч пронёсся тяжёлый раскат грома. Ветер усилился, унося за собой блёклый, неровный шарик света, явившийся человеческому глазу перед грозой. Он померк в Питерской грязи, словно последний луч солнца, падающий на распятое тело Иисуса. Лишь Достоевский сумел уловить его колебание. Брызнул дождь. Его бесцветные полосы омывали улицу, полупустую клумбу перед домом и само здание. За одним из его окон живёт Николя. Там и сейчас горит яркая, жёлто-оранжевая лампа, свет которой манил брюнета как продрогшего мотылька. Его стеклянные глаза замерцали, глядя на тот свет, в их глубине загорелся едва уловимый огонёк... И его тут же потушили дождевые капли, заливающие глазницы. Чёрная мантия Достоевского резко колыхнулась в противоположном направлении от заветного дома.

***

      Взгляд безнадёжно блуждает по квартире. После улицы кажется, будто серые стены давят на тебя, заключают в свои сырые объятия, словно в клетку, из которой нет выхода. Был шанс спастись и ублажить себя с помощью другого человека, но теперь он упущен.       Достоевский шатался по комнатам, изредка поглядыввя в окна, за которыми на землю медленно опускалась безмолвная тьма. Ветер гудел через оконные рамы, лил холодный дождь. В кухне трещала жёлтая лампочка, вокруг которой вальсировал бледный мотылёк.       Раздался звон закипевшего чайника, поставленного на газовую плиту с тёмными разводами. Под бурление кипящей воды Фёдор осторожно сел за стол, начиная вслушиваться в угнетающие раскаты грома. В груди эспера буйно билось сердце, по загадочным причинам скованное страхом. Ничего в этом мире не было, кроме него самого. Эта мысль вбивалась в сознание и ложилась тяжёлым, колющем грузом на сердце. Достоевский глубоко вдохнул студёный воздух. Внутри всё трещало и бурлило, как в нагретом чайнике.       Раздался свист надрывающегося прибора. Фёдор резко встал, из-за чего в глазах на миг потемнело. Мужчина подошёл к плите и выключил газ. Он неосторожно вытащил из деревянного шкафчика стакан и наполнил его горячим напитком, от которого тянулся белый пар. Оставив кружку остывать на столе, брюнет перешёл в свою комнату чтобы переодеться в домашнюю одежду. Сбросив пальто и шарф куда-то на пол, он погасил свет и несколько секунд вглядывался в тёмные силуэты нагроможденённой комнаты, что освещались лишь тусклым сиянием белого фонаря из-за полуголого дерева с улицы. Тело пробрала дрожь от мысли, что здесь ему придётся провести ночь. Достоевский поторопился покинуть мрачную комнату и перейти к чаепитию на кухне.       Что ж, это занятие тоже не приносило желаемого удовлетворения. Крепкий чай без грамма сахара лишь обжигал сухие, покусаные губы, язык и пищевод, в котором, к слову, и еды-то давно не было. Окно царапали влажные ветви старого дерева. Засиял бойкий луч молнии, пронёсся гром. И снова глупые мысли начали спутываться в комок, застревающий где-то в глотке и вместе с тем, в желудке. Да провались оно пропадом, несогласие с тем, что одиночество человека несчастным. Это действительно правда, удручающая и безжалостно уничтожающая гордость правда. И нет прощения тем, кто не может признать это и продолжает жеманиться на публику. Страдайте, господин Достоевский, страдайте от своих же идеалов.       Тишина врезается в голову и вызывает мучительную пульсацию в висках. Мерзкая, ноющая боль расползается по внутренней стороне черепа. Насколько сильно нужно напрягать свой разум, до того, чтобы вызвать столь тяжкие мучения? И для чего это делать? Чтобы заполнить пустоты своего сознания тем, что не будет в нём гнить и приносить боль? Дискомфорт приносит любое знание, а потому, всё это лишь бессмысленные оправдания своей неспособности испытывать настоящие эмоции. Это уже и не глупость вовсе, это – безумие.       Время неумолимо близится к глубокой ночи. Осознание приближающегося конца последнего выходного дня не позволяет спокойно усидеть за столом. Появляется нервозность, усиливается сердцебиение, да и веки наровят сомкнуться на длительное время. Это бесполезное стремление отложить сон лишь усиливает потребность в нём. Лишь приближает этот промежуток времени, когда приходится смиренно лежать в постели и пялится в пустоту, стараясь разглядеть своё будующие. Вот, в чём ирония. И Фёдор понимает, что это бессмысленно, он поднимается и гасит свет в кухне, прерывистой походкой направляется в спальню и притворяет за собой дверь. Эспер неохотно раздевается, скукоживаясь от холода, и валится на диван, укутываясь в одеяла.       Грудь разрывают стоны и мучительные крики. Как же осточертело это обыденное окружение. Столь безобразна жизнь в этой одинокой квартире, в маленьком мирке, из которого нет выхода... В него можно впустить лишь ещё одного человека. Можно затащить его сюда и расцарапывая когтями его бледную кожу, повалить рядом с собой словно жертву. Выпить из него все соки и оставить лишь пустую, безжизненную оболочку, не об этом ли мечтают существа, подобрые Фёдору? От этих мыслей становится страшно, это нечеловеческиое безумие.       Кажется, что Достоевский вот-вот разрыдается и впадает в глубокую истерику. Быть может, это момент, когда нужно просить о помощи?       Он вскакивает с постели и подбегает к столу, где начинает судорожно искать мобильник. Нащупав небольшое устройство, он почти наугад набрал номер и изумлённо пялясь в пустоту, приложил аппарат к уху. Послышались равномерные гудки... Трубку подняли.