Ангелы не плачут

      Солнце уже скрылось, ознаменовав тем самым конец ещё одного мучительного для всех дня. Из последних сил, поправляя кепку на голове, Моно бежит на аппельплац. Уже слышны яростные крики Зельмана, что вызывают ужас и страх за свою жизнь. Никто не должен опаздывать на перекличку, или аппель, как здесь её называли. На аппельплаце уже стояло больше половины всех детей, но с разных сторон ещё подтягивались такие же медляки, как Моно. Хотя пронзительный свист прозвучал только четыре минуты назад. Но Зельмана это мало волновало. Все должны построиться за две минуты, а то и меньше, как бы далеко от аппельплаца они не находились. Потому что к моменту вечерней переклички все заключённые находятся в своих секторах.                     Мальчик быстро занял своё место с краю второй шеренги и начал спешно завязывать развязавшийся шнурок. Для удобства переклички шеренг здесь было всего шесть. Плац был неровным, с обилием трещин и дыр в асфальте, который укладывался руками евреев. Под ногами то и дело шоркали пыль и мелкие камушки, что почему-то всё время попадают в обувь, как не ходи. Чувство напряжения не покидало мальчика, но лучше уж завязать шнурки сейчас, чем второй раз получить по лицу за развязавшийся шнурок. Сейчас можно завязать некрепко, главное, чтобы было видно, что шнурок завязан. Наконец мальчик закончил и встал на ноги. Рядом проходил Зельман и украдкой бросил взгляд на мальчика. Он подошёл ближе и начал пристально в него вглядываться. Лицо у Зельмана было, как у ящера с двумя маленькими глазками, сияющими в свете фонарей и прожекторов, которые выглядели весьма зловеще в тени фуражки.                     Хоть Моно и выглядел абсолютно спокойным и непроницаемым в этот момент, сердце его билось пулемётной очередью. Зельман хотел уже что-то сказать, как вдруг на плацу появился обершарфюрер с несколькими эсэсовцами. Как только Зельман их увидел, занял своё место перед шеренгой и подготовил список детей. На этот раз поверх мундира была ещё кожаная куртка, которую обершарфюрер накинул на плечи. Блистая черепами, он встал перед детьми.                     –Значит так. Прежде, чем мы начнём, хочу сказать парочку слов, –прокашлявшись, заговорил обершарфюрер. – Спать хотите?       –Так точно! – хором пробормотала уставшая толпа детей охрипшими детскими голосочками.       –Не слышу!       –Так точно!!! – уже громче вновь пробормотала толпа.       –Вот! Вот так всегда и отвечайте, когда вас спрашивают. Всем понятно?!       –Так точно!!!       –Хех. А детишки быстро учатся. Так глядишь, скоро они у нас строем ходить будут. Ну, раз хотите спать, у меня для вас хорошая новость. С завтрашнего дня нас переводят на зимнее время. Подъём и аппель у вас будет в пять утра, а отбой в полдесятого. Поспите подольше, –сказал обершарфюрер, ничуть не сбавив серьёзности в своём лице и выдохнув облако пара. –Зельман! Начать аппель!       –Есть, герр обершарфюрер! – чётким, но подсевшим от бесконечных криков голосом, пробормотал Зельман.                     Он взял в руки список, достал из-за уха карандаш и начал громко выкрикивать номера из списка. Каждый ребёнок знал свой номер наизусть, кроме Лиу, что оказалась здесь недавно. Хотя ей и учить его не нужно было, ведь он вписан в самом конце, словно отделённый от всех остальных номеров какой-то невидимой, но непроходимой чертой. Конечно, никто не знал, кто она такая. Никто, кроме неё самой. Но это, быть может, и к лучшему.                     Когда в списке появилась последняя галочка, Зельман поспешно подошёл к обершарфюреру и встал по стойке смирно.                     –Оберкапо номер двенадцать, докладываю: в блоке номер четыре сто одиннадцать, четвёртого сектора, вечерний аппель проведен, лиц незаконно отсутствующих не выявлено, – слегка запинаясь, протараторил оберкапо.       –Отлично. Всё, отбой! – приказал обершарфюрер.       –Внимание! Отбой! Напра-во! За направляющим, в колоннах по два, в барак номер пятьдесят шесть бегом-марш! – скомандовал Зельман уже буквально исчезающим голосом, после чего строй сначала развернулся, превратив шесть шеренг в шесть колонн, а после по очереди, двумя колоннами забегал в барак.                     