Опереточный злодей

Сторожкой — и основным обиталищем Платонина — служил снятый с колёс вагон-теплушка. Его временно поставили на въезде в будущий Заповедник, как только разметили территорию под него, и с тех пор вагон так и стоял. Гараж по соседству с ним и то больше походил на жильё. Сразу за сторожкой Платонин свернул с дороги на утоптанную полянку и заглушил мотор. — Приехали, — сообщил он пассажиру. — Пока что у меня весь архив здесь: здание, предназначенное под администрацию только-только отремонтировали после пожара, не успел туда перевезти. — За что сожгли? — Поинтересовался Ренфильд, без труда перешагнув через борт из автомобиля. — Люди или навь буянила? — Это ещё в восемнадцатом было, во время интервенции. Проходите, — пригласил навца в своё жилище Платонин. Помещение чётко разделялось на две зоны: по левую руку от входа вагонные полки были заняты стопками газет, коробками с пухлыми папками, ящиками с инструментом и тремя чемоданчиками с походным набором экзохимика. Здесь наблюдалось некое подобие порядка. А справа на нижних полках Платонин держал свои нехитрые пожитки — много ли одинокому упырю нужно? Рассованы они были кое-как, лишь бы самое необходимое оказалось под рукой. На верхней Платонин спал, заворачиваясь в кокон из трёх шерстяных одеял. Когда весной он окончательно перебрался в сторожку со съёмной городской квартиры, всё обустройство быта началось и закончилось перегородкой из ситцевой шторы в весёлый цветочек. Её-то Платонин, войдя первым, сейчас же стыдливо задёрнул, чтобы скрыть от гостя бардак и грязную посуду. В центре, возле буржуйки стоял письменный стол, за которым Платонин работал. Он был погребён под черновиками отчётов, сметами от строителей и графиками обновления защитных печатей: навыков Платонина едва хватало на поддержание ограды Заповедника в одиночку, приходилось рассчитывать свои силы. Платонин спешно расчистил место для пишущей машинки. Ренфильд вошёл, согнувшись чуть ли не вдвое, и полностью выпрямиться так и не смог: потолок оказался низковат. Оглядевшись, навец обнаружил у стены свободный табурет, не спросясь переставил его на середину помещения и сел, сложив руки на коленях. Со своими габаритами он был похож на взрослого, забравшегося в игровую комнату к малышне. — Располагайтесь, — запоздало кивнул Платонин, — минуточку, сейчас мы вас оформим. Установив машинку, он направился в архив. Папка с отпечатанными когда-то в типографии по личному заказу Шохиной формулярами удостоверений обнаружилась в третьей из проверенных коробок. Ни один бланк так и не был пока использован. А ведь какая же с ними была морока! Долго согласовывали форму документа по всем нормам принятой Сикорским техники безопасности. С навцами мелочей не бывает: любая неосторожная оговорка может впоследствии обернуться бедой. А теперь, когда Шохиной больше нет, как Платонину навий документ заверять и у кого? По-хорошему, с этим придётся идти в горсовет; но если там не захотят ничего решать сами и свяжутся с Менском, то, скорее всего, люди Игнатовского заберут Ренфильда себе. Взяв заодно пустую папку для личного дела, Платонин обернулся к гостю — и замер. Ренфильд сидел на табурете неподвижно, а со всех углов вагончика сползались к чёрной фигуре изломанные тени, искажая перспективу. Сияющие белым глаза уставились на упыря без всякого выражения. Платонину стало не по себе. — Прошу прощения, совсем забыл о вежливости, — спохватился он. — Могу вам предложить… Он замялся, вспоминая, что из продуктов у него осталось после завтрака. По традиции, навца, впервые вошедшего в жилище, следовало угостить молоком или пивом, но ни того, ни другого Платонин у себя не держал. И хлеб с утра закончился. Разве что пара картошин где-то завалялась, но не подавать же их сырыми. Платонин невесело усмехнулся про себя: хорош уполномоченный — совершенно не готов к приёму долгожданного представителя «пробудившегося подземного народца». Впрочем, он и не предполагал, что когда-нибудь у него будут такие