Опереточный злодей

— Эта ваша сторожка, как я понимаю, внутри ограждающего контура, а не снаружи? — Уточняет Хольтов. — Ренфильд не мог покинуть территорию Заповедника, так ведь? Платонин кивает, но с некоторым сомнением. — Теоретически, пока ограда была цела, то без заключения договора, в обмен на что мы выдаём удостоверение-пропуск — не мог. Хольтов поднимает бровь. — А практически? — А практически — без документа он должен был ощущать себя запертым в клетке, или что-то вроде того. Мы миновали пару сторожевых «голов» прямо на въезде, а он и ухом не повёл. На тот момент я считал, что он проклят совсем недавно, так что не обратил на это внимания. Но потом, когда он исчез, я засомневался в том, насколько хорошо работают печати. Может, мы зря заменили вурдалачьи терафимы дада-копфами, да ещё и освящать их приходится мне, атеисту. Вдруг всё-таки есть разница? Хольтов кривится: и здесь эти уродливые болванки ставят. Дада-копфы, «дада-головы». Агнусу Холтоффу, инквизитору из Вены, с молоком матери и кровью пастора впитавшему многовековую историю европейского религиозного искусства, выть хочется от того, чем теперь большевики заменяют старых идолов византийской традиции. Из всех возможных решений им по нраву пришёлся радикально контркультурный дадаизм[1]. Как цинично. А самое паскудное — ответственен за это, в конечном счёте, не абстрактный разночинец-нигилист или очередной из не пойми кого набранный комитет, а всё тот же вездесущий Сикорский. И ладно бы он это по злому умыслу, или действительно понимал и любил авангард — так нет же, наш Арек Сикорски всего лишь шутить изволили. А шутка, что называется, вышла из-под контроля. …На дворе конец девятнадцатого года. Новая власть в Москве осознаёт, что буйной нави день ото дня только больше становится, и надо что-то с этим делать. Собранные данные однозначно говорят о том, что хочешь-не хочешь, а придётся пользоваться предметами религиозного культа. И возникает дилемма: эффект-то доказан, явно и неоспоримо, но звать на помощь только что лишённых десятины церковников пролетарская гордость не позволяет. Разумеется, так как у старых упырей вроде Сикорского и личный опыт схизмы имеется, то решение они предлагают простое и изящное: освящать можно почти всё что угодно, так что давайте-ка переведём молитвы на новояз, настрогаем идолов в другой стилистике, и скажем, что это уже не религия, а новая технология. План одобряют сходу. Но какую стилистику выбрать? Лучше бы посовременнее, чтобы совсем технологично выглядело. И с января 1920ого объявляют конкурс: «Новое видение духовных аллегорий». В художественный комитет назначают заодно и товарища Сикорского. Во-первых, в качестве упыря-патриарха: пусть испытает экспонаты на практике, то есть, освятит и вместе со специалистами на подопытных навцах посмотрит, что получится. Во-вторых, как замнаркома по делам нави: это же на его подопечных и будет применяться. А в-третьих, все прочие заняты куда более важными делами; Сикорский же, прусский поляк и бывший кайзеровский офицер-разведчик, пока идёт война с Пилсудским, демонстративно сидит в Москве на видном месте и ничего важного руками не трогает. Разумеется, те же белорусские коллеги во главе с Игнатовским всё равно его в чём-то подозревают, но знают: выкрутится. И вот смотрит Сикорский на первые присланные работы, а там — сплошь разгул конструктивизма. Идеи, безусловно, смелые, но простым утилитарным задачам не отвечающие: идол же ещё растиражировать надо, а делать это будет кто? Те же артели резчиков, что до того при храмах терафимы из дерева ваяли, больше некому. А кроме того, вычурные сложносоставные конструкции в общественных местах долго не простоят: их погнут, поломают, на реликвии и сувениры растащат. А что? Раз это наука, а не святое обиталище духа-хранителя, значит можно. Разве что Татлин предлагает что-то приличное. — Так может, давайте уж сразу шестерёнкам поклоняться начнём! — восклицает в сердцах Аркадий Волкович и, желая поднять градус абсурда, шлёт по линии Интернационала своим знакомым по «Клубу Дада» в Берлине Баллю и Гюльзенбеку приглашение «всем большевикам от культуры» принять участие в конкурсе. Гюльзенбек загорается идеей и распространяет весть по всем радикальным группам художников Европы. В первую очередь, он пишет в Цюрих участникам кабаре «Вольтер», где ещё помнят Ленина-шахматиста. Так приглашение получает и Софи Таубер. Она-то и отправляет в Москву из Швейцарии свою скульптуру-портрет Ганса Арпа и ещё пару вариаций этой же концепции — дада-копфы. В итоге на конкурсе авангардистов побеждает швейцарская художница… С практической точки зрения даже Хольтов вынужденно соглашается: выбор удачный. Простая, лаконичная форма, никаких лишних деталей, при этом расписать её можно как угодно: только схему согласуй и готовь трафареты. Но ему больно глядеть на эти шляпные болванки в храмах. — Нет, — цедит Хольтов, — разницы нет, мы всё перепроверили несколько раз. — А всё-таки, товарищ инквизитор… что у Ренфильда с именем? Как может быть истинным то, что не получено при рождении? — У женщин приобретённая фамилия по мужу может стать частью истинного, — напоминает Хольтов об очевидном. — И существуют практики повторного имянаречения, при посвящении в сан, например. — Второе — имена, а не фамилии, — возражает Платонин и отшучивается: — да и Ренфильд явно не женщина, так что вряд ли может быть замужем. Наивность упырёныша начинает раздражать. — Вы невнимательны, Сергей Лукьянович. Он же сказал вам: «Ренфильд» — это то, что он есть на самом деле. Сущностное наименование. — Что-то вроде названия марки автомобиля? — соображает наконец Платонин. — Да. — То есть… он действительно новый тип химеры? Хольтов прикрывает глаза. — На наше счастье, он пока такой единственный в своём роде. Неужели он вам не рассказывал? Как я смотрю, вы ему сразу приглянулись, даже хвост дал погладить. Щёки Платонина едва розовеют, хотя смущается юноша, похоже, сильно. Плохой у них тут паёк: упырь — не вурдалак, при правильном питании от человека внешне отличаться не должен. — Да бросьте, — отмахивается Хольтов, не давая Платонину спросить ещё что-нибудь неудобное, — привычки Ренфильда хорошо нам известны. И раз вы до сих пор живы, то причина тому может быть только одна. В дальнейшем рассказе совсем уж интимные подробности можете опустить, но, боюсь, некоторые детали могут быть важны для дела. Не беспокойтесь, это останется между нами. Хольтов не любит выслушивать подобные откровения, и многое бы отдал, чтобы никогда больше не думать в таком контексте о Ренфильде. Но ему необходимо знать, что именно произошло между навцем и упырёнышем, это может спасти немало жизней в дальнейшем. Платонин выглядит пристыженным, но не раскаивающимся. — Как скажете, Агний Елизарович… Но поймите, я был вынужден.