***
Он врал всем. Ордену. Брату. Правилам. Старейшинам. Себе — из раза в раз, когда оказывался на пороге этого пропитанного холодом дома раньше положенного срока. Он ненавидел эту женщину всей своей душой. Она отняла у него брата, которому сомнительные чары вскружили голову настолько, что тот заперся в уединении вместе с ней. Отняла счастливое детство у своих детей — если бы мадам Лань была покорной и уступчивой, позволили бы ей видеться чаще с А-Чжанем и А-Хуанем? Конечно, да. Но она была убийцей. Лань Цижэню было так сложно и больно видеть мальчиков, из раза в раз говорящих о маме с блеском в глазах и ожиданием новой встречи. Они не знали её и не должны были. А он — единственный, кто мог дать нормальное воспитание — отходил на второй план. Это естественно. Цижэнь им всего-то занудливый дядя, постаревший раньше лет на двадцать. Он приходил к ней, не зная, ждёт ли она, хочет ли этих встреч. Слугам запрещено с ней заговаривать. Таким образом, мадам Лань сойдет с ума от одиночества, и какой пример в редкие встречи подаст своим детям? — Как мило. Пожалуй, в следующий раз можешь принести и немного вина к закуске — я не пила его восемь лет, — она усмехается, глядя проницательными золотистыми глазами. Пугает. От неё исходит опасная аура — такие, подобно русалкам, певучим голосом зазывают вглубь океанов, чтобы подарить миг безудержного счастья в плену бесконечной агонии. — Я вообще не должен приходить, — отрешенно отвечает Лань Цижэнь, — и ты не должна просить меня. — Но ты же пришёл, — подмигивает она, — так почему у меня нет права ослушаться? Цижэнь, — вздыхает, поправляя свою налобную ленту, — я заперта здесь пять лет. Или шесть. За всё это время мне ни разу не было позволено выйти наружу или заговорить со слугами. Наверное, они докладывали, что я схожу с ума, пою песни, сочиняю рассказы прежде чем рассказывать их детям? Неужели за столько лет этого заточения... — Не дави на жалость — ты можешь проветривать комнату и общаться со слугами, просто им запрещено заговаривать с тобой, — отрезает ещё тогда юноша, — это лучше, чем убивать людей. У тебя нет ни одной причины быть несчастной. Бледные губы мадам Лань искривляются в улыбке. — Твой брат сказал так же, насильно ведя под венец. Что я найду успокоение, душевный покой, отдам телу и душу взамен на это? На этот крохотный дом? Гуль вас всех дери, там, где я жила, он был больше! Я никогда не была несчастной во внешнем мире. Чёртовы Лани... — Я правда не должен был приходить, — резко поднимается со стула Лань Цижэнь. Она, что неожиданно, останавливает робкой мольбой: — Минута, Цижэнь. Когда меня не станет, клянись, что не оставишь моих детей, что будешь заботлив и ласков с ними. Я не стану просить, чтобы ты заменил им меня — знаю же, что этого не произойдёт — но хотя бы попытайся. Её спокойные слова врезаются глубоко в сердце; он, вновь ломаясь, оборачивается, сталкиваясь с холодным золотом в глазах. — С чего ты взяла... — Ты так глуп. Прямо как твой брат, — мадам Лань кашляет, — как все вы. Имели бы большее представление о целительстве... Я не выходила на улицу шесть лет, мои ноги не изучали большее пространство, чем эта комната, и я должна оставаться здорова? Цижэнь, я не могу есть, а встать с кровати мне удаётся с трудом. Каждый раз, когда я вдыхаю холодный воздух, мои лёгкие горят. Я проваливаюсь в забытье несколько раз на дню — неудивительно, что ваши хвалебные лекари не говорят обо мне, им тоже хочется, чтобы я умерла быстрее, ненужная обуза ордена Лань. — Ты хочешь оставить своих детей? — шипит он, прежде чем мадам Лань успевает договорить. — Нет. Не я. Это вы обрекли их стать сиротами, можешь сказать спасибо своему любимому старшему брату, — с ненавистью выплевывает она, — сиротами при живом отце, которому, увы и ах, нет ни малейшего дела до детей. Он ведь так их хотел в первую брачную ночь и все следующие. — Довольно. Цижэнь удлиняет резкими шагами пространство, и она в этот раз даже не пытается его остановить. На следующую ночь его шаги вновь раздаются у двери. Мадам Лань, тяжело опираясь на трость, открывает, и в темноте ночи Лань Цижэнь видит, как побледнело её лицо, как дрожат слабые руки. — Возьми одежду, — без предисловий начинает он, — и вставай на мой меч. Я увезу тебя из Облачных Глубин. — Ха-ха, твой брат с той же интонацией и блеском в глазах повторял: «Я заберу тебя в Облачные Глубины» — посмеивается она, послушно вставая на меч и слабо сжимая руками чужие плечи, — и какова цель? Я надеюсь, ты не бросаешь орден, чтобы жениться на мне? — Ты ужасна. Истинно ужасна, — мантрой шепчет Лань Цижэнь, — неужели ты даже не возьмёшь одежду? — У супруги достопочтенного Цинхэн-цзюня нет великолепно расшитых ханьфу и богатых одеяний, — хмыкает она, — я знаю, что ужасна. Вы повторяли это шесть лет. — Я отведу тебя к знакомому лекарю, — игнорируя её слова, произносит он, — тебя вылечат, и ты будешь свободна. Иди куда хочешь, поступай как знаешь. Лишь при одном условии. Никогда и ни при каких обстоятельствах не возвращайся и не надейся увидеть своих детей. — Оу, — она вновь смеётся, — как ожидаемо. Что же говорят правила на этот счёт? Назначишь себе наказание? Уйдёшь в уединение? — Хуже, — бросает он, — заменю отца вашим детям. Почти бессознательная к концу полёта мадам Лань была передана в руки лекарей из клана Вэнь. В её резко постаревших чертах было не узнать когда-то энергичную и вольную заклинательницу — не самые лучшие условия сказались на ней. Цижэнь обещал себе идти и не оборачиваться, но вновь соврал. Она окликнула его перед тем, как погрузиться в спасительную анестезию. — Знаешь, ты зря брал с меня обещание не видеться с детьми. Я не человек, А-Чжань тоже, и однажды крылья приведут нас друг к другу.***
— Почему Вы не сказали раньше? — Лань Чжань сжимает руки в кулаки, — почему врали, что матушка жива? — Что я должен был сделать? — почти кричит Лань Цижэнь, — прийти к старейшинам и сказать, что увёл её из Гу Су? Заявить брату, что бросил его возлюбленную на произвол судьбы? — Всяко не обманывать меня и брата. Лань Чжань чувствует, как впервые в жизни в его груди закипает ненависть. Он нервно усмехается, чувствуя тепло в груди. Его мать жива, и их встреча лишь вопрос времени.