Ангелы не плачут

      –Мартик, мне от тебя кое-что нужно, – немного зажато сказал Моно, как бы боясь случайно сместить внимание своего друга не в ту сторону.       –Всем вам от меня что-то нужно, – в привычной манере проворчал Мартик. – Рассказывай.       –Ну, в общем… У тебя есть что-нибудь острое, чем можно ткань порезать? Ну, там… ножик, или заточка, на крайний случай, – неуверенно промямлил Моно, опасаясь того самого вопроса.       –И зачем? Убить кого-то собрался?       –Мм… Ну… А как ты хлеб иначе делить будешь?       –А ты ведь прав. Я спрятал такую штучку в бараке. Надеюсь её там никто не найдёт и она будет в сохранности.       –Почему я раньше об этом не знал? – Моно удивлённо поднял глаза.       –О таких вещах вообще лучше не знать. Так намного безопасней.       –Думаю, ты прав. Но сегодня случай особенный, мы должны накормить всех, – уверенно сказал Моно, после чего немного отвёл взгляд в сторону и после небольшой паузы начал, – И ещё… Я знаю, что ты будешь против и, возможно, даже попытаешься меня переубедить, но я скажу тебе. Я решил сбежать.       –Ч-что?! Т-ты совсем ненормальный?! – яростно возмутился Мартик, отвесив Моно подзатыльник. – О чём мы с тобой неделю назад говорили?! Ты точно придурок! За наши жизни не переживаешь, о своей хоть подумай!       –В побеге будут участвовать все, – спокойно ответил Моно.       –Что?! Все?! Какого чёрта ты опять несёшь?! – уже чуть ли не криком проголосил Мартик.       –Тише, пожалуйста, – успокоил кареглазый. – Я знаю, что ты против побега и что, по-твоему, у нас нет шансов, но просто выслушай меня…       –По-моему? – уже чуточку тише начал обозлённый Мартик. – Да у нас их в принципе нет. Даже если и сбежим отсюда, мы просто все умрём за этими стенами. Да и куда ты, чёрт возьми, собрался, зима ведь на носу?!       –Ну и пусть умрём! – отчаянно крикнул Моно, сквозь проступающие на лице слёзы. – Лучше уж там умрём на свободе, как нормальные люди, чем здесь сдохнем, как крысы. Также как все те наши товарищи. Где они?! Где все они сейчас?! Одна только Ева вернулась и то, ты видел, что они с ней сделали? Она теперь еле ходит и не говорит, а из носа почти всегда кровь теперь идёт. Она вся бледная, а ведь ещё совсем недавно она была самой активной из нас и всех нас поддерживала. Раньше мы просто думали о том, что всё это закончится, что скоро нас освободят, что весь этот кошмар пройдёт, что эта война не может длиться вечно, но что сейчас?! Все боятся, им страшно, они забились в угол, как крысы и просто дрожат. И мне тоже страшно, я тоже боюсь не увидеть завтрашний день, как и все. Меж тем, нас один за другим уничтожают. И знаешь, в чём дело? Никто из нас не доживёт до конца войны, никого не освободят, никто не придёт! Мы здесь одни и нас некому спасти, кроме нас самих, ты понимаешь?! Ты видел, что они там с взрослыми делают? Нам ещё повезло. Но я не собираюсь больше быть пленником этого места. Я лучше при побеге умру, но не буду больше терпеть всё это и спокойно ждать того момента, как меня и всех моих друзей убьют нацистские твари.                     Моно опустил взгляд. На его лице уже виднелось несколько слезливых дорожек, а в горле застрял ком необъятной обиды, что сейчас пульсировала по венам. Мартик на секунду закрыл глаза и стиснул зубы, пытаясь сдержать внутри себя что-то, что хоть он и весьма успешно прятал в себе всеми усилиями, но к сожалению всё это вырывалось, как вода из дырявой бочки, в дрожащих губах и глазах в которых появлялась всё большая влага. В какой-то момент та тёмная, рациональная сторона Мартика победила. Всё то, что сейчас отразилось эхом в его ушах, как какой-то кошмар, или страшилка на ночь, таковым для этого мальчика вовсе не являлось. Всё это Мартик прекрасно осознавал и понимал, отчего хотелось самому сейчас выть и плакать, забившись в угол, осознавая свою беспомощность перед ситуацией. Но была здесь для него к этому одна проблема. А точнее сказать, даже препятствие. Всё это – слабость. Что бы он сам не чувствовал, как бы тяжело ему сейчас не было, он дал себе слово, что никогда больше не будет слабым. Никогда!                     