Опереточный злодей

За весь день Платонину не выпало и минуты покоя. Оставив на двери сторожки записку с указаниями для следующих партий заселенцев, он поехал с медиками определять место больным. По пути медсестрички, улучив момент, всё же перекинулись с ним парой слов. Их звали Ниной и Олей, и они без притворства надеялись, что они с Платониным сработаются, ведь теперь им часто придётся бывать в Заповеднике. Платонин понимал их любопытство в свой адрес: всего несколько лет назад упыри, обвиняемые в ереси бессмертия, повсеместно скрывали свою истинную природу; только недавно наука занялась ими всерьёз и открыто. В других обстоятельствах Платонин непременно воспользовался бы шансом познакомиться поближе — не как упырь, а как здоровый молодой человек. Обе молодые женщины были старше его лет на пять, а то и больше. Впрочем, наверняка уже замужние, а что колец не носили — так власть церковный брак отменила, да и гражданская регистрация, поговаривали, стала необязательной. В глубинке такую свободу ещё не распробовали. Платонин не стал интересоваться семейным положением медсестёр, не до того ему было. Все его мысли занимал пропавший навец. Он высматривал чёрную фигуру химеры в каждой тени. Первым реагировал на поднимавшиеся тут и там брань и скандалы: не из-за выскочившего ли чёрта шум? Но нет, людям Ренфильд не показывался. Берегиничская усадьба графов Грифичей была отстроена в своё время с размахом: панский дом, три флигеля, всяческие хозяйственные постройки, даже пруд с живописным островком, беседкой на нём и горбатым мостиком, а в северной части парка — охотничий домик, двухэтажная махина размером с небольшую гостиницу и с квадратной башенкой в неоготическом стиле. При том, насколько знал Платонин, самих владельцев здесь не видали годов этак с восьмидесятых прошлого века. И внутреннее убранство усадьбы особым богатством не славилось, никаких тебе дорогих картин и помпезных люстр — большую часть добра распродали сами давно разорившиеся хозяева, а что позабыли они, то вывез вовремя сбежавший последний арендатор. Так что в неспокойное время грабить тут особо ничего не нашлось, и усадьбу попросту бросили. Вроде бы, сразу после Октября думали устроить здесь школу-интернат для беспризорников, но руки не дошли. А в феврале 1918-го началась немецкая оккупация. Вот тогда-то Сикорский — точнее, на тот момент ещё свеженазначенный кайзеровский ставленник на восточной окраине маркграф Аркадиус фон Берневиц унд Сикорски, — распорядился устроить тут навью резервацию. Он же и рассчитал конфигурацию печатей для будущей ограды. Да только в декабре того же восемнадцатого немцы ушли, пришли украинцы, сам герр Сикорски ненадолго сбежал, чтобы объявиться уже как товарищ Сикорский. Но Мозырь до самой войны с Пилсудским был центром Полесского староства Украинской народной республики, так что Берегиничи с графской усадьбой ещё полтора года оставались для Аркадия Волковича недоступными. С марта 1920-го тут уже были польские войска, но их выбили быстро. Так уж вышло, что в усадьбе Грифичей погорели часть главного здания и пристройка-галерея, но, к счастью, обошлось без серьёзных разрушений. Потому что расположена она была неудобно и оттого мало кого волновала. Сикорский вернулся сюда, когда ещё чернила на Рижском договоре обсохнуть не успели. Осмотрелся, остался доволен, оставил Платонина за главного и укатил в Менск. Восстанавливать, впрочем, пришлось не только сгоревшее: без должного ухода внутренняя отделка зданий пришла в негодность. Обновили её кое-как, на что хватило средств: всё-таки, чай, не для людей делали, а нечисти запустение по нраву. Попытки