Они, конечно, делали это не так чётко и слаженно, как эсэсовцы на построении, ведь некоторые дети помладше даже путали право и лево, но смотря на товарища можно было точно понять в какую сторону надо повернуться. Моно здесь всегда везло. Он забегал в барак одним из первых.                     Как только детишки забегали в барак, они начинали поспешно снимать верхнюю одежду и разуваться возле своих мест, а после прыгали в кровать, готовясь притвориться спящими в нужный момент. Барак же закрывали, как только все забегали внутрь. Через пять минут все уже лежали в кроватях, которыми было трудно назвать эти деревянные полки с подстилкой из каких-то тряпок, что служили и одеялом и простынёй. Ещё через пять минут в барак вошли двое эсэсовцев, слегка прошлись по рядам, убедились, что все «спят» и ушли, закрыв барак, бросая какие-то непонятные шутки на немецком.                     После началась болтовня. Она была абсолютно бесполезной и никчёмной, а главное тихой. Кто-то говорил о том, как прошёл день, кто-то утешал младших, рассказывая сказки на ночь, от которых бы и сам, наверное, не отказался, а кто-то просто тихо напевал какие-то песенки. Были, конечно, и те, кто просто молчал. Больше половины из таких просто сильно устали и были уже не в силах разговаривать. Самыми молчаливыми же здесь были Моно, Мартик, Ева и теперь ещё и Лиу.                     Моно устало лежал в кровати без возможности и желания вставать. Примерно через полчаса стихли уже все дети. В иные дни он обычно прятался в излюбленном углу, но не сразу, а как только большинство детей уснёт. Там можно просто побыть наедине с собой и поплакать. Даже если кто-то не спит в темноте никто не увидит его слёз и вряд ли услышит из того угла. По крайней мере, мальчик всегда так думал. Тишина всегда ласкала уши мальчика и была лучшим его другом, ведь только познав всю прелесть тишины можно познать прелесть всех остальных звуков.                     Какой-то конкретной причины этого не было. Мальчик даже не мог осознать, почему это с ним происходит, так же как и контролировать это. Казалось, что реальность сама выдавливала из него горькие слёзы. Он же лишь чувствовал пустоту, в которой сам же терялся. Он потерял всё, а точнее всё у него отняла война и теперь ему даже не нужно вспоминать о том, что у него было когда-то, ведь нынешняя действительность сама ему об этом напоминала. И это происходило с ним каждый день, каждый день он обнаруживал себя в темноте холодного, но душного барака с мокрым от слёз лицом. Всё это началось ещё с первого дня, когда мальчику было больно и страшно, а причины для слёз были куда понятней и весомей. Сейчас же он уже привык к суровому лагерному распорядку и изнуряющей работе. Теперь ему даже некогда думать, кроме этого времени, что может и к лучшему, ведь мысли, которые придут ему в голову наверняка сведут его с ума. И это, возможно, и была причина, по которой Моно уже не плакал, когда сдирал в кровь пальцы, или получал дубинкой по лицу, ведь что есть эта физическая боль по сравнению с той душевной болью, что он испытывает каждый день, и что словно рана, кровоточащая детскими слезами. Конечно, он осознавал, что слезами горю не поможешь и что он не более чем обычная плакса, но ни один план, ни одна идея побега, которые Моно придумывал у себя в голове так и не сработала и не была реализована. Поэтому со временем он только терял веру в себя, а жизнь, ради которой он раньше был готов пойти на многое, теперь была объектом его ненависти и презрения. Теперь мальчик даже стал ненавидеть себя только за то, что он еврей.                     Сегодня у Моно даже не было сил встать с кровати, а неконтролируемое желание поплакать, чтобы хоть немного облегчить боль никуда не делось. Его глаза сами собой налились тёплыми слёзками, что постепенно стекали куда-то к ушам. В лице его запечаталась усталость и боль, а губы то и дело подрагивали, хотя этого никто и не видел. И лишь редкие тихие всхлипы, что, наверное, слышал только сам мальчик, подавляли тишину. Глаза его уже привыкли к темноте, но видел он только ту полку, что находилась над ним. Она была на такой низкой высоте, что даже сидеть на кровати было крайне некомфортно.                     –«Может… может, они все правы? Даже если я смогу сбежать со всеми, что дальше? Мы все обречены, – думал Моно. – Простите… Я не смог вас спасти. Вот сейчас я усну, а завтра опять начнётся этот ад и, может быть, кто-нибудь из моей семьи умрёт. Нет! Если так, то я не буду спать»                     Каждая слезинка была пропитана такими мыслями. У мальчика не возникало желание умереть, несмотря на столь адские условия. Однако с каждым днём всё сильнее становилось желание никогда не рождаться.                     Примерно по такой причине Моно никогда сразу не засыпал. Ему просто не хотелось быстрее попасть в завтрашний день, а остаться сегодня, где его уже никто не трогает. Но как он не старался, не спать, волю плоти не разрушить ничем. А этими усилиями он лишь наносил вред самому себе.                     Внезапно мальчик почувствовал, как что-то тыкает его в плечо. Он медленно повернул голову в эту сторону и увидел Лиу, хотя и не сразу понял, что это она. Он видел только её голову. Она же, как будто спряталась за койкой неизвестно от кого. В темноте, было даже сложно понять, какая гримаса на её лице.                     –Почему ты плачешь? Что случилось? – тихим шёпотом спросила Лиу.       –И вовсе я не плачу! – ответил он чуть громче, четно стараясь не выдать себя голосом.       –Но это неправда. Скажи, что случилось?       –Ничего… Просто грустно, – тихо сказал он.                     Она же не бросила в ответ ни слова, а лишь аккуратным движением руки вытерла его слёзы и легла рядом, крепко обняв.                     –Ч-что делаешь?! Н-не надо! – возмутился мальчишка.                     Моно не хотел казаться слабым, но и сопротивляться не стал. Возможно, Лиу просто не умеет по-другому успокаивать людей. Однако этот способ всегда был очень действенным. Моно впервые за долгое время почувствовал то тепло, которого был лишён, которое дало ему почувствовать себя совсем малышом. Он всегда заботился о других, потому что мог, но о нём самом было просто некому позаботиться. Однако он в заботе и не нуждался, или, по крайней мере, старательно делал вид.                      Несмотря на то, что в бараке у каждого было своё место, немногие спали поодиночке. Ширина кроватей позволяла спать вдвоём, втроём и даже вчетвером. Так дети могли не замёрзнуть в холодные зимние дни, а также поскорей успокоить малышей. Вот только делать это, было запрещено и за это могло сильно влететь, поэтому дети делали это с большой осторожностью. Моно же в основном спал один. Никто не присоединялся к нему, да и он ни к кому не напрашивался. Впервые живая душа сама пришла к нему при этом, не спрашивая его. Горькие мысли растворились, словно дым в воздухе, и блаженное умиротворение накрыло мальчика тёплым пуховым одеялом. Так тепло, спокойно и хочется спать. Веки мальчика с каждой секундой всё больше тяжелели.                     –Как ты поняла? – спокойно прошептал мальчик.       –Я просто почувствовала, – шепнула она. Это было последнее, что Моно смог воспринять перед тем, как провалиться в глубокий и сладкий сон младенца.                     Проснулся мальчик от адского крика Зельмана: «Подъём!!! Долго мне ещё вас будить?! Чтобы через пять минут все вышли на перекличку, иначе всех накажу!». Обычно Моно вставал чуть раньше, но вчера он не проснулся даже от этого крика, а сегодня спал без задних ног до самого подъёма. Лиу рядом не было, поэтому проснувшись, мальчик разрывался между тем, чтобы найти её и вспомнить, что ему снилось, параллельно одеваясь и заправляя кровать. Да, именно так. За пять минут все дети должны были одеться, заправить все койки, даже на верхних ярусах и построиться на улице для утреннего аппеля. Именно поэтому большинство детей просыпалось ещё до подъёма. Среди них были даже такие заядлые совы, как Моно, что стали просыпаться где-то за пять-десять минут до подъёма. И, конечно же, даже так дети не успевали вовремя построиться, но не они в этом виноваты. Лагерная система устроена таким образом, что заключённые в любом случае будут нарушать какие-то правила и порядки, чтобы постоянно чувствовать вину и, давая тем самым надзирателям больше поводов для шантажа. Впрочем, им и так была подконтрольна вся жизнь заключённых и в любой момент они могли сделать с ними всё, что пожелают.                     