Всё это привело к тому, что в страшном порыве заглушить все чувства на корню, он позволил себе в привычной манере выпустить злобу на таком же маленьком и беззащитном существе, как и он сам. Силу он, конечно же, не рассчитал, так как за ниточки в тот момент дёргал совсем не здравый рассудок. Рука резко рассекла воздух, но что-то пошло не так. Когда Мартик выпустил из лёгких поток кипящего воздуха и расслабил окаменевшую, худощавую руку, он понял, что его запястье крепко сжимает ладонь Моно. Настолько крепко, что от этого становилось даже больно, но боль эту Мартик почувствовал только тогда, когда ярость, что превращала его руку в кусок безжизненного металла, растворилась в воздухе. Мартик сделал вдох, который почему-то дался ему ещё сложнее всех предыдущих и звучал как всхлип. Разрушительная сила покинула его ладонь, что уже была близка к очередному, ещё более болезненному для Моно подзатыльнику, которого не случилось. И какой-то дозорный где-то вдали, что-то недоглядел, с одного из глаз сбежала проворная слезинка безнадёжности и отчаяния, преодолев ту самую мёртвую линию.                     Моно же, который, даже не поднимая взгляда остановил руку в воздухе, действовал, словно по рефлексу, подобно выдрессированной собаке. Только теперь, спустя момент, ему есть что сказать. Он поднял голову, и пусть лицо его было в слезах, от этого взгляда, Мартику стало совсем не по себе.                     –Я что тебе, груша для битья? – твёрдо спросил Моно без капли тепла в уставшем голосе. – Почему ты всё время так делаешь?!       –П-прости меня, Моно, – вдруг осознав свою ошибку, начал голубоглазый мальчишка и виновато склонил голову, – Прости, я н-не хотел причинять тебе боль. Я-я не знаю, почему я так часто это делаю. Про… просто я себя совсем плохо контролирую.                     Мартик часто запинался, путал слова и легонько всхлипывал, пытаясь сдержать слёзы. Ему и самому сейчас было очень больно от того, с какой силой, казалось бы, слабая рука скрипача, сжимала сейчас его запястье. Парнишка моментально почувствовал себя виноватым настолько, что в его голове даже эти дурацкие извинения звучали как-то жалко и ничтожно. Он смиренно ждал, когда Моно ударит его в ответ, не видя больше смысла как-то оправдываться и каяться, ведь это ничего не умаляло. Но Моно опять повёл себя, как самый настоящий придурок, просто обняв того самого мальчишку по имени Мартик, который за всё время, проведённое здесь, только и делал, что ворчал, обзывал придурком, развешивал подзатыльники и вводил в состояние обречённости и отчаяния своей неприступной холодностью ко всему. Но, Господь милостивый, какая же там холодность, если где-то там внутри скрывается просто обиженный на весь мир мальчишка, которого, как и многих детей, лишили всего, что было ему так дорого, а всё его сопротивление – не более чем попытка сохранить последнее, что осталось. И, конечно же, Мартик совсем не был тем, кем хотел казаться, но так ему было проще.                     Округлив глаза, которые уже изнутри так напитались слезами, что сдерживать их становилось просто невозможно, он таял, словно маленькая льдинка в тёплой ладони. Парнишка, не способный более ничего сделать, впервые утих, обнял Моно в ответ, зарывшись носом в его плечо. По его щекам уже свободно разгуливали слёзы, словно весёлые прохожие в летний день. В этот момент Моно чувствовал, как бьётся сердце его товарища, его брата, пусть и совсем не родного. И теперь скрипач пытался ответить хотя бы самому себе, что нужно чувствовать, чтобы сердце билось вот так, с такой скоростью и силой. Моно всё понимал, а скорее даже чувствовал, ведь самому было тяжело.                     –Мартик, не извиняйся, пожалуйста, – спокойно сказал он. – Я знаю, что тебе очень тяжело себя контролировать, что тебе плохо, больно. Ты не один такой. Мы все чувствуем это. Мы все хотим просто вернуться домой, чтобы с нами была наша семья и не было войны, а наш дом был бы цел. И мы все слегка плачем по ночам, когда в голову приходят воспоминания, от этого всего становится очень больно и хочется просто исчезнуть так, чтобы нас всех никогда и не было. Зачем мы все живём, если нас всех ненавидят только потому, что мы евреи? Какой в нас во всех смысл, если все вокруг только и хотят нашей смерти? Никакого, Мартик, понимаешь?! Никакого!                     