гости. Навь к упырям добровольно не сунется, предпочтёт обойти десятой дорогой. Ренфильд встал, и паутина теней потянулась за ним, придавая и без того исполинской фигуре грозную внушительность; упёршись сгорбленной спиной в потолок, заскрёб посиневшими ногтями в щели между потолочных балок. Воображение Платонина тут же нарисовало картину: великан ломает хрупкую крышу вагончика, чтобы обрушить её на голову нерадивого хозяина. — Сахар, — голос Платонина прозвучал по-детски тонко. — У меня есть сахар, хотите? Его вся нечисть любит… — Если позволите, — Ренфильд выцепил длинными пальцами нечто и показал добычу: большим и указательным он аккуратно удерживал за брюшко чёрного паука-стеатоду. — Да, конечно, — на всякий случай согласился Платонин, не до конца уверенный, что правильно понял вопрос. Хорошо отрепетированным жестом Ренфильд усадил паука на кончик нечеловечески длинного языка; тот, ещё живой, успел лишь вскинуть передние лапки перед тем, как быть проглоченным. Тени развеялись. Белый огонь в глазах навца потух, перед Платониным снова стоял не более чем просто высокий человек. С довольным видом Ренфильд опустился на табурет и закинул ногу за ногу. — Давайте-ка я всё-таки сахар принесу, — как можно более буднично произнёс Платонин, стараясь не выказать, какое впечатление произвела на него нелепая выходка. От очевидного вопроса он удержался, именно потому, что Ренфильд явно того и ждал, имея в кармане заготовленную реплику. Платонин не собирался подыгрывать в этом спектакле. Кусочков рафинада осталось всего шесть. Платонин протянул Ренфильду коробку, и тот взял один — ногти навца тоже успели принять здоровый вид. В полной тишине Платонин занял своё рабочее место. Отложил бланки удостоверений в сторону. Рассортировал и убрал лишнее. Вынул штампы из верхней шуфлядки — так местные звали ящики стола. Обновил для них чернила. Зарядил в машинку чистый лист. Дальше тянуть было нельзя, пора переходить к непростой процедуре. — Сейчас мы с вами заполним анкету. Вам нужно ответить на ряд вопросов. Это, увы, обязательно, иначе я не смогу выдать документы; но если какие-то из тем вызовут у вас затруднения — пожалуйста, постарайтесь сохранять спокойствие и объяснить суть проблемы, мы с этим как-нибудь разберёмся. Анкетирование навцев — дело нелёгкое: самые простые по человеческим меркам вопросы для них часто оказывались самыми болезненными, а сдержанностью реакций нечисть не отличалась. Кроме того, Платонин никогда прежде не занимался этим сам: навь отказывалась вести задушевные беседы с упырём, даже если он атеист. Ренфильд кивнул. — Хорошо, приступим, — бодро начал Платонин, отстукивая шапку стенограммы. — Вы назвались Ференцем Ренфильдом и предъявили документы на это же имя. Какими правами на это имя вы обладаете? Навь, в большинстве своём, относилась к именам трепетно: настоящее, данное при рождении, принято было скрывать. Защитные же прозвища писать в документах бессмысленно: и с юридической, и с навьей точки зрения силы они не имели. Приходилось выкручиваться: «нарекать» навца при оформлении и добиваться от него клятвы блюсти все договорённости, завязанные на такой узаконенный псевдоним. В принципе, упырь, как и вурдалак, мог провести Таинство имянаречения без лишних формальностей. Только вот Платонин не помнил, где у него лежит конспект по церковным ритуалам. Наблюдая за душой гостя он ожидал параноидального всплеска или разливающейся от сердца тоски, но Ренфильд остался спокоен. — Это моё истинное имя. Называть же меня можете Феркой, товарищ уполномоченный. Платонин не знал, считать ли такое лёгкое начало беседы хорошим знаком или дурным. Разумеется, Ренфильд отвечал правдиво: на прямую ложь навцы не способны в принципе. Поэтому обычно говорили не всё, да и старались подать так, чтобы их слова неверно поняли. Как требовала того инструкция, Платонин записал ответ Ренфильда дословно, чтобы позже перечитать и проанализировать формулировку. — Вы помните, где и когда родились? — Да. Я появился на свет