Опереточный злодей

Агний Елизарович Хольтов умеет держать себя в руках. И то, что голова сидящего напротив Платонина всё ещё не отделена от тела — лишнее тому подтверждение. — Итак, как я понимаю, — Хольтов говорит медленно, чётко выговаривая русские слова, — что вы, пункт А: в первые же сутки контакта не только не завершили ни одну из предписанных протоколом процедур, но и пошли на личную сделку с чёртом. О котором, к слову, толком ничего не выяснили. Нет уж, погодите возражать. Далее, пункт Б: по условиям этой сделки вы обязались продать нечисти человека для постельных утех. Опять же, не озаботившись уточнить, какая судьба ожидает объект купли-продажи в дальнейшем, как-то: на какой срок он попадёт во власть нави, сможет ли вообще вернуться, не пострадает ли физически… Пункт В: и согласились вы на это должностное преступление из желания скрыть важную информацию о навце-нелегале, да-да, нелегале — причём вы сами признаётесь, что намеренно задержали выправку его документов и соврали чекистам в Мозыре. Стойте, я не закончил. И пункт Г: причина всей этой самодеятельности — по сути, простое тщеславие. А вот теперь вам стоит хорошенько обдумать и подобрать такие аргументы, чтобы убедить меня не снимать вас с должности прямо здесь и сейчас. — И вовсе не из тщеславия! — с жаром восклицает Платонин. — Я это сделал исключительно чтоб сохранить Заповедник, уберечь поселенцев и не дать нацменам увести у Аркадия Волковича перспективную химеру! Мы же с вами одно общее дело делаем, а вот как насчёт тех же Игнатовского[1] с Жилуновичем[2]? Хольтов разминает пальцы, снимая зуд в ладонях: хочется отвесить юнцу хороший подзатыльник, такой, чтоб уши разлетелись. Но толку-то теперь, две недели спустя, кулаками махать? — Игнатовский, Жилунович, да кто угодно их них — не ваша забота, Сергей Лукьянович. И не вашего ума дело, что там в столице творится. Платонин поджимает губы, но не может удержать своё мнение при себе: — Ида Мееровна погибла от рук людей Булак-Балаховича[3]. Они воевали против большевиков, они признаны врагами. Но теперь я читаю ту же риторику в официальной прессе, почти слово в слово. Я не буду подчиняться кому попало, Агний Елизарович. В конце концов, полномочия мне выдал Сикорский, а не Игнатовский, не говоря уж о том, что местный комиссариат образования не справится с проблемой адаптации нави. И это вы мне ответьте: неужто я должен был подвести начальство и главу ордена в одном лице, если даже здесь, в Берегиничах я слышу отголоски ведомственной войны? — Никакое засилье в Менске так называемых нацменов, или кого вы там не любите, вашей глупости здесь не извиняет. Сбавьте тон. Сам Хольтов, не будучи ни русским, белорусом или поляком, ни потомком или собратом Сикорского по ордену, держится от всех споров в стороне. Местную людскую политику и вовсе предпочитает игнорировать. Зачем вникать в творящийся вокруг хаос, когда даже самые основы старого мира, которые он когда-то считал незыблемыми и, будучи инквизитором, защищал, рушатся одна за другой прямо на глазах? У Хольтова остаётся одна задача, ради которой его и пригласили в Менск: защищать граждан от опасных представителей нави. А уж как там зовётся государство, граждан которого Хольтов защищает, на каких языках они говорят и кто там у них сидит на троне ли, в парламенте ли, в советах или ещё где — какая разница, всё равно ситуация меняется каждые несколько месяцев. Сгинут потом и тот Игнатовский, и Пилсудский, и все прочие; а если не сгинут, если укрепятся, вызовут Хольтова к себе спросить, как он обязанности возложенные выполняет — тогда и будет разговор. Хольтов уверен, что все проблемы возглавляемого Сикорским отдела с местным правительством — это проблемы самого Сикорского. За каких-то пять лет, что он ходит по белорусской земле, он успел многим поубавить счастья. Не хотят националисты прощать ему того, сколько раз он в такой короткий срок их использовал и бросал. Одно слово: смертные. У них в голове не укладывается, как можно называть товарищем вчерашнего шпиона и оккупанта, который даже не скрывает позорных фактов своей биографии. Они не могут его просчитать и думают, что каждый раз, когда Арек Сикорски мимикрирует и «перекрашивается», он в самом деле меняет что-то в своих убеждениях; или, того хуже — уверяют себя и других, что каких-либо убеждений у него нет вовсе. Сикорский, конечно, и сам хорош: тех людей, с которыми волею судьбы он вынужден сейчас сотрудничать, он успел обвести вокруг пальца, по крайней мере, трижды. Убирать за собой тщательнее надо, когда в такие игры играешь. Они припоминают ему всё: и службу в германской разведке, и заигрывания с Радой БНР. И «помощь» белорусской делегации в Брест-Литовске, обернувшуюся для него титулом из рук кайзера и собственным, пусть и марионеточным, государством. И изгнание Рады из губернаторского дома на Соборной в первый же день вступления маркграфа в должность… Но вот немцы разбиты, и кайзер свергнут — а Сикорский снова тут как тут, теперь он уже не герр и даже не пан, а товарищ главный сталинский специалист по перевоспитанию чертей. Разумеется, они ждут от него очередного предательства, и всеми силами стремятся вывести на чистую воду. Ищут теперь его