Мартика разрывало на части разгорающееся в его душе пламя, которое выжигало его изнутри, сопровождая весь процесс ужасной болью, из-за чего тот только сильнее прижимал к себе Моно, как бы пытаясь закрыться от этого мира, скрываясь от ужасной правды, приносящей бесконечные страдания. Да, тот самый Мартик, ранее всегда слывший несломленным и непокорённым, с непробиваемым железным сердцем и нерушимым характером взрослого в теле маленького мальчика, теперь казался совсем слабым, а точнее даже ослабевшим, измотанным, лишённым хоть каких-то сил к сопротивлению. Тот самый характер этого малыша, его потрясающая внутренняя сила, которая так вдохновляла Моно жить дальше, на секунду куда-то испарилась, оставив сейчас Моно наедине с тем, кем его лучший друг был на самом деле. Маленький слабый мальчишка, крепко обнимающий своего товарища в надежде спрятаться от всего в его крепких и тёплых объятиях. Сейчас он только периодически всхлипывал и угукал на каждый вопрос, но Моно это совсем даже не раздражало. Наоборот, ему хотелось поддержать, помочь, согреть и заставить жить дальше, двигаться дальше несмотря ни на что.                     –Мне никогда не стать настоящим скрипачом, никогда не реализовать свои мечты, как и тебе и всем нам, – вновь продолжил Моно. – А взрослые… у них ведь у всех была другая жизнь, у них были свои дома и семья, а может быть даже они были полностью счастливы. Но ты же знаешь, у нас нет права на то, чтобы быть счастливыми, потому что мы евреи. И умрём мы здесь тоже только потому, что мы евреи. У нас нет будущего, понимаешь? И я понял, что ты прав, я самый настоящий придурок, мне уже совсем не хочется больше жить в этом мире, потому что здесь только одни сплошные страдания. И знаешь, если меня застрелят при побеге, я буду этому даже рад, потому что сейчас единственный смысл моей жизни – это прожить ещё один день, как никчёмный кусок мяса над которым каждый издевается сколько хочет. Почему я должен так стараться, чтобы прожить ещё один день в таких условиях? Сегодня я просто понял одну очень страшную вещь: я мог бы быть скрипачом! Я мог бы выступать на сцене и быть известным на всю Польшу, а может, даже на весь мир, но мне было суждено попасть сюда и теперь я никто. И умру я тоже никем, как и мы все. Мне даже в зеркало тяжело смотреть, потому что я не узнаю там себя. Я ненавижу себя, презираю до глубины души, потому что больше не могу ничего чувствовать к себе, да и ты, я думаю, тоже. Мы с тобой родились евреями и ничего не можем с этим сделать. Мы ничего не сможем сделать с тем, что нас все ненавидят, издеваются, убивают. Мы были с рождения обречены на всё это и ничего не могли с этим сделать. И я устал, я больше не хочу всего этого, не хочу такой жизни, не хочу больше жить, но я больше не могу стоять на месте и медленно умирать. Я буду двигаться дальше, до самого конца, даже если никто не пойдёт за мной, я буду идти до конца. Я больше не могу оставаться в этом лагере, мне здесь всё противно и я больше не хочу всё это видеть. Я не хочу, просыпаясь, слышать голос Зельмана, пусть даже просыпаться я буду в холодной и мокрой, лесной траве.                     Даже после того, как пламенная речь мальчика закончилась (не то, чтобы за неимением слов, а скорее за отсутствием возможности что-то ещё сказать, из-за этого противного кома в горле и не менее истеричных всхлипов, чем у товарища), он продолжал успокаивать себя и друга, крепко обнимая его. Всё это было так тихо и спокойно, что никто их не слышал и, возможно, даже весь мир забыл об их существовании. Как будто очень сложно забыть о существовании двух маленьких еврейских мальчиков, совсем одиноких и никому ненужных в этом мире, который их ненавидит.                     Прошла всего минута, может, две, с того момента, как воцарилось оглушительное молчание. Моно оторвался от Мартика, положив свои руки ему на плечи, и взглянул ему в лицо.                     –Вот что… Я никого не хочу лишать права выбора, – перестав вечно всхлипывать и немного успокоившись, спокойно начал Моно. – Сегодня вечером, когда будем делить хлеб, я спрошу, хотят ли они сбежать отсюда, или остаться здесь. Ты согласен?                     