Опереточный злодей

Пойманную с помощью Ренфильда дюжину мужиков милиция взяла под стражу — из-за обвинения в кражах, а не из-за нападения на упыря, пусть и должностное лицо. — На тебе и синяка нет, — отвёл его в сторонку младший помнач, тот самый, с которым встречали поезд. Платонин стоял перед ним со рваной и мокрой гимнастёркой в руках, после баньки сияя чистотой и здоровьем: шрамы успели сойти. — А такое обвинение их под расстрел подведёт. Не губи людей почём зря. Вот что лучше сделай: собери с обворованных заявления, свидетельские показания запротоколируй, чтоб мои ребята у вас по лагерю среди заразы лишний раз не шатались. Заодно послушаешь внимательно, кто привирает лишнего, вы ж, говорят, это определять умеете. И потом всё нам привезёшь. Ясно? — Вас понял, — без энтузиазма ответил Платонин. Соблюдение следственных процедур, конечно, выходило весьма условным; впрочем, а чего с милиции взять, когда у страны и уголовного кодекса[1] ещё толкового нет? Судят по старому царскому с вычеркнутыми статьями, как революционная необходимость на душу положит. А чисто по-человечески младший помнач был во многом прав. — Кому хоть отдать? На проходной дежурному у вас оставить, или как? — Груздич, Якуб Остапович, — протянул руку младший помнач. — Вот на моё имя́ и оставляй, если меня на месте не будет. Платонин пожал руку и пообещал сделать, что сможет. Уже темнеть начало, когда, проводив милиционеров с арестованными, он наконец-то добрался до родной сторожки. Перед тем, как идти к свидетелям, стоило переодеться. И хоть хлеба с маслом перехватить. И отдохнуть бы ещё, после всего пережитого за день. Значит, в лагерь лучше уж утром… Сторожка встретила его нежданным ароматом овощного рагу на мясном бульоне. Платонин опознал запах крольчатины. Он одним скачком взлетел на крыльцо, распахнул дверь и застыл на пороге. Ренфильд — прямо в волшебном жилете, шёлковой рубахе с закасанными рукавами, только что босой — сидел на полу перед растопленной буржуйкой и кашеварил. Рядом с ним печка казалась игрушечной. Платонин успел заметить у своего стола чёрный саквояж и брошенную на него венгерку. — Там на стуле посуда, — навец, не оборачиваясь, ткнул в его сторону метёлкой хвоста. — Сходи, вымой пока. Скоро готово будет, а раскладывать не во что. По правую руку от входа действительно выставлен был табурет, а на нём три тарелки, две миски и все столовые приборы Платонина, сколько их было, числом девять штук. Ренфильд помешивал еду собственной, по-видимому, походной ложкой, чёрной, как и всё, что навец носил с собой. Рядом с табуретом обнаружились два полных ведра — непрошенный гость успел принести воды из колодца. — Ферка, ты с чего вдруг тут хозяйничать решил? — растерянно спросил Платонин, уже догадываясь, в чём дело. — В гнезде порядок и чистоту поддерживать надо, — Ренфильд подтвердил наихудшие подозрения. Платонин не нашёлся что ответить, взял посуду и пошёл к уличному рукомойнику. Итак, то, что случилось между ними в бане Ренфильд счёл чем-то вроде женитьбы. У нави с этим делом просто, хоть и путано, ритуалы им между собой не особо нужны, а клятвы верности беглые давали крайне неохотно: или пусть истинная любовь держит, или зачем маяться? Насколько Платонину было известно, стабильные пары у нечисти — большая редкость. В общем-то, это было вполне закономерно и явно предполагалось в формулировке уговора, но всё равно такой поворот событий Платонина ошарашил. Нет, он, конечно, очень хотел бы изучить поближе, как навь гнездуется, но даже мысли не допускал, что будет сам принимать в этом непосредственное участие. И дело даже не в том, что Ренфильд — самец, хотя и в этом тоже; но навь не заводит отношений с упырями. Она их боится. Но только не Ренфильд. Не на эту ли свою особенность он намекал, отсылая к книжному персонажу из «Дракулы»? Платонин вернулся с чистыми тарелками и принялся убирать на столе. Дважды он чуть не споткнулся о длинный хвост, который, казалось, был просто везде. — Тебе же тут тесно, — всё-таки попробовал он урезонить