в 1861 году, в селе Вацрош, что в Трансильвании. На тот момент мы ещё были частью Австро-Венгрии; так что я сын венгерскоподданного, — Ренфильд усмехнулся, будто в словах его крылась непонятная окружающим шутка. Платонин добавил к записанному ответу пометку: «возраст со слов — шестьдесят лет, выглядит на сорок-сорок пять». — Могу я уточнить: вы были человеком по происхождению? Ренфильд кивнул: — Человек, оба родителя — люди. Мать венгерка, отец венгерский румын; вся прочая родня мне тоже хорошо известна. Вас интересует история моей деревни? — Спасибо, этого достаточно… Знаете, ваша фамилия не похожа на венгерскую. Платонин всего лишь не хотел дать навцу, оказавшемуся не прочь поговорить о своей семье, увести разговор в сторону; но последнее замечание попало-таки в болевую точку. По лицу Ренфильда расползлась недобрая ухмылка. — Я получил это имя от монастырских опекунов, с которыми жил после смерти родителей. В сиянии души Ренфильда появились первые всполохи приближающейся грозы. Значит, не так всё гладко с его именем. «Агрессивная реакция на вопрос о фамилии» — быстро отстучал Платонин, на ходу соображая, как бы свернуть теперь на безопасную тему. — Интересный фасон, — сказал он почти наугад, предположив, что с таким-то шиком подобранная одежда должна быть предметом гордости. — На заказ шили? Ренфильд приосанился, засиял самодовольством. Его эмоциональный фон сменился как-то слишком легко, назревшая вспышка гнева — если это была она — развеялась в мгновение ока. «Быстрые перемены настроения», — добавилось в протокол. — Да, в Кракове. Признаться, хотел заказать копеньяк, но портной ни в какую не понимал, что я от него хочу, и то обычный шляхецкий камзол кроил, то вовсе нечто несуразное. В итоге сошлись на знакомой ему венгерке. Платонин понимающе кивал, слушая болтовню об особенностях карпатского национального костюма, и делал выводы: Ренфильд был при деньгах, путешествовал, много и охотно контактировал с людьми. По всему выходило, что типично навьих сложностей с адаптацией в обществе у него не возникало — по крайней мере, до сей поры. Впрочем, некоторые особенности в поведении всё же вырисовывались, хотя Платонин пока никак не мог ухватить их суть. Его смущала театрализованность: гротескная, местами абсурдная, она при этом ни разу не переросла в откровенную дешёвку и фальшь, будто бездарно написанную роль поставили играть талантливого актёра. — Можете ли вы сообщить, когда и при каких обстоятельствах человеком быть перестали? Не все могли ответить на этот вопрос: кто-то не помнил, кто-то не хотел вспоминать, кому-то прямо запретили Хозяева. В таких случаях следовало установить истину по косвенным данным, и на это порой уходило немало сил. Но и тут Ренфильд таиться не стал: — Меня забрали в услужение в 1905ом, прямо из психиатрической лечебницы. — Вы были пациентом? Ренфильд оскалился, глаза полыхнули белым: — Вы знаете мою фамилию, товарищ уполномоченный, кем ещё я мог быть? — Простите, не вижу связи… — Неужто «Дракулу» не читали? Я тот самый Ренфильд.[1] За обманчиво безмятежным тоном навца Платонин загривком почуял скрытую угрозу. Душа, что до этого виделась просто разноцветным ореолом вокруг фигуры собеседника, вдруг обрела фактуру, пошла трещинами, как тонкая корка льда, что до поры прятала под собой тёмную пучину. «Наблюдаемый умеет создавать маскирующий слой души; повторная бурная реакция на темы, затрагивающие фамилию. Ассоциация с книгой.» Платонин вспомнил, что в романе Стокера Ренфильдом звали безумца-мухоеда. Вот, оказывается, на что навец намекал своей выходкой с пауком. Самого «Дракулу» Платонин, как и большинство упырей, не шибко жаловал: скучная религиозная агитка выставляла его сородичей претенциозными дикарями и нечестивцами, жаждущими обрести власть в цивилизованном мире, но способными лишь бессильно подражать ритуалам истинной церкви. — Не знал, что у этого персонажа был реальный прототип. Вы знакомы со Стокером лично, или он просто где-то услышал о вашем случае