В ответ тот лишь кивнул. Внезапно, на лице Моно образовалась какая-то странная улыбка, а взгляд слегка засиял после той серьёзности, что была у него в голосе ещё секунду назад. Бедного Мартика это не на шутку смутило.                     –Т-т-ты чего? – слегка покраснел он.       –Ничего, просто у тебя всё лицо такое заплаканное. Я так редко вижу, как ты плачешь.       –Чего б хорошего? У тебя вон тоже всё лицо в слезах, я же не улыбаюсь, как придурок.       –Ну… Ты и не придурок, тебе это не идёт. А вот со слезами ты выглядишь каким-то настоящим, что ли.       –Что?! Ты хочешь сказать, что я плакса, так что ли?! – возмутился Мартик.       –Совсем нет. Плакса здесь только я. Просто… мне показалось, что ты прятал себя настоящего, потому что не хочешь казаться слабым, – неуверенно сказал Моно, ожидая, что друг в ту же секунду ощетинится, что и произошло.       –Неправда. Ты просто ничего не понимаешь, совсем ничего не понимаешь. Если бы ты провёл здесь столько времени, сколько провёл я, то ты бы тоже был как я. Здесь просто нельзя плакать. И вообще… хватит уже об этом! Давай лучше умоемся и пойдём обратно, пока нас искать не начали.       –Ну, как скажешь, – кивнул Моно.                     После того, как дети привели себя в относительный порядок, они спешно вернулись в барак к остальным, пока этих двоих никто не хватился. Остаток дня пролетел невероятно быстро, и опомнился Моно только в тот самый момент, когда уже стоял на перекличке со всеми остальными, под бурканьем Зельмана. Зельман же, которого с того момента и до вечера никто не видел, не многим поменялся. Разве что разбитая губа и повязка на глазу мельком выдавали все те ужасы, через которые он сегодня прошёл.                     Но мальчик опомнился совсем не из-за покалеченного оберкапо. В голове пробежала та самая мысль о том, что с этой перекличкой что-то будет не так, а точнее не будет назван один номер, который был сейчас для Моно интересной загадкой. И пока что всё идёт как обычно, разве что Зельман сейчас кажется более осторожным и уставшим, но не одного номера ещё не пропустили. И под конец мальчишка даже уже начал сомневаться в том, что что-то вообще поменялось, как вдруг, Зельман резко остановился на предпоследнем номере, будто какая-то неизведанная и страшная сила не давала ему назвать последний. Интонация выдавала, что будет ещё один номер, что список не заканчивался тем числом, но назван этот номер не был. Его теперь не существует.                     Теперь мальчику всё стало ясно. Тот самый последний номер – это Лиу. Сейчас она стояла вместе со всеми и только порезом на лбу и разбитой коленкой отличалась от той Лиу, что стояла в том же месте на сегодняшней утренней перекличке. Опасения всё больше подтверждались, но нельзя было сейчас отступать от плана.                     Вся привычная вечерняя процедура прошла без осложнений. Как только перекличка была проведена, Зельман отправил всех спать, даже напоследок не поиздевавшись, как следует. В остальном, всё тоже шло по плану. Дети, как всегда делали вид, что спят, пока их не заперли. И как только щёлкнул замок, воцарилось спокойствие, а глаза, ещё совсем недавно слепнувшие в холодном фонарном свете, стали понемногу привыкать к темноте, в которой придётся провести всю ночь, ведь электричества в бараке не было и в помине, дети понемногу воодушевились. Они постепенно отворачивали в сторону одеяла, поднимались с коек и, проходя босиком по грязному и холодному, бетонному полу, собирались в углу, рядом с Моно. В бараке было холодно. Дети растирали свои худые плечи, кто-то накидывал на себя одеяла и верхнюю одежду, кто-то дышал на руки, переминаясь с ноги на ногу, но кушать хотелось всем.                     