Опереточный злодей

— Почему ни в Мозырь, ни к нам не поступил сигнал о навце? — С Менском у меня прямой связи нет; знал бы, как — сразу бы отчитался товарищу Сикорскому. А в той ситуации, в которой я оказался, звонок от младшего помнача Груздича тут же поднял бы панику. А с Мозырем… я решил, что это милиция отзвонится, а они — что я. Но мне-то указаний не давали. Нет, так дело не пойдёт. Упырёныш пытается неприкрыто врать, явно не продумав заранее, как будет выкручиваться. — Послушайте, Сергей Лукьянович, вы плохо отдаёте себе отчёт в том, насколько глубока яма, в которой вы оказались. И я здесь — единственный, кто может вам помочь. Так что прекращайте юлить и рассказывайте, как есть. Платонин разом теряет всю напускную беспечность. — Извините, Агний Елизарович, и в мыслях не было вас обманывать. Просто ситуация сложная и запутанная, и я думал сначала представить вам все свои соображения, а потом объяснить, почему поступил так, как поступил… — Платонин прикрывает глаза и выкладывает как на духу: — Да, я сказал младшему помначу, что беру дело на контроль и сам обо всём отчитаюсь, а потом отправил в Мозырь ложное сообщение о том, что иностранный гость пропал. Но у меня были на то веские причины. — Это чёрт вас попросил его прикрыть? — Нет, это была целиком и полностью моя инициатива. Погодите, я всё объясню. Хольтов сердито поджимает губы. В этой истории всё идёт не так с самого начала. Или почти всё: по крайней мере, на вокзале у них обошлось без эксцессов и кровопролития. То ли гомельчане из губЧК и правда так плохо донесли до коллег всю тонкость ситуации, то ли местные из самоуправства проигнорировали прямой и недвусмысленный запрет приводить на вокзал упырей. Им всем просто повезло, что Ренфильд встал с правильной ноги и передумал конфликтовать. В любом случае нельзя спускать такое вопиющее нарушение техники безопасности. Впрочем, вышло, как вышло: гостя встретили вежливо, а упырёныш так вообще не понял, какому риску подвергся. Сказать ему? Нет, ещё рано. — Ладно, пока оставим этот момент, позже к нему ещё вернёмся. Значит, профессор Шохина успела вас кое-чему научить? И как, хорошо в душах читаете? Платонин опускает глаза. Всё-таки потеря наставницы ещё долго будет бередить душу сироте. — Не то, чтобы хорошо… Видите ли, она разрабатывала параллельно два курса: первый — азы навьей «геральдики», которую в обычном спектре анализировать бесполезно. И второй — способы первичной диагностики навьих психических отклонений и прогнозирование приступов острой фазы помешательства. Оказалось, у них с эмоциональными реакциями почти всё не как у людей, картина сильно отличается… По крайней мере, обычно. Так что, отвечая на ваш вопрос: скажем так, мой навык далёк от совершенства, просто я имел некоторую практику, и примерно представляю, на что обращать внимание. Чтобы скрыть возникший интерес, Хольтов берёт очередную сигарету. Он и сам сожалеет о безвременной кончине профессора Шохиной. Результаты её работы трудно переоценить, она многое успела сделать для адаптации навьих беженцев — и ещё столько не успела… Единственное, что покойной можно поставить в упрёк — очень уж Ида Мееровна любила молоденьких студентов, и приобщала их к бессмертию отнюдь не за академические заслуги. С парочкой из этих красавчиков успели потом намучиться, кое-кого так и вовсе пришлось списать с баланса. Достаточно одного только взгляда на Платонина, на его тонкое лицо с ямочками на щеках, припухлые губы и синие глаза под пушистыми ресницами и родинкой под правым, на густые русые вихры, чтобы заподозрить, что профессор Шохина ценила в этом юноше отнюдь не интеллект. Конечно, до истории с Ренфильдом Платонин ничего порочащего учудить не успел, с виду мальчик он спокойный и покладистый. Если уж Сикорский за те полгода, пока