и взял его за основу? Ренфильд отвёл глаза. В очередной раз раздражение его как-то слишком быстро, почти мгновенно унялось, сменившись на этот раз меланхолией. — Нет и нет. Стокер никак не мог обо мне знать, — по лицу Ренфильда было видно, что вопрос для него крайне неудобен. — Почему вы в этом так уверены? — Порядок причины и следствия, — тихо вздохнул Ренфильд. — Меня прозвали в честь героя, не наоборот. Его «душа» покрылась сетью трещинок, словно хрупкая ваза от нечаянного удара. Платонин откинулся на спинку стула и некоторое время молчал. Молчал и Ренфильд, прекративший, наконец, кривляться. На табурете по ту сторону стола сидел теперь задумчивый, глубоко уставший от жизни человек средних лет, что безуспешно прятал за расколовшейся маской чёрную дыру в душе. Возможно, стоило дожать его, выдавить последнюю каплю правды: не могли опекуны сироты назвать ребёнка именем из книжки, написанной, когда подопечному было сильно за тридцать. Значит, где-то навец смухлевал, какие-то из его слов значат совсем не то, что кажется. Платонин готов был поверить, что больной человек ухватился за литературный фантом и выдумал себя заново — выдумал неумело, так, что при первой же проверке нестыковки, помноженные на проклятие правдивости, разрушили весь образ. Пустота, которую Платонин ясно видел сейчас в душе собеседника, вполне могла послужить всему простым объяснением. Если бы не одна оговорка. — Выходит, «Ренфильд» — это заместительное прозвище. Как же оно может быть вашим истинным именем, если вы не получили его при рождении? — Зато я под ним умер, — пожал плечами Ренфильд. — Это то, что я есть на самом деле. Ренфильд посмотрел на Платонина спокойно и отстранённо. Так наблюдает за падающим листом волк, не владеющий даже собачьим умением подражать человеческой мимике. В этом взгляде тоже была своя пустота, но пустота чуждости, а не лишения. Платонин понял, что рано считать загадку навца разгаданной: ему пока удалось заглянуть лишь под верхний слой, и без того не слишком-то плотно закрытый. Если бы только Ида Мееровна была жива… — Что ж, гражданин Ренфильд, позволите взглянуть на вашу метку? — О, разумеется, — Ренфильд встал и снова был вынужден согнуться в три погибели. Вопрос о клейме, что ставили на порабощённого человека потусторонние Хозяева, нисколько его не смутил. Скинув венгерку, он взялся за кушак. — Если позволите… — Да, конечно, — Платонин кивнул, сохраняя беспристрастное выражение: метка могла наноситься на любую часть тела, к этому стоило быть готовым. Кисточки на кушаке трёх оттенков чёрного чередовались в строгой последовательности — значит, либо сам ткач различал их, либо кто-то помог ему их не перепутать. Ренфильд развязал узел, размотал обёрнутую вокруг туловища в несколько раз полосу ткани. А из-под неё немедленно высвободилось нечто, что Платонин принял поначалу за толстый шнур или хлыст. Один конец «шнура» упал на пол, тихо клацнув чем-то о доски настила — видимо, в метёлке прятался грузик, судя по звуку, из лакированного дерева или кости. Но то было лишь начало. «Шнур» конвульсивно дёрнулся раз, другой, местами встопорщился жёстким чёрным ворсом, заходил из стороны в сторону и с сухим неприятным треском стал сам собой раскручиваться. — У вас хвост! — Платонин не мог отвести взгляда от диковины. Хвост, только что казавшийся тонким и омертвелым, на глазах набухал, наливался силой, заметно увеличиваясь в толщину у основания; ссохшаяся кожа оживала, розовела на глазах, под ней проступали позвонки, нарастали мышцы. Он оказался длиннющим, метра в два, а то и больше, и равномерно полосатым: голые участки перемежались широкими кольцами чёрной шёрстки. На тех, что ближе к метёлке, Платонин заметил и «усики”-вибриссы. — Не люблю его сбрасывать, так что приходится прятать, — Ренфильд с явным облегчением разминал конечность, то и дело встряхивая, сворачивая баранкой и вновь вытягивая её параллельно полу. Заметив интерес Платонина, навец дружелюбно предложил: — Хотите потрогать? Как