Опереточный злодей

Сам факт сожительства с навцем Платонин воспринимал как интересный опыт, что-то вроде эксперимента, где он был включённым наблюдателем. Первые дни ситуация казалась ему весьма забавной. Он будто попал в сказку про то, как человек взял в жёны навку, и она в благодарность стала волшебным помощником. Ида Мееровна, разбирая многочисленные вариации этого сюжета, отмечала, что в некоторых регионах такое поведение у перехожей нави действительно имело место. В середине прошлого века беглецы из навьих княжеств возвращались к людям через семейные узы, заключая браки со смертными. Так они пытались заменить оборванную связь с гнёздами Колоплутов. Ничем хорошим это, как правило, не кончалось. «Записки натуралиста» полнились всё новыми наблюдениями. В первую очередь, Платонина как несостоявшегося — но всё ещё впереди! — младшего научного сотрудника занимали необычные коммуникативные практики Ренфильда. Как-то Платонин попросил навца вести себя с ним так, как это принято в Улье. И немало удивился, когда оказалось, что общительность Ренфильда и его вполне человеческие манеры, так впечатлившие Платонина в начале их знакомства, оказались лишь социальной маской. А без неё Ренфильд вёл себя как типичный навец в глубоком Забвении. Стоило ему прекратить актёрствовать, и Платонин перестал понимать его мимику. Яркую, эмоциональную речь навец понимал хуже, ошибался в расстановке смысловых акцентов. Заметив активную жестикуляцию собеседника, он мог дотронуться до его лица. Платонин пришёл к выводу, что касания кончиками пальцев — проявление любопытства, а поглаживание подушечкой большого или сгибом указательного по щеке, вискам и, неожиданно, бровям — просьба утихомириться. Та степень отчуждённости, какую Платонин наблюдал у Ренфильда, встречалась разве что у совсем одичалых особей, полностью разучившихся взаимодействовать с кем-либо, кроме сородичей по Улью. Но, в отличие от прочих пациентов Шохиной, Ренфильд мог умело имитировать человеческое поведение. Почти не фальшивил при этом — его огрехи сам же Платонин принял за обыкновенную живость характера и лёгкую эксцентричность. Значит, психические механизмы, позволявшие распознавать тонкости поведения окружающих и подстраиваться сообразно ситуации у Ренфильда нарушены не были. При желании он был способен вписаться в людское общество. Только вот желания-то у него как раз не было. — Почему? — удивился Платонин. — Ты не хочешь жить среди людей? — Я не хочу быть человеком сам, Серж, — взгляд Ренфильда был нечитаем. Нельзя сказать, что лицо Ренфильда застыло отрешённой маской: оно по-прежнему оставалось живым, лишь несколько скупым на движения. Кроме того, Платонин заметил, что Ренфильд не спрашивал и не рассказывал ничего сам: откликался, когда его о чём-либо спрашивали, но сам инициативы в разговоре не проявлял. Если ему что-то требовалось, он предпочитал действовать в полной уверенности, что его поймут без слов. Привыкнув, Платонин стал различать оттенки в немых взглядах навца: вот внимательный, а это лениво наблюдающий, сейчас заинтересованный, оценивающий, задумчивый, хищный… Вожделеющий. Ренфильд демонстрировал своеобразные представления о личном пространстве. Если он не желал активного контакта, то буквально растворялся в воздухе, так что Платонин переставал его замечать. Ренфильд без труда мог сколь угодно долго сохранять «невидимость», обманывая все органы чувств упыря. Как выяснилось, постоянная маскировка не утруждала его, а, наоборот, являлась наиболее комфортным состоянием. А вот если Ренфильд был заметен — значит, он хотел внимания. И часто искал телесной близости, хотя бы простых объятий. В любой момент Платонин мог сказать, что не заинтересован, и Ренфильд прекращал заигрывания. Но если Платонин не