Платонина объяснить хотя бы рабочим, что навь селится в заброшенных домах и на развалинах не из любви к плесени и протекающим крышам, а потому что идти больше некуда, особого эффекта не возымели. Но всё-таки привести усадьбу в более-менее божеский, пригодный для жилья вид удалось. Куда хуже обстояли дела с материальным обеспечением спальных мест для огромного количества постояльцев: строго говоря, на балансе Заповедника числилось всего шесть кроватей. Больных оказалось пятеро. Посоветовавшись с медиками, Платонин выделил под лазарет пристройку, где раньше жила прислуга. Здоровым должно было хватить флигелей, а охотничий домик, стоявший на отдалении, стоило придержать для Ренфильда. Навь может жить скученно только одной семьёй или кланом. Рабы разных хозяев редко ладят между собой. Ещё хуже дела обстоят, если навь оказывается в одном доме с людьми. Тут остаётся только или «узаконить» отношения — договором найма, усыновления или настоящим браком, — или каким-либо способом выселить соседа-”нечистика», пока он не извёл живых. Платонин ломал голову над тем, что теперь писать в договоре с Ренфильдом, ведь стандартный, разработанный для Заповедника, на ситуацию с тифозниками рассчитан не был. Да и как вообще навец поведёт себя в таких условиях? С одной стороны, Ренфильд показался вполне общительным и спокойным — если про фамилию не спрашивать, — и сам приехал в том же поезде с этими же людьми, по дороге особых проблем в их обществе не испытывал. Или, по крайней мере, мог терпеть их какое-то время. С другой — путешествуя, он притворялся человеком, а сюда прибыл с явным намерением пожить, наконец, отдельно и самим собой. И — хвост. Даже если у Ренфильда не возникнет возражений против людей, у людей будут возражения против него. Выловив прибывшего с последней группой младшего помнача милиции, Платонин всучил ему наскоро написанный запрос в горсовет насчёт постельного белья, продуктов и средств личной гигиены. Ждать и надеяться на быструю реакцию — да и хоть какую-нибудь вообще — было бы глупо, так что Платонин попросил передать на словах: прямо во время расселения он составит с подопечными коллективные запросы сразу и в Берегиничи, и выше, напрямую в мозырский продком. И заодно в местную газету. Так что пусть городские власти готовятся отвечать не перед каким-то там упырём, а перед общественностью и начальством. Не без помощи всё той же милиции Платонин организовал собрания временных жильцов каждого флигеля, где выбрали ответственных по этажам. Платонин записал их имена на одном листе тетради, просьбы и пожелания — на другом, и пообещал всех ещё раз обойти и со всем разобраться. Не без удовольствия отметил, что люди, занявшись самоорганизацией, несколько успокоились. Очередной скандал разгорелся на собрании перед ужином. Надо отдать должное: полевая кухня из Берегиничей приехала вовремя. — Почему тут терафимы из красного угла убраны? — поинтересовалась благочинного вида горожанка в платке. Этот вопрос Платонину задавали сегодня не раз, отвечать приходилось уклончиво. Но тут он успокоить женщину просто не успел: вместо него встрял словоохотливый повар-раздатчик. — Так Заповедник для навцев же тут, не положено! И началось. — Навье царство! — Ироды! — Здесь же дети!!! — Спокойно, граждане! — Платонину пришлось взобраться на козырёк здания, чтоб его увидели и услышали. — Нави тут нет, не завезли их! Он врал не краснея, убедительно, как умеют только упыри. А в душе скребло дурное предчувствие: черти лгунов не любят. Трюкачей и ловкачей — чествуют, а тех, кто идёт на прямой обман и не держит слова ждёт беда. Слышал ли его Ренфильд?