завороженный, Платонин встал и подошёл ближе. Протянул руку, и пушистая метёлка сама ткнулась ему в ладонь. В ней и правда скрывался шишкообразный нарост, покрытый костяными пластинками. Платонин погладил хвост по шёрстке, не задевая вибриссы, и отметил, что Ренфильду прикосновение нравится. Хвост кардинально менял дело. Даже мелкие зооморфные черты у навца — это признак глубокой переделки, которой подвергся бывший человек. Ида Мееровна рассказывала о случаях приращенных к человеческому телу органов животных, но встречавшиеся ей «уродцы» все как один имели немало проблем со здоровьем. Да и в старых сказках то же самое: гниющие спины хвостатых хюльдр, вдавленные затылки или «головы-чаши» девочек со стрекозиными крыльями… Операции на позвоночнике и вмешательство в центральную нервную систему несчастных не проходили бесследно. Пока рабы жили при Хозяевах, они не страдали от отторжения тканей и иных болезней. Но беглые, теряя связь с Ульем, оставались и без его поддержки. Собственных сил организма едва хватало, чтобы замедлить некротические процессы, растягивая агонию на десятилетия. С одной стороны, хвост мог бы объяснить некоторые особенности поведения Ренфильда. В комплекте с радикальными анатомическими изменениями у нави всегда шли заметные отклонения в психике, эмоциональная нестабильность, снижение социальных навыков, а частенько и когнитивных способностей в целом. То есть, говоря по-простому, звероподобная навь держалась диковато и особым умом не отличалась. А с другой, у Ренфильда обнаружилось не просто косметическое изменение, но полноценная новая часть тела с мышцами, нервами и сенсорными усиками, и её обладатель явно отлично ею управлял. И физически выглядел здоровым и крепким, запаха гнили Платонин не ощущал. Стоило поделикатнее попросить его показать спину. А пока Платонин не удержался от другого вопроса: — Шерсть сама так растёт, или вы эти полосы выбриваете? Ренфильд широко улыбнулся, на этот раз беззлобно, и подмигнул: — Само так. Мне вообще бриться не нужно. Нигде. Повисла пауза, пока Платонин осмысливал услышанное. Так и не придя ни к какому выводу, он подумал о другом: а ведь немалый рост Ренфильда тоже мог быть приобретённым в неволе признаком, что также потребовало бы серьёзного вмешательства в организм. Конечно, Колоплуты любили утаскивать в свои хороводы людей с яркими внешними особенностями, так что сами по себе необычные габариты ещё ни о чём не говорили. Но если уж Хозяева влезли к нему в позвоночник, чтобы прикрутить хвост… — А ещё какие-нибудь отличия у вас есть? Ренфильд кивнул. Стянул ленту с волос, и те рассыпались, укрывая склонённое лицо. Платонин отметил, что навец старается в его присутствии не делать резких движений, будто опасаясь вспугнуть любопытствующего упырёнка. А должно быть наоборот. Это навцы боялись и не любили что еретиков-упырей, что праведных вриколаков одинаково, избегали и знака Лилии Пречистой, и семилучевой короны Сола. Тем временем на голове навца поднялись две слипшиеся пряди, распушились по всей длине двусторонними гребнями выростов, будто перья, изогнулись и завились по-козлиному. Ренфильд со своим носом-клювом окончательно стал похож на рогатого чёрта. — Это антенны, как у Endromis versicolora. — Что-что? — переспросил Платонин и осторожно коснулся одной из… штук. — Усики, как у мотылька, что у вас зовётся берёзовым шелкопрядом, — со вздохом пояснил Ренфильд и одёрнул потревоженную антенну. — Мотылёк, — Платонин не сдержал нервного смешка, но Ренфильд не обиделся. — Дополнительный сенсорный орган? И вы им что-то чувствуете? — Да. А ведь это уже не в позвоночник лезть надо было, а напрямую в мозг. Химера. Платонин понял, что имеет дело с настоящей жизнеспособной химерой, виртуозно собранным конструктом из нескольких существ, личность которого удивительным образом не расползлась по швам… А быть может, что и расползлась: не этим ли объясняется игра в героя из книжки? Или даже хуже: личность может оказаться таким же конструктом, склеенным