Сначала к скрипачу подошёл Мартик и отдал что-то, едва ли похожее на шило, или отвёртку. Затем один из детей принёс небольшую тканевую скрутку, от которой пахло картошкой. Все сразу поняли, что части ребят выдалось поработать с картофелем. Моно достал из кармана последний и главный элемент ужина – хлеб. Кусок был не такой уж и маленький, примерно с два кулачка мальчика, который даже высыпал все крошки из кармана, чтобы только хлеба было побольше и никого не обидеть. Проблема была, разве что, в том, что детей слишком много. Мальчик осторожно нарезал хлеб на малюсенькие кусочки, размером с ноготь, которые обычно добавляют в суп, под голодные взгляды товарищей. К каждому такому кусочку хлеба прилагалась небольшая картофельная очистка. Таким образом, получалось что-то вроде бутерброда, если это, конечно, можно было так назвать. И никто и пальцем не прикасался к этим лакомым кусочкам до тех пор, пока все они не были нарезаны, ведь таков был местный этикет.                     Вся еда была разделена поровну. Мартик отдал свой кусочек ребятне помладше, потому что решил, что было нехорошо съедать яблоко, даже не поделившись ни с кем. Моно сделал то же самое, потому что тоже уже прекрасно поел сегодня и не хотел быть уж совсем неприличным. Остальные положили себе этот лакомый кусочек в рот, медленно пережёвывая, чтобы хоть немного растянуть такой прекрасный момент. Картофельные очистки совсем не казались детям противными, а наоборот были вкуснейшим лакомством, которое только можно было урвать.                     Впрочем, на этом ещё было совсем не всё. Когда немного осчастливленные дети уже собирались вернуться в хотя бы немного согретые своим теплом койки, где можно завернуться в одеяло, хоть чуть-чуть спрятавшись от этого мира, Моно вдруг остановил их. В этот момент Мартик сделал своё привычное лицо котёнка, упавшего в прокисшее молоко, отошёл подальше от друга и, скрестив руки на груди, упёрся к стенке барака.                     –Я хочу задать вам всем лишь один вопрос, но от того, какое решение вы примите, будет зависеть наша судьба, – в вполголоса заявил скрипач. – Если бы вы сейчас вдруг смогли сбежать отсюда… просто сбежать куда-нибудь далеко отсюда, где нет всех этих немцев, Зельмана, колючей проволоки и прочего… вы бы сбежали? Только, пожалуйста, подумайте хорошенько. Если хотите сбежать – встаньте рядом со мной, а если остаться здесь – тогда встаньте рядом с Мартиком.                     Воцарилась гробовая тишина. Никто не ожидал такого вопроса. Моно взволнованно вздохнул. Дети замерли в нерешительности, что длилось всего полминуты, после чего из толпы первой вышла Ева. Она подошла к Моно и взяла его за руку. Хоть рука девочки и была очень холодной, мальчик чувствовал здесь какое-то тепло.                     Ева больше всех пострадала. Ей было страшно. Каждый раз она боялась засыпать и просыпаться в этом месте, зная, что в любой момент её могут забрать и сделать с ней те самые, страшные вещи. Сейчас она просто хотела, чтобы весь этот кошмар закончился.                     За Евой, один за другим пошли остальные дети, что вставали рядом с Моно, постепенно окружая его в кольцо. Лишь Мартик угрюмо стоял в одиночестве. В его голе были всякие мысли, но примерно этого он и ожидал. Они все ещё дети и совсем не понимают, с чем им придётся столкнуться по ту сторону этих стен, что, конечно, удручало паренька, но почему-то, что-то внутри него сейчас от всей души радовалось и ликовало, что всё происходит именно так а не иначе. Мартик не мог понять это чувство, но ощущалось это так, будто всё время проведённое здесь, он только и ждал когда наступит этот момент, и все дети, сплотившись в одну команду, станут организовывать побег из этого ужасного места. И именно так происходило сейчас, прямо на его глазах, отчего ему даже было сложно сдержать что-то на подобии улыбки, просачивающейся сквозь серое лицо ворчуна. Да, о побеге ещё никто не знает и никто его ещё не организовывает, но после того, как все проголосуют за побег, они расскажут об этом и все станут помогать им с побегом, отчего тот станет лишь вопросом времени. И всё это до глубины души радовало Мартика, хоть тот и не подавал виду. А вот Моно и не скрывал своей бесконечной радости, мило улыбаясь и обнимая каждого, кто подходил к мальчонке, словно говоря спасибо. И вот он уже почти готов рассказать всем о предстоящем побеге, но остался ещё кто-то.                     