навца. — Я тебе тот охотничий домик выделил, хоромы тебе под стать. — Ты туда переселишься? — уточнил Ренфильд. — Нет, сейчас не могу. Сам видишь, другого сторожа сюда не назначат. — Значит, и мне там сидеть ни к чему. — Тебе одиноко? — дошло вдруг до Платонина. Ну конечно: навец сам подался в Заповедник, он ожидал здесь встретить ещё хоть кого-нибудь из своих. Курганами, опять же, заинтересовался. — В текущих обстоятельствах лучше бы мне не оставаться надолго одному, — туманно ответил Ренфильд и взялся сервировать стол. — Садись, товарищ уполномоченный… Сергей… Сергейка… Серж. Садись, Серж, ужинать будем. Платонин поблагодарил — с навью нельзя быть невежливым — и принял приглашение. Любопытство боролось в нём с дурным предчувствием, и пока что побеждало. Он с интересом наблюдал разительную перемену в поведении навца по сравнению с тем, что было всего несколько часов назад. Ренфильд больше не смотрел на него с хитринкой, как анархист на жандарма, не требовал на правах гостя подать ему угощение, и, скорее всего, не собирался сживать Платонина со свету. По крайней мере пока. На самом деле, перелом случился раньше, ещё в бане, как только Платонин дал согласие. Он тогда мысленно готовился терпеть грубость, унижение и наверняка боль, но, к его удивлению, ничего из этого не последовало. Ренфильд вдруг стал мягким, ласковым, шептал что-то на неизвестном Платонину языке и обращался с ним как с существом хрупким, неопытным и… маленьким. Последнее соответствовало истине при их разнице в размерах, но невольно вызвало у Платонина весьма паскудные ассоциации. Объятья навца были удушающе уютными, взгляд полон нежной алчности, а душа то вспыхивала болезненно ярко, то плавилась в тёмной пучине первобытных желаний. Прельщение, одна из семи смертных страстей — вот что плескалось в глазах Ренфильда. Навец томился в предвкушении, затягивая подготовительные нежности, распалял себя и соблазнял Платонина. Он умел это делать. Он жаждал обладать, но брал не силой: он хотел, чтоб Платонин сдался, подчинился ему весь. Эту страсть можно было бы перепутать с влюблённостью, если бы упырь не знал, что имеет дело с психически нездоровой нелюдью и не умел читать в душах. И увиденное его испугало. Телесно он даже остался доволен, да и ничего особенного, в сущности, между ними не произошло, но как только Ренфильд получил, что хотел и отпустил его — может, даже с мыслью продолжить после передышки, — Платонин оказался на другом конце парилки. Тогда ему было не до расспросов, он спешно смыл с себя все следы произошедшего и, по сути, сбежал, пока навец не поймал его снова. И вот теперь они сидели с Ренфильдом за одним столом, потому что с точки зрения навца Платонин стал «своим». Это, безусловно, открывало интересные возможности для изучения нави, но и предполагало некоторую расплату. И вот о ней-то Платонин всё не решался спросить. — Уборкой завтра займёмся, — сказал Ренфильд, отставляя пустую тарелку. — Сегодня тебе бы отдохнуть как следует. И, как только Платонин встал, Ренфильд отодвинул стол в дальний угол, на «архивную» половину. Платонин всё понял сразу. — Я сплю на полке. — Я там с тобой не помещусь. — Верно. Я могу тебе дать пару одеял. — Неси все, мы спим здесь. Спор вышел недолгим. Идею раздельных спальных мест Ренфильд не признавал вообще. Платонин вздохнул и сдался, стащил с полки свои одеяла и обречённо бросил их на пол посреди комнаты. А Ренфильд достал из набедренной сумки единственную штуку не чёрного цвета: кусок мела. Взял его с ладони кончиком хвоста — Платонин с удивлением увидел, что шишка, которую он нащупал в метёлке, оказалась не просто утолщением, а клешнёй с тремя пальцами-коготками, способной удерживать лёгкие предметы. Хвостом Ренфильд очертил большой круг. Гнездо. И Платонин был в него допущен. Редкая честь, впрочем, обернулась некоторыми неудобствами: Платонину пришлось спать между свернувшимся в клубок навцем и буржуйкой. Проворочавшись с час, он в итоге улёгся на самом навце: тот был мягким, тёплым и не возражал.