В бараке кипела возня. Моно быстро обулся, завязав надоедливые шнурки и заправил койку. Ему не хотелось оставлять складок на постели, но опоздать не хотелось ещё больше. Поэтому мальчик оставил всё в неидеальном состоянии. Даже если накажут, он уже привык получать, как и многие другие. Да, кровати, конечно же, тоже заправлялись по единым стандартам, которые детям пришлось запомнить. Заправлялись они сложно, а конечный результат должен был быть без единой складочки, с геометрической точностью, что, естественно, получалось не у всех.                     Когда он выбежал из барака, как всегда кто-то уже стоял, но кого-то ещё не было. На аппельплац Моно пришлось бежать, перепрыгивая лужи и грязь. Должно быть ночью был ливень, но мальчик так крепко спал, что даже не услышал его. Зельман же с деловитым видом стоял перед строем, зажав в подмышке список детей и держа в руках секундомер. Казалось, что сегодня всё точно серьёзно. Когда в строй вбежал последний ребёнок Зельман остановил секундомер. Было ещё темно и ужасно холодно. Изо рта шёл лёгкий пар. Плац освещали фонари на столбах и крышах бараков. Дети не могли погреть руки в карманах, ведь делать это, было запрещено.                     –Шесть ноль одна. Что-то я никак не могу понять. Вы что считать разучились? Если я говорю, что через пять минут построение, значит через пять минут все уже должны стоять вот здесь! Вы меня подставляете. Вы что хотите меня подставить? – со спокойным недовольством говорил Зельман.       –Никак нет! – хором ответила толпа детей.       –А мне кажется, вы хотите меня подставить. Может мне ещё проверить, как вы койки заправили? Что ж, вернёмся к истокам. Разойдись! – крикнул Зельман, снова взяв в руки секундомер, после чего дети разбежались в разные стороны, кто куда. – Стройся!                     Вновь началось беспокойство. Однако было оно крайне недолгим, ведь каждый из детей уже хорошо помнил своё место в строю. Таким образом, дети вновь построились так же, как стояли, затратив на это меньше минуты.                     –Ровно двадцать одна секунда. Почему тогда раньше вы потратили на это шесть минут, вместе с койками?! Похоже, вы ещё не проснулись. Двигаетесь, как сонные мухи. Вокруг аппельплаца бегом-марш! – скомандовал оберкапо, после чего весь строй, перепрыгивая лужи, побежал вокруг плаца, хоть сил на это не было совсем. – Быстрее! Быстрее!                     Никто не хотел получить наказание, поэтому каждый пытался бежать дальше. Дети пробежали два круга пока «ящер» не скомандовал построиться. Уставшие, голодные, бледные дети еле стояли на ногах. Ужасно хотелось пить. Пот медленно стекал по вискам. Конечно, было уже не так холодно, но только это ненадолго. Пока все они пытались отдышаться, на плацу появился обершарфюрер, всё в той же одежде. Он приказал начать аппель, и этот день вновь продолжился, как и любой другой. Разве что теперь Моно плюхнулся головой в корыто, чтобы слегка охладиться. Завтрак тоже прошёл в штатном режиме. В этот раз давали кашу. Обычную кашу на воде, не сладкую и явно недосоленную. Однако эта безвкусная масса в маленькой железной мисочке была сейчас просто пищей богов, которую дети ели в несколько ртов. В качестве напитка сегодня опять было молоко. Некоторые любили выливать его в кашу, чтобы вкуснее было.                     После еды, на которую уходило обычно не больше десяти минут, Мартик и Моно со всеми, кто выразил желание помочь с посудой, вышли из барака со стопками мисок. Внезапно что-то коснулось их плеч резко и неожиданно. За ними стоял Зельман.                     –А вот вы пойдёте со мной, – сказал «ящер», сверля их взглядом.       –Мы не можем. Нам ещё с посудой надо разобраться. Вы же сами говорили, что мы будем отвечать за чистоту и порядок, – уверенно сказал Мартик, видимо ожидая, что оберкапо выберет другую жертву.       –А теперь я говорю, что вы пойдёте со мной! Вам ясно?!       –А что делать с посудой? – спросил Мартик.       –Передайте товарищам. Пусть они с ней разбираются, – сказал он, после чего пришлось выполнить приказ и пойти с ним.                     Они обошли барак с другой стороны, и пошли по асфальтированной дороге в другую часть сектора. Сюда они ходили довольно редко. В основном, кроме складов со всяким хламом там ничего не было. Их руки медленно замерзали, но держать их в карманах, было запрещено, поэтому приходилось тереть их друг о друга и согревать тёплым дыханием. Осенняя листва то и дело прилипала к ногам. Шмыгая носом, Моно предполагал, что возможно сейчас им дадут мётлы и скажут подметать дорожки от листвы. С этим бы они точно провозились до вечера, учитывая размеры сектора. Но вскоре они подошли к бараку. Размерами тот ничуть не уступал всем прочим в секторе. Отличался только номером на стене, бетонными стенами и с покосившимся флюгером в форме свастики на крыше.                     –Стойте здесь! – скомандовал оберкапо, а сам открыл ключами барак и вошёл внутрь.                     Когда он выходил, минут через пять, ногой слегка отворил шире дверь, так как руки его были заняты. В одной руке он держал ящик с инструментами, а в другой лестницу, которые он положил рядом с детьми.                     –Значит так! Вот видите флюгер на крыше? Он криво стоит, а должен стоять ровно. Взрослых туда нельзя, крыша слишком хлипкая, может проломиться, а вот вам в самый раз будет. Делайте, что хотите, но почините его. Через час… ну, хорошо через два, я приду, проверю. Только попробуйте там сломать что-то, – объяснил Зельман.                     После этих слов «ящер» закрыл барак и ушёл, оставив Моно и Мартика наедине с инструментами и флюгером. Конечно, друзья без промедления решили приступить к работе, чтобы не тратить зря время. Лестница, хоть и была тяжёлой, но совместными усилиями встала на нужное место. В ящике с инструментами было много полезного, но поднять его наверх просто не хватит сил, поэтому им придётся сначала подняться и разобраться с проблемой, а потом уже поднимать нужные для починки инструменты. Задача была вовсе непростой для двух маленьких детей, но не выполнить её, просто нет права. Первым на крышу поднялся Мартик. Она была мокрая и очень скользкая, а флюгер размещался аж на самом торце. Но немного попыхтя мальчик всё же добрался до него. Следом полез Моно. Поскользнувшись, он чуть было не полетел вниз с крыши, но крепкая дружеская рука спасла его от такой страшной участи. Наконец четыре детские руки коснулись флюгера, потому что держаться на крыше было больше не за что. Удивительно, но отсюда просто потрясающие виды на весь сектор.                     В середине сектора находился аппельплац, как некая точка сбора, вокруг него располагались служебные и жилые бараки. Потихоньку начинало светать, хотя до рассвета ещё далеко. Внезапно Моно увидел Лиу, неподалёку от аппельплаца. Всё та же немецкая овчарка сидела на цепи, Лиу лишь медленно к ней подходила. Мальчика вновь одолевал страх и беспокойство. Но сейчас просто метнуться и спасти девочку не удастся. Однако Лиу уже не маленькая, неужели ей совсем не страшно? Первое время собака рычала, но чем ближе подходила девочка, тем более смиренной она становилась. Что-то в этом было не так. Лиу ничем не отличалась от прочих детей и выглядела примерно также замучено. Овчарка же обучена бросаться на людей, а уж тем более на детей и выполнять команды. Но сейчас она успокоилась и села на задние лапы, когда Лиу подошла к ней. Собака открыла рот, высунув язык, в каком-то счастливом выражении лица и смотрела на девочку так, как смотрела бы на своих щенят, как на самое ценное, что только может у неё оказаться. Лиу просто погладила её по голове нежной рукой. Какое же блаженство обычная собака испытала от прикосновения столь прекрасного существа трудно даже представить.                     Сказать, что Моно и Мартика такая картина удивила – не сказать ничего.