***

К себе Платонин вернулся с тяжёлой головой. Поставил машину в гараж, ещё раз осмотрелся: Ренфильда по-прежнему нигде не было. Об отдыхе пришлось забыть: если хвостатого и условно рогатого заметят, начнётся настоящая паника. Значит, ночью придётся обойти весь Заповедник, но отыскать Ренфильда во что бы то ни стало. Обстановка в сторожке осталась нетронутой с тех пор, как Платонин её оставил. Саквояж Ренфильда на полу у стула, недооформленные документы на столе, исчёрканный черновик телеграммы Сикорскому. Последнее явно подождёт, по крайней мере, до утра. В подлеске за сторожкой Платонин держал делянку с травами. Ида Мееровна научила: лучше что получится своё выращивать, чем зависеть от поставок из Москвы или Менска. До этого отвар для усиления чутья Платонин готовил только под присмотром наставницы. В ином случае он предпочёл бы не рисковать, но сейчас где-то бродил навец-химера, дух которого Платонин не смог отличить от человечьего даже при близком контакте — а теперь на территории Заповедника повсюду следы нескольких десятков людей. Определять же индивидуальные запахи, как собака, Платонин, разумеется, не умел, и вообще считал легенды о такого уровня способностях у древних упырей несколько преувеличенными. А вот Ида Мееровна в них верила. По её теории, упыри вплоть до Высокого Средневековья действительно могли отыскать человека в дикой чаще по трёхдневной давности следу, распознавали всё зверьё в округе, насылали сон на собак и домашнюю птицу и даже заманивали путников пением. Но со временем эти «первобытные таланты» притупились из-за «ленивой» жизни в разросшихся городах. В отличие от большинства фольклористов, Шохина не разделяла теорию о смешивании образов упыря и навца, даже несмотря на вариации сюжетов, в которых эти персонажи могли взаимозаменяться. Платонин подозревал, что её взгляды были близки и Сикорскому, хотя говорить об этом вслух не стоило. По соображениям чисто политическим: упыри совсем недавно стали гражданами несмертами, не в последнюю очередь из-за того, что пообещали ловить разгулявшуюся навь. Не время пока поднимать вопрос об их возможном родстве с нею. Принцип действия отвара был прост: лёгкий яд вызывал анемию, отчего голодный и взбудораженный упырь на чистых рефлексах концентрировался на всём, что могло быть как признаком потенциальной добычи, так и приметой близкой опасности. Будить в себе хищника прямо в сторожке Платонин не стал, памятуя о прошлом печальном опыте: тогда от резко ударивших по всем нервам ощущений накатила тошнота, с которой он едва справился. Так что он налил варево во флягу и вышел в ночь, подальше от дороги. На живописном холмике, откуда открывался хороший вид на ближайшую часть парка, он вдохнул всё ещё сладкий воздух полной грудью — и без всякого усиления почуял среди ароматов увядающей листвы и влажной коры едкие табачные нотки. Платонин тут же переключился на тепловое зрение и принялся высматривать курильщика. Увы, крупных теплокровных поблизости в упор не наблюдалось, ярких одиночных точек сигаретного огонька — тоже. Он трижды проглядел неправильно свисающую, будто сломанную, ветку векового дуба, пока она сама не шевельнулась безо всякого ветра. Платонин подошёл ближе, не сводя глаз с места, где, предположительно, должен был находиться притаившийся в кроне навец. Насмехаясь над упырём, пустота выпустила в его сторону колечко дыма. Ренфильд проявился, словно чеширский кот. Как ни в чём ни бывало, он сидел себе на дереве и идеально сливался с окружением во всех доступных упырю спектрах. Даже раскуренная трубка его не демаскировала. Платонин сделал себе о том мысленную пометку. — Доброй ночи тебе, Ферка. Ты всё время тут прятался? — он ловко залез на один уровень с навцем и уселся по другую сторону ствола. — Пока моё пребывание здесь не узаконено, не хочу перед публикой щеголять, — голос Ренфильда был спокоен, что вселяло некоторую надежду на мирные переговоры. — Не поймут. Скажи-ка, товарищ уполномоченный: неужели я тут единственный из нави? — Верно, пока единственный. Платонин собрался с духом, подбирая слова, как половчее объяснить Ренфильду ситуацию, но тот