связи с польской разведкой. Он же века назад появился на свет в Речи Посполитой, а значит, не может не сочувствовать полякам. И невдомёк смертным, что Сикорский всегда равен самому себе. Не понимают они, что у упыря его возраста нет национальности: он был вскормлен в обществе, где частный интерес магната ставился выше безопасности государства, а альянсы заключались и распадались в зависимости от тактических и стратегических задач. И родины в человеческом понимании этого слова у такого упыря тоже нет: он-то видит, что мир постоянно меняется. Не только устои, границы и названия держав и даже язык, но и сама земля. К чему его тянуть должно? К речке, что течёт по новому руслу, к говору, что звучит совсем не так, как в его детстве, к замшелым названиям из старых книг? Хольтов сейчас сам переживает подобное: в одну воду действительно дважды не войти. Потому он так хорошо понимает Сикорского, несмотря на то, что далеко не во всём с ним согласен, и больше не хочет понимать тех, кто хватается за осколки прошлого. Так что Хольтов знает: с такими, как Пилсудский, Сикорскому договариваться не о чем. Жизнь — это бесконечная череда метаморфоз, и бессмертие предполагает адаптацию. Вот такая вот диалектика. Главное — не терять цель. У Сикорского она есть. И у Хольтова тоже. А у упырёныша Платонина, — пока ещё нет, один юношеский максимализм в голове. Вот и не может он сфокусироваться: то не просчитывает элементарные последствия собственных действий, то замахивается охватить умишком глобальную политическую картину. — Ваша паранойя, Сергей Лукьянович, обернулась катастрофой. Если бы вы не соврали Мозырю с самого начала, наши люди прибыли бы вовремя. — Я не знал, кому передаст Мозырское ЧК мой отчёт: Сикорскому или Игнатовскому, — упорствует Платонин. — А если в Мозыре с самого начала знали, что «шпиён» не человек, а навец, но не выдали никаких указаний мне, то, получается, с отделом Сикорского они сотрудничать не намерены. — Бардак, — резюмирует Хольтов. — И ведь всем и каждому лично не объяснишь. Одни недосказали, другие недопоняли, а третий аж целую теорию заговора против себя выдумал. Тяжёлый взгляд инквизитора приводит Платонина в чувство. — Прошу прощения, был не прав, — на всякий случай извиняется он. — Вспылил. Упырёныш по-прежнему неправым себя не считает, но хотя бы не напрашивается больше на воспитательные меры прикладного характера. Глядишь, и научится чему-нибудь. Лет через сто. — И как, попытались вы для Ренфильда человека искать или сразу добровольцем вызвались? — Не сразу, — тушуется Платонин. — В смысле, сообразил не сразу, что так можно. Хольтов решает, что юнец достаточно пристыжен, можно брать голыми руками. — Значит, слушайте внимательно: в протокол условия сделки внесём другие. Позже придумаем что-нибудь правдоподобное. О том, как с Ренфильдом расплачивались — никому ни слова. Никогда. Поняли? К счастью, Платонин лишь благодарно кивает и не спрашивает, почему должен так поступить. А то бы пришлось запугивать всякой ерундой. — Только вот, Агний Елизарович… А что на нём за проклятие такое, что для женщины может быть смертельно… И только ли для женщины? — А вы, что же, и это у него не спросили? — ухмыляется Хольтов. — Нет, — вся недавняя смелость Платонина разом улетучивается. — Строго говоря, это не проклятие, — снисходит Хольтов до объяснений. — Мистики в этом нет. И даже не самосбывающееся пророчество, хотя очень похоже. Если коротко, то когда-то у Ренфильда была невеста. И любовник, очень ревнивый. Любовник крайне жестоко расправился с невестой, Ренфильд… если опустить детали, он видел, как это произошло и никак не мог помешать. Из-за этого он и попал в психиатрическую лечебницу на несколько лет. Он убеждён, что сам виноват в произошедшем, и что если опять сблизится с кем-то всерьёз, то ситуация повторится. Платонин обескуражен: — Невеста? Если бы я знал… Получается, что я его неверно понял. А из-за этого, в конечном итоге, и упустил… Простите, Агний Елизарович, я просто не мог догадаться о таких вещах, а Ренфильд рассказывать не захотел. — Именно из-за «таких вещей» вас вообще не должно было быть на перроне. По крайней мере, из Мозыря ваша милиция должна была получить именно такое распоряжение на ваш счёт. — Но почему? — Потому что тот ревнивый любовник был упырём, — Хольтов решает, что пора приоткрыть карты. — Как вы сами заметили, Сергей Лукьянович, Ренфильд — химера доселе неизученного типа. И, уж поверьте, он крайне опасен. Так вот, заметили это не один только вы… Видите ли, из психушки он вышел мстителем. И с тех пор успел здорово напугать тех, кто сумел пережить встречу с ним. — И теперь упыри мстят ему в ответ? Он поэтому прибыл в Заповедник, прикинувшись человеком: чтобы найти тихое место, где его оставят в покое?.. Погодите-ка, — лихорадочно соображает Платонин и сам пугается своих выводов, — ему попросту не дают размножаться?! — Да, и это тоже, — честно отвечает Хольтов. — И тут он сам виноват. Теперь гнезда ему, как неуправляемой агрессивной твари, свить не позволят. А любые замеченные с ним фертильные женщины действительно рискуют стать объектами охоты. Таким образом, его страх близости получает реальное подтверждение. Так замыкается круг.