Узы и выбор

Та ночь, Отец загадывает желание. Нора раболепно подчиняется приказу последовать. Как всегда. Кончиками пальцев Отец ласково проводит по её ладошке, прежде чем взять за руку. Она не знает, было это движение случайным или намеренным, но вся нежность этого жеста заставляет её трепетать.       — Пойдём, Мизучи? Среди туманной серости и мрачных теней его улыбка пылает живым светом. Он увлечённо рассказывает о прошедшем школьном дне, о планируемой поездке с классом и о пройденной теме по математике, и так его радостный голос заполняет тишину. Однако даже он не отвлекает Мизучи от некоторых беспокойств. Таких, как боль, к примеру. Грунтовая дорога, по которой они поднимаются, слишком крутая, а мелкие камешки на ней режут и впиваются в ступни. С каждым шагом пульсация в её икрах усиливается, свежий воздух – давит. Вообще-то, Отцу стоило предупредить её заранее о том, что они будут подниматься на гору Фудзияма, – она успела бы подготовиться.       — Извини, Мизучи, — Отец встал перед ней на колено и заботливо потрепал по волосам на макушке. — Это было испытанием для твоих ножек, да? Но ничего, мы уже на месте. Отец поднялся на небольшую возвышенность, и Мизучи с опаской поднимается вслед. Непривычно яркий, даже едкий свет Луны ударяет по глазам. Никогда раньше Мизучи не видела её так близко – настолько, что казалось, будто ещё мгновение, и она свалится на них с Отцом. Но это не пугает, напротив – Мизучи завороженно застыла перед открывшимся видом серебряных лучей, мягко оседающих на практически бесплодных равнинах, мёртвых деревьях и пруду прямо под ними. Но что Отцу здесь нужно? Здесь так пустынно, безлюдно и... очень холодно. Настолько, что Мизучи начинает перебирать голыми пяточками на сырой земле и тереть ладошки друг о друга. Отец улыбнулся и снял с себя пальто, укутав им, словно в конверт новорождённого, своего ребёнка.       — Посиди здесь, Мизучи. Ладно? Он поместился напротив самой Луны и что-то зашептал. От неясного волнения из его губ вырвался вздох – из-за холода бесформенный и практически прозрачный, но всё же уловимый взгляду клубок пара. Последний раз он делал подобное больше тысячи лет назад, но тогда всё было иным: место, эра, тело, а сам процесс… как в тумане. Нет, он не позволит воспоминаниям встать на его пути. Он обязан сконцентрироваться. Обязан не отвлекаться и направить все эмоции на один-единственный процесс, иначе не добьётся результата. Снова. Внезапно горло сдавливает такая боль, как если бы он долгое время раненным волком выл на Небеса; на кончике языка появляется острый вкус горечи; глубокая печаль, не желавшая покидать его в каком бы то ни было воплощении, вновь склизко расползается по телу. Но его успокаивает ласковое прикосновение той, которую он раньше любил. Той, которую любит до сих пор. Смертельно тихо – слышится лишь его сосредоточенный и напористый шёпот. Всего пара секунд, и Небеса – неохотно – исполняют его желание. Луна засветилась, как соседние звёзды, – ослепительно настолько, что Норе приходится зажмуриться. Ей кажется, что она разучилась видеть, но в этот же миг без труда раскрывает глаза. Отец садится на корточки и что-то поднимает. Шинки с любопытством приближается мелкими шажками к создателю, почти плывёт; наклоняется, – и её сердце замирает. Девочка. Ревность? Сожаление? Злость? У неё не получается разобрать эту болезненно жгучую эмоцию, закипающую в её тельце. Ясно лишь одно – она ненавидит этого ребёнка. Ненавидит сейчас, точно так же будет ненавидеть и завтра. И через неделю. И – всегда. Это существо не сможет заменить её и Ябоку: оно слишком тощее и немощное; очевидно слишком слабое, чтобы проредить стадо. Должно быть она – самое крошечное создание из всех, что Мизучи видела. И всё же она – богиня... Её волосы такие же каштановые, как и у Отца; ещё они очень лохматые и смотрятся