Моно поднял взгляд с детишек, что окружали его и увидел, одиноко стоящую Лиу. Её подбородок был опущен, а взгляд направлен куда-то в пол. Внешне она уже мало чем отличалась от остальных детей. Достаточно было всего недели, чтобы облик так поменялся. Она слегка похудела. Её выцветшая серая кофта, как и вся одежда были испачканы, лицо, как и у прочих детей, в какой-то саже, а руки были стёрты и покрыты струпьями и мозолями. Местами, нежная кожа изувечена синяками, на коленке видна свежая кровь, а ещё небольшой порез на лбу. Впрочем, никто никогда не видел её слёз. Поведение девочки порой удивляло всех ребят, но смотрели на неё по-разному. Кому-то нравилась её доброта и хотелось её пожалеть, хоть и самому было тяжко, а кому-то она была презренна, противна и её обходили стороной.                     Наконец, она подняла взгляд на мальчика, что так вопросительно глазел на неё. Взгляд её не был каким-то особенным и можно даже сказать, что не выражал вообще ничего, но почему-то от этого взгляда Моно становилось как-то не по себе. Улыбка моментально сошла с его лица, оставив только неуверенность и страх, что это может случиться. Мальчик не видел в её глазах того, что было ему сейчас так необходимо. Он последний раз посмотрел на неё, словно умоляя этого не делать. Она же снова опустила свой взгляд в пол и, не сказав ни слова, пошла к Мартику, слегка прихрамывая той ногой с разбитой коленкой.                     Это был конец. Всё рушилось на глазах, сгорая в пепел. Мальчишка не понимал за что ему прилетел такой нож в спину, не понимал, что сделал не так и почему это произошло. Даже его лучший друг ничего не понял, вопросительно посмотрев на ту мерзкую девчонку, что портила сейчас всю картину и вставляла палку в колесо. Это было страшнее любого кошмара, который Моно сейчас пережил без всяких слов.                     Дети, что стояли рядом с Моно, безмолвно застыли, ожидая чего-то. Паренёк же, сейчас тонул в борще из своих чувств, среди которых была ненависть, злоба, обида и даже страх. Вокруг него кипел воздух и казалось, что он сейчас сгорит в ужасной агонии. Не выдержав всего этого бурлящего потока чёрной желчи, что уже, казалось, вырывается из глаз, мальчик сорвался с места и, подойдя к Лиу ударил её по щеке с такой силой, что она свалилась с ног.                     –Предательница!!! Как ты могла?! – завопил он, достав из кармана заточку, что до сих пор осталась у него и замахнувшись на бедную малышку, которой и так сегодня не сладко досталось.                     В глазах сверкнул этот острый предмет. Вовремя подоспевший Мартик, набросился на озверевшего Моно и свалил с ног, прижав к полу и выхватив заточку из рук.                     –Успокойся, придурок! Э-это просто голос… голосование! Она имела право так поступить, это её выбор! – пытался вразумить своего вскипевшего друга паренёк.       –Пусти меня! Пусти! Гх! – вскрикнул кареглазый парнишка, из-за чего Мартику даже пришлось закрыть ему рот рукой.       –Тихо! Ты нас всех погубишь! – прошипел ворчун. – Послушай меня! Ты ведь сам сказал, что всё будет по-честному, что у всех будет право выбора. Она сделала свой выбор, мы не вправе ей что-то за это сделать. Ты понял?!                     Скрипач ещё какое-то время дёргался, как живая крыса в мышеловке, но в какой-то момент почувствовал, что очень сильно задыхается и что ему очень больно. Он перестал вырываться и просто легонько кивнул, после чего Мартик его отпустил.                     Моно жадно глотал воздух, лёжа на полу, пока его товарищ поднимался на ноги и отправлял всех спать. Когда мальчик наконец отдышался и успокоился, он просто упал в свою койку и задремал, как только тяжёлая голова, доверху набитая самыми ужасными мыслями, хоть чуть-чуть полегчала.                     Мартик дождался когда все успокоятся и разлягутся по местам, спрятал заточку от греха подальше и уже собирался идти спать, как и остальные, но боль в руке и медленно стекающая по ней кровь, не давали покоя. Мальчик понял, что порезался и весьма не дурно. Ситуация была неприятная. Помощи было попросить не у кого, ведь сам только что всех спать отправил, а в темноте никто и не понял, что произошло. Было больно, хотелось выть, но паренёк знал, что нельзя. Лучше уж перетерпеть, как обычно. Мартик сел на свою койку и зажмурился. Кровь медленно капала на пол и было очень страшно. Единственное, что оставалось – это попытаться в темноте одной рукой перевязать чем-нибудь вторую, что было нелёгкой задачей.