Опереточный злодей

Странно было наблюдать, как огромный навец в дорогой одежде расселся по-турецки на полу перед буржуйкой, обвивая её хвостом, и колдовал над кастрюлей. Готовил он куда лучше самого Платонина, непременно что-нибудь мясное из дичи, что сам же и ловил: на этот раз он добыл пару куропаток. — Это что-то из карпатских национальных блюд? — поинтересовался Платонин, которому просто надоело молча разбирать завалы в собственных пожитках. — Нет, что ты, Серж. В Карпатах я жил до шести лет, да и мама ни за что бы не пустила меня на кухню, — в голосе Ренфильда слышалась печаль. — Так, походные рецепты: когда воевал в Бельгии, мы часто пробавлялись чем придётся. — Ты воевал? — Всерьёз удивился Платонин. — Ещё пока человеком был, что ли? Он ничего не слышал о военных конфликтах на территории Бельгии до 1905 года. В памяти всплыли лишь жуткие истории в прессе о расправах над населением Свободного государства Конго[1], тогда ещё личной колонии бельгийского монарха Леопольда II. Фотографию с мужчиной, уставившимся на отрубленную руку его пятилетней дочери[2] — девочка «плохо работала», — Платонину не забыть никогда. Но избиение порабощённого населения никак не назовёшь войной, да и Бельгийское Конго с самой Бельгией не перепутаешь. А после того, как стал частью колоплутова Улья, Ренфильд воевать бы никак не мог: до разгрома полых холмов артиллерией навь практически не показывалась людям на глаза, после — почему-то не приняла участия в боевых действиях. Или, по крайней мере, у КомКоНави таких сведений не было. Ренфильд явно вознамерился оставить вопрос без ответа. — Много же ты повидал, — Платонин надеялся, что польщённый навец примется рассказывать что-нибудь о своей жизни, да хоть солдатские байки. В первую их встречу он был весьма словоохотлив. Но получил односложный ответ: — Много. Может, на войне бы не сам Ренфильд? Если память химеры искусственно наведена, то в ней могли оказаться и эпизоды окопной жизни. Но отступать так просто не хотелось. Платонин отложил влажную тряпку, которой протирал нижнюю полку. — Ферка, у меня есть несколько записей очевидцев о первых столкновениях с навью. Я хочу зачитать их и послушать твоё мнение — может, ты что-то знаешь и сможешь объяснить непонятные нам места. Хорошо? — Ладно, — согласился Ренфильд. — Но ничего не обещаю. У Платонина была копия архива Сикорского, так что историй было немало. Для начала он выбрал две из тех, что Аркадий Волкович считал наиболее достоверными. Дату, место действия и пометки Сикорского о душевном состоянии свидетелей Платонин опустил, сразу перейдя к интересному. «…Сначала мы решили, что наткнулись на вражеские укрепления. Шульц бежал первым, времени на раздумья не было, нужно было укрыться как можно скорее. И вот, мы туда прыгаем, вокруг уже грохочет, а Шульц, который успел заскочить в блиндаж, вылетает оттуда обратно и что-то кричит нам. Но мы не слышим, артобстрел же. Герд соображает только, что что-то не в порядке, и наставляет ствол на проход. Я тоже — на колено и винтовку на изготовку. А не видно же толком ничего. Мы замерли, ждём — никто не показывается, никто по нам не стреляет. Вообще, нам бы в той позиции одной гранаты хватило бы, но и гранатами в нас не кидают, а у нас своих не осталось. И вот минута проходит, другая, руки затекают от напряжения. Окоп маленький, полузасыпанный, торчать в нём нельзя, назад некуда, вперёд тоже так просто не сунешься. — Шульц, — спрашивает Герд, — что ты видел? — Это не блиндаж, говорю, — отвечает Шульц слишком громко, он оглох. А из прохода эхо отдаёт. Потому что стены