держал шохинских сирот при себе в Москве, голову мальчишке не открутил, значит, всё же счёл его не совсем уж бесполезным для ордена. Но и в работе Платонин никак особо себя не проявляет: исполнителен, не более того. Одним словом, балласт. Хольтов прекрасно понимает, почему Сикорский не стал отзывать мальчишку в столицу: у самого нет времени нянчиться с «внуком», так что пусть тот и дальше хоть каким-то делом занимается. А заодно не мозолит лишний раз глаза людям, которые в любой момент могут спросить с Сикорского как с патриарха: «А что это у вас, Аркадий Волкович, родственнички в госструктуре сидят и паёк зазря жрут?» — Профессорские наработки где-то сохранились? — как бы невзначай спрашивает Хольтов. Платонин склоняет голову в задумчивости: — Аркадий Волкович уже спрашивал. Увы, записи она взяла с собой в последнюю поездку. Хотела обработать и подготовить серию статей. Но я ассистировал во время самих исследований и вёл протоколы. Что ещё… Я записал по просьбе Аркадия Волковича все наши с ней разговоры, что вспомнил. Какие идеи она высказывала, над чем размышляла. И если дадут доступ к подопытным, я воспроизведу то, что мы успели проделать, и организую то, что планировалось следующим. Не обещаю, что сумею всё сам систематизировать, и вряд ли сделаю из полученного материала корректные выводы, по крайней мере, в одиночку. Но если найдётся серьёзная команда, что возьмётся повторить и продолжить работу Шохиной, со временем есть шанс достичь неплохих результатов. Хольтов кивает: видимо, ради этого Сикорский Платонина и держит. Стоит приглядеться получше, вдруг этот мальчонка не полная бестолочь. Как полевой работник он, конечно, лишь немногим лучше, чем полный ноль, однако в нём и правда может раскрыться потенциал как у научного сотрудника. — Ладно, вернёмся к Ренфильду. Итак, по вашим словам, всерьёз вы его не восприняли и угрозы не увидели. Платонин отводит взгляд. — Не совсем так. Я понял, что что-то не сходится: ну не похож он на потерявшего связь с реальностью лунатика, несмотря на весь свой эксцентричный вид. Если бы не белоглазость, я был бы уверен, что передо мной актёр. Навьи люди, которых мы с Идой Мееровной обследовали раньше и в немалых количествах, вели себя совсем иначе. Понимаете, даже те из них, кто не совсем блаженный, просто не способны не привлечь к себе внимание рано или поздно не потому, что специально кривляются, а потому, что утратили восприимчивость к тонкому различению, а значит, и повторению людских интонаций и поведенческих паттернов. Проще говоря, они бы и рады вести себя как все, но невольно фальшивят, как оглохший музыкант перестаёт попадать в ноты в оркестре. Они просто не понимают, что делают не так. А вот Ренфильд, судя по всему, понимал прекрасно: он был в ясном сознании, вёл себя адекватно, но будто издевался над нами. Я ещё тогда почувствовал, что и карнавал этот неспроста. Но времени додумать эту мысль мне в той ситуации не хватило, слишком много проблем навалилось разом, а тут ещё этот любитель театральщины… Платонин вздыхает, совсем по-человечески. Хольтов решает, что мальчик заслуживает небольшой подсказки. — Чёрт умеет играть на слабостях. Помните учение о семи смертных страстях? Оно не на пустом месте возникло. Он чует чужую озабоченность и толкает в нужную ему сторону, раскачивает, а затем искушает: измотанный беспокойством человек видит в нём выход из западни, в которую сам же себя загнал, и ведётся. Вы почему-то спрятали его — но вовсе не обязательно это было целиком и полностью ваше решение. Платонин хочет было что-то возразить, но затем лишь понуро кивает: — Я наивно решил, что он подпал под проклятие совсем недавно и просто не успел тронуться умом всерьёз. А значит, подмогу звать не нужно, я и один справлюсь. Но потом я увидел хвост.