***
Платонин стянул с себя рвань, в которую превратилась гимнастёрка. Пока он колол дрова, Ренфильд грелся на солнышке, сидя на крыше — один в один старый отъевшийся кот, только что не мурлыкал. Платонин подумал было попросить того сыграть или спеть что-нибудь, чтоб хоть веселее работалось, но вовремя передумал. А ну как у навца и какой-нибудь марш погонщика рабов в запасе имелся, под который пахать будешь без остановки, покуда музыка не прервётся? То и дело Платонин поглядывал на Ренфильда — после того, что случилось в доме, он даже обрадовался, что тот был на виду. Мало ли. Навец хитрым прищуром поглядывал в ответ. Возмущаться его поведением имело столь же мало смысла, что и ругать собаку за ходьбу на четырёх, а не на двух лапах. Устроены они так, что навь, что собака. Навь не просто так прослыла недружественной к людям. Только дело было не в природной склонности ко злу, как утверждали проповедники, а в заклятии Забвения, которым потусторонние Хозяева обрабатывали тех, кто к ним попадал. Подвергшийся ему человек постепенно терял интерес к людям, забывал лица родных. В нём угасала всякая связь с человеческим обществом. Платонин лично присутствовал при допросе навки под Липецком. Молодая мать услышала как-то зов из леса и не устояла, ушла в ночь. Её удалось отбить у похитителей через несколько дней, но метка на руке уже стояла. Семья старалась помочь проклятой вернуться к нормальной жизни, но ничто не помогало. Женщина не узнавала никого, не различала лица, избегала прямого зрительного контакта. Собственное новорождённое дитя отказывалась брать его на руки и прикладывать к груди, слушала плач из колыбели с безразличием и брезгливостью. Когда её оставили ненадолго с младенцем наедине, она выбросила его в окно. Заклятие Забвения глушило в человеке сопереживание, привязанности, желание общаться — но не полностью, а лишь по отношению к миру вне Улья. Под его действием порабощённый не отучался любить совсем, но мог теперь испытывать это чувство только к кому-то с такой же меткой, как у него. Только такие же проклятые могли теперь стать ему друзьями, только их общества он теперь искал, оставаясь равнодушным ко всем прочим. Когда-то степные кочевники подрезали своим рабам сухожилия, чтобы те не могли убежать. Колоплуты подрезали эмпатию, чтобы их рабы бежать не хотели. Платонин не знал ни одного случая, когда Забвение удалось бы снять полностью. Но оно не всегда держало крепко, некоторым удавалось частично его преодолеть. Однако была ли эта половинчатая свобода для них благом или пыткой? Беглая навь, что не утратила тягу к людям до конца, постоянно испытывала тоску и острое одиночество. Даже в толпе, даже рядом с любящими близкими и понимающими врачами. «Я отрезанный ломоть, меня назад к буханке уже не прицепишь», — сказал как-то Шохиной один мертвяк-арестант из-под Полоцка. Его умный, но лишённый тени раскаяния взгляд, монотонный рассказ о содеянном произвели на Платонина неизгладимое впечатление. Мертвяк заранее знал, что может принести людям лишь беду, и когда сбежал, твёрдо обещал себе держаться от них в стороне. Но одному, без Улья, вымершего от неизвестной напасти, ему пришлось тяжело. И тогда всплыли в памяти неясные сны о другом доме, о том месте, где он жил до того, как кожа его посерела, а на руках выросли когти. Когда-то он этими руками работал, много и умело, а теперь пальцы слушались плохо. Кем он был? Портняжкой, ведь семья его не имела права владеть землёй. Семья… отзвук этого слова в душе позвал в родные края. Он шёл долго, но нашёл родной посёлок. Нашёл себе место для гнезда на кладбище, показывался только на поминках и ночами после чьих-нибудь похорон. Нарочно пугал, чтоб его обходили стороной. Люди стали оставлять ему еду, тем и жил. Но однажды его окликнула полуслепая вдова. Он видел её раньше. «Я знаю, кто ты», — сказала она, — «пойдём ко мне в дом, я могу дать тебе свежего хлеба». И он пошёл. За те несколько сотен шагов, что он следовал за ней, он почти поверил в чудо. Вот его пустят на порог, вот примут, и он больше не будет один. Он присмотрелся к женщине: сухонькая, невысокая, почти старуха; да ещё и бельмо на одном глазу. Каждый её недостаток укреплял в нём надежду. Ведь незрячую не испугает его вид. На пожилую никто не позарится. Слабой нужны мужские руки. Мертвяк слышал, что любовь сильнее чар. Нет, она не могла развеять их, не