из наведённых воспоминаний. Платонин не был уверен, возможно ли такое в принципе, но от нави всякого стоит ждать. Опять-таки, пусть навцы и не способны на прямую ложь, но они могут искренне заблуждаться. Ренфильд определённо верил в то, что был когда-то человеком, но для ассимилянта нулевого поколения у него слишком много штук, которые плохо приживаются на людях. Возможно, на самом деле над Платониным сейчас нависал мутант нового, не изученного ранее типа, намеренно воспитанный по-людски. Это допущение, кстати, объясняло и путаницу с датами: полукровки старились намного быстрее, чем люди — если вообще достигали совершеннолетия, так как навье потомство живучестью не отличалось. Ренфильд мог оказаться не шестидесятилетним мужчиной, а существом довольно молодым. И в этом случае его опекуны вполне могли дать ему имя из романа, написанного под самый конец прошлого века. А многочисленная венгерско-румынская семья, про которую он готов был рассказать массу подробностей — лишь сказка, колдовской сон. В эту схему укладывались и напускная зловещесть, и некоторая незрелость шуток. Опять-таки, кому не нужно бриться? Подростку. Платонин ещё разок провёл ладонью вдоль кромки «пёрышка» антеннума, и тот забавно встрепенулся. В ответ Ренфильд запустил пятерню в шевелюру Платонина и взъерошил её жестом, каким гладят собаку. Платонин смущённо отступил и только сейчас заметил, что хвост навца обвил его ноги свободной петлёй. Хвост недовольно вильнул, выпуская упыря из символического захвата, и случайно задел полупустое ведро углей возле печки. — Минуточку, я протокол заполню и выпишу вам удостоверение… Если вам тут совсем тесно, можете пока выйти, я позову. Ренфильд не преминул воспользоваться предложением и тотчас покинул вагон-сторожку. Платонин видел, с каким удовольствием навец выпрямил спину и потянулся. Видимо, за этим он и пришёл сдаваться в Заповедник: здесь он мог перестать притворяться человеком и более не стеснять себя в движениях. Платонин понаблюдал за ним какое-то время в окно и вернулся к столу. Обхватил голову руками: химера — это проблема. Нужно срочно писать в университет. Нет, лучше сначала Аркадию Волковичу: появление хорошо обученного и способного вписаться в социум полукровки может иметь стратегическое значение. Ренфильд мог быть связан с навьими царствами, и, возможно, пролить свет на то, что же с ними случилось. Опять-таки, кто-то же обеспечил Ренфильда деньгами и документами. Человеческими деньгами и документами, ни того, ни другого у нави не водилось. А значит, у него нашлись друзья или покровители в этом мире. До сих пор использовать навь в качестве шпионов и законспирированных саботажников не представлялось возможным: бедовые и неуравновешенные, они не признавали людских приказов и крайне нервно реагировали на попытки принудить их к чему-либо или подчинить. Они готовы были идти разве что за вожаком из числа себе подобных, да и то не всегда. Но даже дезорганизованная навь доставляла немало проблем. Вот было бы смешно, если бы Ренфильд после всего действительно оказался «шпиёном», агентом контры. При всей его эксцентричности и, казалось бы, полной непригодности к такой работе. Иными словами, случай Ренфильда необходимо было изучить со всей тщательностью. Некоторое время Платонин потратил на формулировку текста для телеграммы: никто в отделе по вопросам нацменьшинств не додумался ввести шифр для связи, и сейчас Платонин остро об этом жалел. Прямо писать нельзя: вдруг Аркадий Волкович ещё не вернулся из Москвы и телеграмму прочтёт кто-то другой? Они же с Игнатовским в одном здании сидят. «Сикорскому А. В. Пришёл интересный экземпляр, вы такое искали. Нужно всестороннее изучение. Платонин.» От дела Платонина оторвал автомобильный гудок: — Гэй, ёсць тут хто? Куды хворых-та везці?[2] Платонин пулей выскочил на порог. На въезде в Заповедник остановился первый из медицинских грузовичков, второй как раз подъезжал следом. Водитель нетерпеливо просигналил ещё раз. Ренфильда нигде не было.