не брёвнами укреплены, соображаю тут я, но и не бетонные. — Это склеп. Я чувствую, что холодом таким неприятным веет. — Да ну тебя, — шипит Герд, и достаёт фонарик. Светит сперва по низу, а то вдруг растяжка стоит. Ничего. — Похоже, никого нет дома. Мы всё-таки входим внутрь, а там и правда как-то неправильно всё. Потолок высокий, можно в полный рост стоять. Причём сводчатый, роспись как в церкви, сплошь чудо-звери и звёзды — и рисунки свежие совсем. Но ни одного терафима, зато вдоль стен рядами накрытые простынями тела. Я подхожу к одному, хочу на одежду взглянуть: если есть форма, то чья. Откидываю, значит, простыню — а там трухлявый ствол, замшелый весь, и пара мошек с него разлетается. — Тьфу ты! Мы их все обошли, посмотрели — везде так: то мешок дырявый, то куча мусора и ветоши. Но под простынями выглядело в точности как человеческая фигура. И ведь кто-то же их так выкладывал. И тут мы услышали ржание. Мы опять за оружие — это ж значит, что всё-таки кто-то есть. Или что-то — где тут лошади прятаться? Может, показалось? Вроде, всё стихло. Герд предложил обыскать каждый закоулок, Шульц — выждать ещё немного. А я растерялся: и Герд прав, и Шульца понять можно, самому жутко. Это вот когда сидишь в светлой комнате, с медсестрой, с чаем, рассказываешь — это всё ерундой уже кажется. Ну подумаешь, холодно, странные тела, то ли склеп, то ли нет… А тогда волосы на затылке шевелились, в каждой тени по врагу мерещилось. Да, не было там врагов, но оттого было ещё страшнее: опасность есть, а в кого стрелять — не понятно. Мы чувствовали: дурное это место. Не по-людски тут всё. Ладно, пошли мы в обход. А помещение-то вроде и просторное, как наша столовая, но просматривается же всё, если фонариком светишь. Мышь ещё, положим, спрячется, собака уже нет. Нигде ничего, только простыни эти повсюду. И другие выходы когда-то были, но все наглухо засыпаны землёй, ещё и корни торчали. И тут — снова ржание. Уже у нас за спиной. Мы в панике чуть палить не начали. Тогда Шульц предложил засесть в одном месте и наблюдать. Что мы и сделали. Проходит четыре с половиной минуты — ржание. Ровно оттуда, откуда же и в прошлый раз. Герд подорвался посмотреть, а Шульц его остановил: — Оно не движется. И ржёт одинаково как-то, заметил? Живые лошади по-разному это делают. Герд снова сел. Достали часы: точно, четыре минуты двадцать пять секунд — снова. И правда, такое же короткое, с теми же интонациями. Мы немного успокоились, для верности подождали ещё двух повторов. И потом вместе пошли к той стороне, откуда звук шёл. На первый взгляд там ничего не было, вот вообще — ни крысиной норки, ни полостей в стене — мы простучали прикладами. И под простынями ничего особенного, никаких механизмов, из живности только мушки да моль. Только я наклонился плитку осмотреть — она там узорная такая была, — как заржали прямо у меня над головой. Я шарахнулся в сторону, а Шульц и Герд застыли и на стену глядят, фонарями светят. Я посмотрел — там чудо-конь нарисован: семь глаз, три рога, серебряная уздечка и на спине седло. Следующие четыре минуты мы вот так молча и простояли. Ровно в срок нарисованный конь топнул копытом, поглядел направо, налево и заржал… Расстреляли мы ту стену. Чтобы заткнулся. Если б не артобстрел — сбежали бы оттуда сразу, а так нам там несколько часов сидеть пришлось. Шульц с тех пор к лошадям подходить отказывался…» — Жалко лошадку, — сказал Ренфильд, нарезая хлеб. — Не дождалась всадника. Там рядом ещё арка должна была быть нарисована, сколько на ней полос — у тебя не записано? Фотографов туда не посылали