очеловечивала облик, но она могла вернуть навца к людям. Достаточно было обвенчаться с человеком, поселиться в его доме — и скреплённая клятвой у алтаря связь побеждала метку Улья. Если бы ему удалось найти ту, что полюбит его, пойдёт с ним под венец, он бы вновь обрёл семью. Страшному, пожирающему изнутри одиночеству пришёл бы конец. Она провела его сперва на кухню, усадила за стол. Он ел, впервые за много дней досыта, а она сидела рядом, задумчиво сложив руки. «Чего ты хочешь?» — спросил он. «Обвенчайся с моей сестрой, ” — просто ответила вдова. Сестра её лежала в соседней комнате, в гробу. Она умерла без мужа, а по вере их рода не обрести ей покоя, пока душа не будет скреплена брачным союзом. Предки вдовы всегда венчали мертвецов, даже детей, но теперь, при новой власти они остались без попа, да и соседи никак не хотели войти в положение и отказывались соблюдать мракобесный обряд. Мертвяк молча смотрел на предложенную невесту. Он покинул дом через час, оставив в нём два трупа. Один обезображенный, второй полусъеденный. Вскоре был изловлен на кладбище КомКоНавью, как опасная нечисть. Что с ним стало дальше, Платонин не знал. Вот с такими пациентами, отчасти пробудившимися, работать в старом интернате для нелюди было тяжело. Они ощущали потребность в общении с себе подобными, но удовлетворить её не выходило. Навцы хотели внимания, умоляли и требовали слушать их, говорить с ними, но им всё было мало. Персонал жаловался, что общительная навь тянула из них силы. А вот насчёт состояния Ренфильда Платонин пребывал пока в сомнениях. С одной стороны, навец казался самодостаточным, что среди беглых вообще-то большая редкость. Словоохотливый, но не навязчивый, он даже не расстроился, когда ему запретили показываться людям. С другой — и лунатиком, человека от белки не отличающим он тоже явно не был. Наоборот: Ренфильд прекрасно понимал собеседника, а значит, какая-никакая эмпатия у него сохранилась. Понять бы ещё, что у него на уме…***
— Готово! — позвал Ренфильда Платонин, закончив приготовления. Тот одним движением перетёк к краю крыши и бесшумно спрыгнул с высоты двухэтажного здания. Приземлился удачно и тут же выпрямился в артистичную позу: рисовался перед упырём, не иначе. Платонин хмыкнул и шуточно поаплодировал. В предбаннике Ренфильду пришлось согнуться; впрочем, к невысоким потолкам он, по-видимому, уже привык. Двоим было тесно, и Платонин сел в уголке ждать, пока хвостатый разденемся первым. Выходить он не стал, не желая упускать такую возможность понаблюдать за навцем вблизи. Ренфильд снял объёмистую набедренную сумку, поясной чехол со свирелью, аккуратно свернул длинный кушак и принялся расстёгивать жилет. Тут-то Платонин с удивлением заметил, как-то, что он принимал за вышитый узор то ли из пёрышек, то ли из листьев, встопорщилось, пошло волнами. Убегал из Улья Ренфильд явно не с пустыми руками: прихватил себе волшебную одежду. Платонин много читал о ней, но у той нави, что прошла через руки Шохиной, таких вещей не было. Так вот, оказывается, зачем навец во время анкетирования про сшитую у обычного человеческого портного венгерку рассказывал и про крой копеньяка пространно рассуждал: это он зубы заговаривал, отвлекая внимание «товарища уполномоченного» от действительно необычных деталей. Наверняка ему уже не раз приходилось это делать. Может, и весь свой эксцентричный наряд он подбирал специально, чтобы волшебный предмет гардероба в общей картине не так бросался в глаза? По сути, жилет Ренфильда оказался съёмной шкурой, что могла становиться шерстью или оперением. В сказках такую похищали, чтобы подчинить себе её обладателя. Ренфильд снял жилет, но прежде, чем выпустить его из рук, оглянулся на Платонина. И будто услышал его мысли — в следующее мгновение навец растворился в ближайшей тени. И пожитки свои прихватил. Платонин пожал плечами. Навь трепетно относилась и к менее ценному своему скарбу. А уж если любой воришка может вместе с твоим бельём заполучить и твою свободу, ты волей-неволей научишься надёжно прятать одежду перед купанием. До этого момента у Платонина возникала пару раз мысль попросить у Ренфильда рубаху ненадолго, чтоб в приличном виде милицию вызывать. Но, судя по всему, у навца был резон не делиться вещами с кем попало. Так что пришлось сходить за гимнастёркой и бросить её в ведро с водой, чтобы кровь отмокла. В парилке Ренфильд