так, словно вся эта длинная копна – сброшенный на голову мешок. И даже чёлка лежит неопрятно. А её глаза… они тоже очень странные: рубиново-красные, но без живого блеска. Девочка выглядит, как душа покойника в Отцовских объятиях. Что-то блуждает на задворках разума Мизучи: может, здравый смысл, а может, какие-то из слов Ято, которые иногда звучат в её голове при долгих размышлениях. Что-то не оставляет её в покое. Что-то подсказывает – не всё прошло гладко при рождении этой девочки. Нора никогда не отрицала существования определённых правил в этом мире. Конечно, в основном это эфемерные запреты, которые люди вводили для контроля и подчинения своего же эфемерного общества. Но помимо созданных есть и неписанные и неизменные правила… Как, например, функционирование человеческого тела: мозга, сердца, лёгких. Она уверена – ничьё дыхание не звучит так натужно, как дыхание этой девочки. Не должно так звучать.       —...Ябоку выглядел крепче, — первое, что произносит Отец. — Мизучи, подай моё пальто.       — Д-да, сейчас… Отец завернул в него хилое тельце, чтобы защитить от холода. Он держал её, как хрупкую фарфоровую статуэтку, но что-то вроде искреннего отвращения как тень проскользнуло в его алых глазах при наблюдении за новым спящим ребёнком.       — Мы возвращаемся, Мизучи. Подождём пару дней – вдруг она выживет.       — Да, Отец... В этот раз он не подал ей руки.

***

      — Этот ребёнок будет жить. Нора кивает Отцу, и маска безразличия ни на миллиметр не сдвигается с её лица. Её не удивляет, что с девочкой всё в порядке – целую неделю Отец заботился о ней: давал лекарства, уделял время. Он даже гладил её по волосам и по лицу и… и обнимал. Несколько раз. А с ней, Мизучи, он не делал этого уже много веков. Отец говорит, что должен ненадолго их оставить, и просит Мизучи присмотреть за малышкой. Просит убедиться, что она в тепле и накормлена, что никуда не убежала. И Нора бы искренне расхохоталась над всеми словами, если бы они прозвучали не от Отца. Как нелепо такое волнение за неё! Да куда она денется из этих пелёнок?! Как же глупо настолько беспокоиться о ней! Пальцы Норы на коленях медленно и беспомощно сжимаются в кулачки. Это молчание в комнате, убийственно давящее на каждую порку её кожи… оно слишком знакомо. То же молчание исходило от Отца, когда Мизучи заявила: «Я больше не буду разрушать деревни». Это то же молчание, которым одаривает её каждый хозяин при встрече. Именно это проклятое молчание подсказало, что Ябоку их бросил. Это то самое молчание, которое сейчас презренно сообщает: «твоя старая семья разлетелась в щепки». Оно вновь всполошило в её душе отчаяние. Но какое-то новое. Нора неожиданно для себя задаётся вопросом – что будет с этим ребёнком? Достаточно одного мимолётного взгляда, чтобы понять – девочка мало на что пригодна. Она способна только спать, есть, гулять – и всё. А иногда она даже не дышит. И, очевидно, не сможет убивать. Всё, что не может убивать, в отцовском мире бесполезно. Маловероятно, но возможно, он уничтожит её, как только она исполнит своё предназначение… И по причине, которую Мизучи со страхом игнорирует, она не может ни на секунду вынести мысли о том, что этот малыш будет лежать в земле.       — А?.. Кто… — ошеломлённые большие глаза-рубины озираются по сторонам прежде, чем взгляд останавливается на Норе. — Где я?.. Впервые она слышит этот детский голос. И он не похож ни на кашель, который издаёт это существо всякий раз перед потерей сознания, ни на оглушающий скулёж, которым возражает этот человечек тогда, когда его уводят от огня. Её истинный голос плавный и мелодичный. Отец наверняка полюбит этот голосок и захочет пообщаться с девочкой побольше, когда она поправится. А Нора… даже если она отказывается признавать это, в горле жжёт так, словно извергается давно спящий вулкан. Даже если Отцу больше нравится её маска, ей тяжело скрывать покраснения у глаз. Она не желает, чтобы этот идеальный ребёнок занимал её место.       — Будь ласкова с ней, Мизучи. Иначе мне придётся наказать тебя. Отец гладит детей по головам и уходит.*       — Это дом, — наконец хрипит она. Сейчас не время для глупых срывов. — Один из старых домов Отца. Он перенёс тебя сюда сразу после создания… Хотя я не… я сомневаюсь, что ты помнишь. Ты потеряла сознание по дороге. И это действительно так. Девочка ничего не помнит. Почти: какие-то негативные эмоции всё же сохранились в её памяти. Слова в очередной раз ускользают, – даже если и получается подобрать нужные, не выходит выговорить, – и она переживает о том, что её ответ получится недостаточно чётким, что её снова не поймут. Часто, когда она говорит, её язык буквально заплетается. Ей трудно выдавить из себя связную речь, и в эти моменты Отец смотрит на неё, как на умственно отсталую. Её сердце, как сумасшедшее, отбивает барабанную дробь; в ушах – гулкий шум, перебивающий рассудок. Страшно ошибиться. И всё это происходит с самого её рождения. Она жалела о своём появлении на свет. Почему жить так… тяжело и шумно? И так… запутанно. Неужели это продлится целую вечность?       — Кто ты?.. Я впервые вижу тебя... Ох, наконец-то простой вопрос. Равнодушие опять стягивает лицо Норы, и она безразлично начинает рассказывать девочке о себе, о мире людей, о богах и их шинки, о жизни и смерти. Объясняет, что значит быть плохим и хорошим, однако не уверена, что ребёнок понял этот пункт. Сомневается, что и сама понимает. Конечно, она жила веками и столько повидала, но многое до сих пор сбивает её с толку. В особенности любовь. Мизучи частенько размышляла о том, что же означают слёзы в глазах женщин, когда мужчины протягивают им красные бархатные коробочки с кольцом. Точно так же задумывалась, почему родители жертвуют всем ради собственных детей, почему идут на различные унижения, лишь бы им помочь. Соответственно её сознанию не поддаётся и то, почему она потеряла место в сердце своего Отца. Потеряла всю его любовь, а эта новорождённая – обрела.       — Сестрёнка? Почему… — девочка удивлённо приоткрыла ротик и похлопала глазами, — почему ты плачешь? Под пеленой пыли и болезни взгляд этой малышки – самый искренний из всех, что Мизучи когда-либо видела; её разум помутнел от замешательства: как ответить? Какой ответ будет правильным? Но ведь сейчас её нельзя винить за потерянный дар речи? Какой странный вопрос! Кто вообще спрашивает о таком нор? Кто смотрит на них так?..       — Пожалуйста, не плачь!.. Мольба очень тихая; слабый шёпот даже не разносится эхом по комнате – его всецело поглощает треск огня. А для Норы он кажется криком. Даже больше – оскорблением. Таким же пронзительным, как те, которыми её одаривают Боги в Такамагахаре, стоит ей просто выйти на улицу в одиночку. Плачет? Она? Глупости. Нора не позволила бы себе такое постыдное действие; только немощные люди позволяют. А она – стойкая, выносливая; она – особенная. В конце концов, она практически сломала имя Юкине! Она уникальная, незаменимая, она – единственное оружие Отца, которое с гордостью носит данное им имя. Разве она, зная все свои достоинства, может плакать? Разве это не причины перестать? Нет, она вовсе не плакала! Ведь так? Так. Вспотевшая макушка нежно щекочет подбородок, когда Богиня встаёт на четвереньки и прижимается к Мизучи, чтобы обнять её. Она протягивает ручку: нездорово белую, костлявую, – как у зомби; от её холода по коже Норы пробежал мороз.       — Отец учил, что моя обязанность – сделать вас счастливыми, но ты не выглядишь радостно… Почему? — уголки губ опустились. — Я хочу… помочь тебе.       — Со мной всё в порядке, — горячо возражает Нора, желая вытереть свои глаза в подтверждение этого заявления. Как нелепо. Как же всё это нелепо!       — Отпусти. Иди обратно под свои одеяла, иначе ты замёрзнешь и не выздоровеешь.       — Ты очень тёплая, — сонно щебечет девочка. То, как она цепляется за одежду Норы, напоминает цепляние зверька, молящего о заботе, а смех её напоминает писк новорождённого. Может, она – ласковый котёнок, брошенный людьми, а не Богиня, созданная Небесами? — Мне нравится слушать ваше с Отцом сердцебиение – оно звучит лучше моего… Я чувствую, что ты очень добрая, сестрёнка.       — Почему ты так называешь меня? Девочка задумывается: поджав, чуть выпячивает бледные губки и слегка хмурится; прикрывает глазки и слабо вздыхает; пытается что-то с заиканием произнести, а Нора дрожит от ненависти, ощущая чужой пульс.       — Потому что Отец сказал, что он и ты моя семья. Ты, — девочка тыкает пальчиком, — моя сестрёнка Мизучи.       «Отец и я… — думает Нора; изгибает губы и нос так, будто брезгует. — А как же Ято?..» А как же он? Ведь он был её хозяином, её братом, её самым близким союзником и другом столько веков. А для Отца – сыном… Так почему он ничего не рассказал о нём? Почему не сказал, что Ято тоже их семья? Почему он так просто вышвырнул Ято из своей памяти? Неужели… он хочет начать всё заново? Неужели всё повторится? Этот ребёнок даст ей, Норе, очередное имя, и они, как в былые времена с Ято, будут бегать за трофеями, пачкая свои маленькие руки в крови и грязи?       — Отец скоро вернётся?       — Я… сомневаюсь. — Мизучи фыркает и неосознанно кладёт ладонь на маленький затылок девочки, прижимая её к своей груди. — Если Отец уходит, то это надолго. Когда он вернётся, он даст тебе имя, а пока… пока я буду следить за тобой.       — Имя?.. Здорово!.. Не могу дождаться… имени… — слова выпадают медленно; она говорит сонно и мечтательно, и Норе становится так тепло, что она невольно прижимает девочку ближе. Что это? Ничего особенного, это просто жар огня.       — Не пора кушать? Отец говорил, что… что он что-то приготовил. А ещё что он купил клубнику… можно немножко?.. Совсем чуть-чуть, сестрёнка... Хочет ли Нора быть сестрёнкой, нравится ей это или нет, но она берёт малышку на руки и укладывает в постель, бережно накрывая одеялом. Она услышала её желание и идёт на кухню. Там холодно и зябко настолько, словно Мизучи зашла туда, не вытеревшись после душа. «Отец снова не закрыл окно». Но она знает – станет теплее, как только она разогреет на плите оставленную еду. Она пробует сваренный бульон и приправляет его до тех пор, пока он не становится идеальным; наливает в миску полный черпак и хмурится – осталось совсем мало. Младшей… ладно, сестре, – хотя ей стоит больших усилий считать себя сестрой после стольких лет, – определённо нужно больше. Гораздо больше. Мизучи возвращается в гостиную, качаясь под тяжестью переполненного подноса: на нём тарелки с бульоном и с тортом, стаканы с соком и водой, большие миски с рисом, с клубникой и с печеньем. Ребёнку нужно питаться, чтобы восстанавливать силы. Ужин в компании этой девочки не кажется Норе таким уж неприятным. И уже не так сильно раздражают бесконечные восторженные, – малышка даже подскакивает на месте, хлопая вилкой по тарелке, – вопросы о том, из чего сделан торт.       — Он из шоколада. Но ещё там есть мука, сахар, яйца… да много чего. Или о том, зачем нужно глотать воздух, как рыба, и дуть на бульон.       — Так он быстрее остынет. Не так нервирует её невероятный смех из-за того, что щёки раздуваются от нескольких печенек во рту, и становится невозможно их прожевать.       — Не клади так много, не почувствуешь вкуса. Почти беззубая улыбка девочки как бы делает комнату гораздо светлее. Своим сказочным тонким смехом малышка рассеивает эхо этого пугающего Мизучи молчания, создавая собственный ореол божественности, который запросто может соперничать с отцовским, и наполняет комнату жизнью. Какое же наслаждение – слышать этот смех.