***

В лагере проблем было немало. Уже на третий день из Заповедника бежало не меньше четверти поселенцев: в основном, люди низкого достатка, не имевшие сбережений. До того как попали под карантин, они ехали из приграничных деревень в Россию на заработки, не сумев трудоустроиться дома. Им терять было нечего, а сам карантин они считали пустой тратой времени. Зато этим утром с врачами привезли новых больных — уже местных, которых решили перенаправить в тифозный лагерь, раз уж он тут открылся. Платонину пришлось отложить опрос свидетелей и сперва заняться новоприбывшими. Он разместил их в той же пристройке, где лежали снятые с поезда. Кроме первых пятерых, из-за которых поезд и завернули, там теперь лежали ещё трое. А среди деревенских пациентов была и мать с девятилетним мальчиком, в общую палату не поселишь, к тому же симптомы у ребёнка были не те, что у остальных. Вчера вечером его внезапно охватил озноб, он жаловался на головную боль. Наутро начался жар. Платонин слушал переговоры врачей, смотрел на ряды коек, часть которых ещё вчера пустовала: он сообразил озаботиться кроватями для лазарета впрок. То есть, это ему так казалось, что он всё предусмотрел. А по прогнозам выходило, что скоро ни коек, ни места в пристройке не хватит. Он знал, что такое эпидемия. И испанку видел, и ряды белых палаток такого же тифозного лагеря под Менском. Но раньше это не касалось его самого, проходило как-то мимо. Теперь же он вроде как ответственный, а всё равно будто лишний: в происходящее он был вовлечён лишь краешком. Всё, чем он занимался — писал бумажки и считал кому чего и сколько выдать. И даже с этим справлялся так себе: его бросили на задачу, которую он не знал толком, как решать. А рядом с ним настоящую работу делали другие люди, которым он ничем помочь не мог. Люди, что могли заразиться сами, тогда как у него, упыря, был иммунитет. — У вас же все разбегаются, вы куда смотрите? — Упрекали его врачи. — У Заповедника нет физической ограды, — разводил он руками. — Постельное бельё нужно менять чаще, а это обязательно прокипятить. И одежда, почему до сих пор её не обработали от платяной вши? — Наседали на него. — Здесь нет прачечной, — отвечал он понуро. — Почему не открываете тут столовую? Пока еду довезут из Берегиничей, она успевает остыть! Малыши не хотят это есть! — Жаловались пока ещё здоровые поселенцы. — Нет оборудованной кухни, усадьба несколько лет стояла голая и нежилая, — стыд мешал ему поднять глаза. Впрочем, он всё-таки придумал к кому обратиться, чтобы организовать на месте полевую, но за этим нужно было опять-таки ехать в Мозырь. О чём он и заговорил на перекуре с тем фельдшером, что не стеснялся брать у упыря сигареты: — Я уже и не знаю, Аким Дмитриевич, с кем ещё посоветоваться, чтоб опять не упустить что-то важное из виду. Я ж никогда таким не занимался. Сама кухня, уголь, дрова, продукты — что ещё искать, заказывать? — Повара пошукай, куды поселишь. Чтоб и хворобу не подхапили, и не гонять туды-сюды кожны дзень. — Тиф только вшами передаётся, — кивнул Платонин. — Значит, им сменная одежда нужна, гигиена… — Те, кого сёння привезли, с брюшным, — перебил его фельдшер. — Там уже не вошь, там праз брудные руки. Мыть трэба, всё мыть и дезинфицировать, чистая еда и вода чтоб были. Платонин вздохнул. Задача усложнялась. — Товарищ уполномоченный, — подошла к ним одна из медсестричек, Оля, — в лазарете топить надо получше, ночью совсем холодно. Так и до осложнений недалеко. — Во, Олька, он на машине поедзе сёння, — сообщил ей фельдшер. — Да? А вы не могли бы нас с Ниной после дежурства подвезти? А то и так ведь день на ногах, а потом ещё пешком до Берегиничей идти… — Конечно, — не смог отказать ей Платонин. Доставка заявлений для милиции откладывалась теперь на конец рабочего дня.