перестал, наконец, играть в невидимку, и проявился во всей своей нелюдской красе. Выпрямиться во весь рост у него опять не вышло, он едва уместился на нижнюю полку. С удовольствием потянулся, разминая мышцы и будто нарочно давая себя рассмотреть. А рассмотреть было что. Вдоль хребта тянулась тонкая полоса чёрной шёрстки, а в остальном волос там, где им полагается быть на мужском теле, не было. Видимо, это навец и имел в виду, когда говорил о бритье. Но не это было главным: Платонин наконец-то увидел на нём хозяйскую метку. Точнее, метки. По девять рабских браслетов украшали кожу Ренфильда на каждой руке, от плеч до середины предплечий. По шесть отдельных тавро на спине, груди и рёбрах. А на солнечном сплетении расцвёл чёрной кляксой незнакомый Платонину знак: зубчатый лист размером как раз с ладонь, с семью белыми точками. Таких символов в навьей геральдике не встречалось: вся она напоминала кельтский шнуровой орнамент и состояла из различного типа бесконечных узлов и плетёнок, без каких-либо иных элементов: ни животных, ни растений в ней не использовалось. Если не считать того, что в качестве самого «шнура» шло стилизованное изображение тысяченогого насекомого: множество сегментов, каждый с парой штрихов-лапкок, составляли длинное извивающееся тело. Оттого эти метки звали «гробаками» — то есть, червяками. — А что это значит? — спросил Платонин, разглядывая лист. — Чёрная крапива, — Ренфильд приложил кулак в груди в почтительном жесте, — печать моей наставницы. — Расскажешь о ней? — Пожалуй, нет, — подумав, ответил навец. — Эту сказку оставим на другой раз. — Как скажешь… А они ведь все разные. Получается, это метки разных семей. Тебя перепродавали? — Я перехожий. Выступал бойцом на аренах, — пожал плечами Ренфильд. — Когда проигрывал, то попадал в подчинение к тому, чей боец меня победил. — А когда выигрывал? — Прощался с Хозяином, — Ренфильд явно не хотел об этом говорить, и сменил тему: — Ты не искал мне никого, упырь. — Так уж вышло, — Платонин смутился. — Не искал. Завтра последний день, я помню. Честно говоря, ума не приложу… Он заставил себя взглянуть на достоинство навца и мысленно ужаснулся размерам. Нет, он-то предполагал, что у исполина всё будет пропорционально, но теперь убедился своими глазами. Кем надо быть, чтоб возлечь с вот таким, изощрённым самоубийцей? Тут даже за большие деньги десять раз подумаешь, не поостеречься ли. Да и где бы Платонин эти деньги взял, чтоб нанять «работничка»? В кассе у Сикорского, как расходы на исследования? — Слушай, Ферка, может, подскажешь, где ты сам раньше партнёров находил? Ренфильд хмыкнул. Платонин отвёл виноватый взгляд. — Боишься. Слышу, что боишься, — пальцы навца вдруг поймали Платонина за подбородок, развернули лицо обратно. Ренфильд разглядывал его оценивающе, будто племенную кобылу. Даже попытался приподнять верхнюю губу, чтоб увидеть клык. — А было время, вы сами хотели, в карты разыгрывали, кто в какой черёд со мной будет. Платонин высвободился и отодвинулся. Разговор ему не нравился, без таких подробностей о личной жизни навца он вполне мог бы обойтись. — А нынче что, тебя избегают, да? — С вызовом ответил он. — Позволь узнать, как долго проживёт тот, кто согласится? Глаза Ренфильда полыхнули белым пламенем. — Отчего б не позволить, — усмехнулся навец недобро, и встал на одно колено перед вскочившим на ноги Платониным. Из-за роста Ренфильда их лица оказались почти вровень. — Давай-ка, товарищ уполномоченный, проверь сам! Ты парень красивый, все вы такие. Ну что, не хочешь попробовать? Не обижу ведь. Ренфильд не шутил, он ждал ответа. Но он всё-таки спрашивал, а не требовал. Платонин поборол желание тут же послать его подальше, а вместо этого позволил себе мысленное допущение: что будет, если он согласится на предложение? Недавние ушибы и раны успели зажить, но свежая память о них всколыхнулась с новой силой: тело протестовало, одна лишь разница в размерах не сулила ему ничего хорошего. Только вот эта разница была бы проблемой и для любого человека. Которого, во-первых, ещё поди найди, а во-вторых, объясняйся потом, как это сотрудник КомКоНави до сводничества опустился. Это если человек вообще цел и здоров останется, а если нет? У самого-то Платонина, по крайней мере, регенерация в несколько раз быстрее, он выдержит. «Не так страшен чёрт», — невесело хмыкнул Платонин и сдался: — Ладно.