уже спросил о другом: — А старые хозяева где? Здесь же был городок. — Усадьба, — поправил Платонин. — Я же тебе рассказывал. Вообще, сюда намеревались заселить нескольких из ваших, но их перевели в другое место. Ренфильд выпустил три дымных колечка подряд. — Я спрашиваю про подземный городок курганников, что был тут задолго до усадьбы. Этот дуб помнит их капище. Я полагал, вы разбили Заповедник здесь потому, что курганники вновь пробудились, и вы смогли с ними договориться… или не смогли. Но в этой роще давно никто не танцевал. — Только древних капищ мне не хватало, — Платонин устало потёр виски. — Вообще, впервые об этом слышу… Погоди, ты хочешь сказать, что ты к кому-то сюда в гости ехал? — Я археолог по образованию, учился в Вене, — сказал Ренфильд так, как будто это хоть что-то объясняло. — Неужто в Вене лучше нас знают, где под Мозырем берегинь чтили? — удивился Платонин. Впрочем, когда навь так явно уходит от темы, это значит, что ответа ждать бессмысленно. Ренфильд лишь пожал плечами и промолчал. Выдержав паузу, Платонин вздохнул и перешёл к делу: — Послушай, Ферка, мы можем договориться, ты да я? — Ты предлагаешь мне сделку? Платонин знал о рисках. Вместо того чтобы подписать выверенный специалистами договор, где нанимателем выступал бы не конкретный человек, а социальный институт — абстракция такого уровня, с которым навья сила ничего не сделает, — он собирался заключить личное, ни от чего не застрахованное соглашение с чёртом. Но другого пути он просто не видел. Ида Мееровна постоянно твердила: любые переговоры с навью вести надо простым языком, соблюдая архаические формулы. Проще всего ориентироваться на сказки. — Да, Ферка, — Платонин специально опустил фамилию, чтобы не спровоцировать ненароком очередной приступ агрессии у собеседника, — я предлагаю, чтобы ты да я сделку заключили. Моё слово: ты можешь жить в Заповеднике, но не ходишь за ограду без моего ведома, не являешься никому из людей и ни словом, ни молчанием, ни делом, ни бездействием не причиняешь вреда смертным, что оказались на вверенной мне земле. И будет так, пока твой документ не утвердят тремя печатями. Согласен? — Согласен, — не долго думая, ответил Ренфильд. — Вот моё ответное слово: по-твоему выходит, что сам я общаться ни с кем не смогу. Значит, в качестве платы ты должен найти и привести ко мне того, кто готов добровольно разделить постель с чудовищем. И срок тебе на это — три дня и три ночи. Платонин предполагал, что цена окажется высокой, но запрос Ренфильда его обескуражил. Неужели перед ним и правда подросток, у которого только одно на уме? Или, того хуже — навец решил, что раз земля не занята, то он сам её займёт, создав семью, и ему самка для продолжения рода нужна? Но пока не решена проблема с его официальной регистрацией — а именно на это и покупал сейчас Платонин время, — появление в Заповеднике нового поколения нелюди могло обернуться чрезвычайной ситуацией. Хотя с научной точки зрения возможность понаблюдать гнездование выглядела заманчивой… Но думать нужно было не об этом. А о той, кого ему, Платонину, под химеру предлагается подкладывать. Под чертовски крупную, между прочим, химеру. Кто на такое по своей воле пойдёт? Вспомнились Нина и Оля. Эту мысль Платонин забраковал сразу же: нет, ни за что. Он не станет расплачиваться женщиной, что совсем недавно ему улыбалась — пусть и с умыслом, а не из чистой симпатии. Опять-таки, никто не знает, чем эта сделка обернётся для неё самой. Даже если Ренфильд не будет слишком груб, даже если она сама не двинется рассудком, оказавшись во власти нави — остается ещё угроза беременности, а там куда ни кинь, всюду клин: то ли под нож ложиться, то ли плод нежизнеспособным окажется и организм отравит, то ли уродца рожать. — Тебя девка продажная устроит? — уточнил на всякий случай Платонин, раздумывая, не попросить ли назначить другую плату. Но торговаться навь не любит, и следующая ставка наверняка окажется куда хуже первой. — Нельзя мне с девками, — печально ответил Ренфильд. — Беда им от меня будет, возможно, что и смертельная. Я проклят, да и слишком сильно изменён. Доставь ко мне юношу.