***

При свете солнца в хорошую погоду Берегиничи могли показаться уютным местом. Опрятные домики, чистые улицы, тихие люди — ничего необычного. Но чем дольше жил тут Платонин, тем реже он старался появляться в самом посёлке. Ему нравился лес, болотные цветы и глубокий снег на полях зимой. Даже сама старая пустующая усадьба: Сикорский выбрал её для отселения нави не просто так. Она стояла среди леса, почти не тронутого людьми. Заядлые охотники из знати, что наши, что европейские, строились в глухомани, не считаясь ни с расходами, ни с дорогами, ни с удобством родни. А потом их потомки поколениями вынуждены были содержать подчас немалые хоромы, расположенные не пойми где, потому что в завещании так прописано. Или потому, что состояния уже не осталось, и иного жилья им не найти, а это выгодно не продать. Такой была и усадьба графов Грифичей: брошенное гнездо, окружённое тройкой брошенных же деревень на несколько дворов каждая. Только никаких ужасов за этим запустением не стояло: просто деревенские перебрались в Берегиничи, когда там открыли торфяной заводик, а затем начали строить и вагоно-ремонтный цех. Казалось бы, в Берегиничах на одном только контрасте жизнь должна бы казаться кипучей. Но Платонина там постоянно клонило в сон. Время в его восприятии застывало, как кисель, и на каждое действие требовались утроенные силы. Иногда Платонину казалось, что истинный облик Берегиничей открывался лишь в туманные дни, когда посёлок затихал окончательно, и в полном безмолвии плыли по нему безымянные силуэты. Скорее всего, дело было в людях. Петербуржцу Платонину легче давалось переносить одиночество, чем вписаться в общество сельской глубинки, где свои правила и темп жизни. Три из каждых пяти упырей-беззаконников, что стали убивать не из-за подступившего голода, а просто так, забавы ради, на судах говорили про смертельную скуку. Платонин не мог понять, как можно плюнуть на присягу, мораль и здравый смысл по такой нелепой причине, и ни капельки подобному зверью не сочувствовал. Но для себя решил не искушать судьбу. Вот почему он, в один не самый прекрасный день осознав, как скучно ему в Берегиничах, предпочёл перебраться со съёмной комнаты в вагон-сторожку. От греха подальше. Платонин развёз медсестёр по домам, пообещав им сделать то же самое и завтра. С Ниной и Олей общаться было легко и приятно: обе были неплохо образованы, им нравилась его начитанность и забавляло столичное произношение. Сами-то они гэкали и чэкали по-местечковому. А ему так не хватало сейчас вот таких простых радостей, как пара смеющихся девушек рядом. Оказалось, Оля успела нажить ребёнка и развестись, а Нина так и вовсе овдовела: венчались в марте четырнадцатого, а в июле Борю мобилизовали. В шестнадцатом пришла похоронка. Так и не пожили толком вместе. С грустной темы перешли на курьёзы: Платонин рассказал пару забавных случаев из времён его студенчества, женщины поделились своими. Но всё хорошее когда-нибудь кончается. Распрощавшись с медсёстрами, Платонин бросил в почтовый ящик письмо в Менск, в КомКоНавь для Сикорского, в котором в обтекаемых формулировках сообщал об удачно установленном контакте с навцем, и направился в отделение милиции. Младший помнач Груздич оказался на рабочем месте, и Платонина отправили к нему в кабинет. — В общем, товарищ упырь, — выслушав объяснения Платонина и просмотрев наскоро заявления сказал Груздич. — Ещё пара дел к тебе есть. Первое: раз всё равно в Мозырь едешь, загляни заодно в их отделение, я тебе адрес сейчас уточню. А то они нам сегодня звонили, просили кого-нибудь прислать. Там каких-то посторонних выловили в порту и окрестностях, опознать надо — не твои ли подопечные беглецы? — А на чём попались? — Да, собственно, ничего криминального, оттого и срочность: держать их не за что. Но коли они заразу разносят, то это ж совсем другое дело. Кто-то наниматься в грузчики и разнорабочие пошёл, кто-то пьянствовал. Платонин медленно кивнул. — А если окажется, что мои, то как мне их обратно в лагерь доставить — на машине, что ли, везти? Да и, допустим, вернём мы их — они же снова сбегут. Груздич лишь руками развёл: — А что ещё делать? Ну объясни им, что это важно, санитарные нормы соблюдать. — Ладно. А второе дело? — Да не кривись ты, второе тоже по твоей части: в Мозыре нашли пока шестерых, а у тебя, говоришь, скольких уже не досчитались? То-то же. Так вот: боюсь, часть из оставшихся голубчиков всплывёт аккурат к ярмарке. Скорее всего, грабить успешно наторговавшихся по лесам начнут. Смекаешь? Милиционер с надеждой поглядел на Платонина. — Пока не очень, — покачал головой тот. — В общем, товарищ, определим тебя в патруль. Всё равно сидишь тут без дела: бумажки-то подписывать и человек может. Младший помнач воспринимал упыря не иначе как чуткую служебную собаку, которая к тому же и говорить умеет, и рапорты составлять.