потом? — Нет, про арку ни слова. И не до фотографов там было, знаешь ли. А что это значило? Ренфильд покачал головой: — Да так… В сущности, ничего. Разница в количестве штрихов указала бы лишь на то, какой версией легенды брошенные руководствовались. — Ладно, а тела под простынями? Зачем ваши так делали? Это что-то вроде похоронного ритуала? — Нет. Точнее, он не задумывался таковым. Это… те, кто не смог уйти. — Куда? — Никуда, — невесело усмехнулся Ренфильд. — Ни сбежать к людям, и угнаться за Хозяевами на волшебном скакуне. Не получилось у них. — Погоди, — не понял Платонин, — они могли как-то… переселиться на стену? В живые рисунки? — Нет, конечно, не могли. Но попытались. Движущаяся картинка — это трюк, а не пристанище духа. Но низшие касты безграмотны, у них весьма дремучие представления о том, как всё работает. В отчаянии они могут делать странные вещи, по-своему рациональные, но лишь впустую тратят время и силы. Эти, в склепе… Полагаю, дело было так: они назначили одного, или выбрали самого крепкого, или жребий тянули. А может, он сам вызвался, решив, будто справится. Они позволили ему поглотить себя… — Прости, что? В каком смысле поглотить? — Платонин, не откладывая на потом, конспектировал интерпретацию Ренфильда, помечая заодно и поведение самого навца. Тот объяснял спокойно, без тени нервозности, подавленности или злобы, что исследователи обычно наблюдали у прочих беглых во время расспросов об их жизни в Ульях. — Если это был наивный дурак, то он забирал их себе в голову. Если не дурак — делал вид, что забирает, и просто уничтожал их… — Ренфильд на мгновение замялся, подбирая слова. — Повреждал буквы на печатях, что скрепляли их души с телами. — То есть, во втором случае они бы думали, что спасутся, а он их просто убивал? Ренфильд покачал головой, явно затрудняясь с ответом. — Скажем так… Спасти их таким путём было невозможно в принципе. Это был акт милосердия. В обоих случаях. Разница лишь в том, уснули ли они легко и сразу, или дело кончилось долгой и мучительной агонией слепленных в одно сознаний. Но довольно об этом. Читай следующую. — Но что случилось с их телами? Почему они пришли в такое состояние? — Это… не их родные тела, как ты мог бы догадаться, — мягко улыбнулся Ренфильд, явно намереваясь уйти от темы. — Так что за вторая история, Серж? Платонин нехотя отложил карандаш и тетрадь. Открыл папку, перелистнул несколько машинописных страниц, пока не нашёл рассказ о сиренах Ипра. «Шёл третий месяц боёв, наш мир превратился в грязь. Мы тонули в ней, Томми[3] со своими танками тонули в ней, всё, что попадало в неё — тонуло. Но союзные войска продолжали наседать, а мы не давали им захватить хребет[4]. Только представьте: третий месяц непрерывных обстрелов. Весь пейзаж перемешан в одно сплошное болото. Вокруг ничего, кроме грязи, мостков через неё и нескольких горелых стволов поодаль — там раньше была рощица. И дождь. Ад, мёртвая земля, в которой, как черви в мясе, копошились мы и Томми. Над нами даже птицы не летали, только пули и снаряды. Что-то движется — значит или свой, или чужой, третьего просто быть не могло. И когда на мостках появились эти девушки… Поймите неоткуда там было взяться гражданским. Неоткуда. Местность просматривалась и постоянно была под наблюдением. Поблизости не осталось никаких укрытий, ни чёртового кустика между нашими окопами и позициями врага. А они просто возникли посреди этой безжизненной пустоты. Шесть фигурок в голубых платьях, рыжие, волосы распущены. Красивые. Нет, я их вблизи не видел, нам хватало и силуэта, на девицу похожа — уже красавица. Но они точно были красивые, хрупкие — и слепые. Шли цепочкой: у первой в руках палка, дорогу щупать, следующая за ней держала её за плечи, а уже её держала третья, и так далее. А ещё они пели. Мне повезло: я был далеко, почти не слышал их. А те, кого зацепило, рассказывали, какая жуткая тоска на них накатывала. Не знаю, кто открыл по ним огонь первым: Томми или всё-таки мы. Даже если и наши — это преступно, но не удивительно. Откуда эти девахи, что они тут забыли? А вдруг это военная хитрость? Может, их сперва окликнули, а они не ответили. Или ответили, но неправильно. Или у кого-то нервы сдали, кто его теперь разберёт. В общем, одна сторона начала стрельбу, а вторая подхватила — не обязательно именно по девушкам уже, просто когда враги стреляют надо отвечать. Поводырь упала, и цепочка рассыпалась. Слепые девушки заметались под пулями, одна так и осталась лежать, остальные свалились с мостков в воронку, затопленную водой. Немало ребят так же сгинуло: одни умирали быстро, захлебнувшись в бездонных лужах, а другие долго, провалившись по грудь, неспособные выбраться из густой жижи. К ночи я почти забыл о девушках. Приказал себе выкинуть из головы. Но когда стемнело, женские голоса в воронке затянули песню. Тоскливую, зовущую. Она разносилась повсюду, даже канонада не могла её полностью заглушить — сирены же могут перекричать шторм. Мы не могли разобрать ни слова, я даже не уверен, что в ней были слова. Но все, кто слышал, понимали: прекрасные девы в беде, они зовут на помощь. И ты просто обязан это сделать, как ты можешь оставаться на месте? Это сводило с ума. Как в той сказке про прекрасных дев Рейна, что зазывали моряков, и те разбивались о скалы. Кто-то не выдержал, попытался добраться до воронки — не добежал, подстрелили. Но за ним уже полез следующий смельчак. Или дурак. А слепые сирены всё пели. И с нашей стороны, и с вражеской то один, то другой бросался туда. Помнится, было пару раз, что добегали, доползали под огнём — и что? Вытащить певуний не было никакой возможности. Так продолжалось две ночи. Под утро второй Томми, потеряв нескольких солдат убитыми и ещё с десяток свихнувшимися, сообразили забросать воронку гранатами. Сирены наконец-то смолкли. Но мне до сих пор снятся рыжие красавицы с выжжеными ипритом глазами…» — Не ипритом, — перебил Ренфильд. Платонин поднял глаза от строк и с удивлением обнаружил, точнее, не обнаружил навца. Голос донёсся из густой тени в углу: — Они жили на третьем ярусе Улья, ипритовые атаки их не задели. У девочек глаза были драгоценные, они перестали видеть потому, что оказались вдали от Хозяйки. — Драгоценные? Темнота вздохнула: — Знаешь сказки, где принцессе заменяют живые глаза на изумрудные там или сапфировые? Вот такие были и у них. Выглядит впечатляюще, особенно если правильно подсветить, но без волшбы это всего лишь камушки в глазницах. Платонин всегда считал эпитеты вроде «аметистовоглазых» просто художественным преувеличением. — Ты там был, — понял он. Ренфильд спрятался так, что увидеть его душу не получалось, но Платонину хватило и интонаций. Ренфильд сопереживал погибшим сиренам, что в случае нави почти наверняка значило одно: — Эти девочки тебе родня по Улью? — Нет, Серж. Иначе я бы их вывел сам, и никто бы их не тронул. Но я перехожий, и в их Улье я был. Ушёл за несколько дней до случившегося. Говорил же я им… — А тебя почему не заметили? — Я носил шинель и ростом был пониже, так что лишнего внимания к себе не привлёк. Ты садись, ужинай, пока не остыло, а я, пожалуй, пойду прогуляюсь. — Погоди!.. Но навца в сторожке уже не было.