отказывался, навец находил способ раззадорить объект своей страсти. Фантазией он обладал богатой, и при этом хорошо понимал пределы возможностей партнёра. Однажды ночью Платонин встал попить воды и споткнулся о собственную одежду — раздевались они впопыхах, и она так и осталась разбросанной повсюду. Его, но не Ренфильда. Оглядевшись, из чёрных вещей он увидел лишь саквояж да забытую на крючке венгерку. Прочие вещи Ренфильд продолжал прятать, как тогда, в бане. Платонин сложил два и два: венгерка — единственное, что навец не считал ценным. — Ферка, скажи-ка: только ли жилет у тебя волшебный? — Что значит «волшебный», Серж? — Кроме жилета, у тебя что-то ещё из гардероба сшито Колоплутами? — Колоплуты сами не шьют. — Пожалуйста, давай без демагогии. Изготовлено не людьми. Длинный хвост поймал Платонина за талию. — Тому, кто не ходит дорогами людей, людское платье не годится, — шепнул в ухо насмешливый голос. — Ты, видимо, ходил у Хозяина в любимцах, — не удержался от подначки Платонин, уже пожалевший, что разбудил навца. — Раз одевали тебя знатно. За какие такие заслуги? Ренфильд ущипнул его за бок. Платонин ойкнул и решительно отстранился. Ренфильд вздохнул, усадил его на колено и обнял, поглаживая по спине, как раскапризничавшегося ребёнка. — Хозяева у меня были разные, а походная одёжа одна. Она под мою мерку сшита и не снашивается, вот и все чудеса. За победы на турнирах в награду просил, с умыслом когда-нибудь в ней уйти и не бродяжничать больше в лохмотьях и шкурах. Доволен? — Да, — кивнул Платонин. — Вот и славно. Спи, товарищ уполномоченный. В общем, Платонину потребовалась почти неделя, чтобы разобраться, что же его беспокоит. Смущало его то, что чем дальше, тем сильнее он ощущал себя не хозяином в доме, а молодухой. Ренфильд доминировал. Пусть мягко и ненавязчиво, прислушиваясь к пожеланиям Платонина и не отказывая в помощи, навец брал на себя ведущую роль. В глубине души Платонин чувствовал, что решения тут принимает не он, и не знал, как к этому относиться. Среди сказок о встречах людей с навью был и такой сюжет: навец селится у семьи в качестве слуги, постепенно набирается сил и влияния и в конце концов подчиняет себе домочадцев одного за другим. Конечно, в народе больше любили истории, в которых мужик обманывает черта, а не наоборот, и сказки о слуге-совратителе особой популярностью не пользовались. Да и навь, что водилась в этих краях, не отличалась особым хитроумием. Навье общество строилось на жёсткой иерархии, и многие беглые так и не смогли отучиться от ранговых игр. По их меркам, Платонин обладал высшим статусом на территории Заповедника — по крайней мере, в теории. Но Ренфильд, похоже, не собирался мириться с таким старшинством.

***

Летели дни. Платонин отправил ещё два письма Сикорскому. В последнем, от 22 сентября, он сообщил, что курс навьего лечения юного пациента закончен, и пока что всё хорошо, тот пошёл на поправку. Ответа из Менска всё не было. Платонин начал было беспокоиться, да только что делать? Звонить опасался, ехать — где ж столько времени выкроить. Да и текущие задачи постоянно его отвлекали. Быт в лагере кое-как наладился. Но обстановка каждый день менялась к худшему: здоровые поселенцы из карантинных флигелей убывали в неизвестном направлении, зато отовсюду окрест свозили сюда новых больных. В таких условиях не могла не подняться волна заболеваний тифом: слегли не только соседи первых выявленных пациентов, вспышка началась и в Берегиничах. Платонин делал всё, что мог, но мог он, по сути, немного. По здравому размышлению предложение Нины он всё-таки принял. Привёз ей тайком в подарок красивую заколку из Мозыря, чтоб в Берегиничах не знали, кто купил. Она на это улыбнулась хитро и пошутила: — Сразу говорю: платков носить не буду, не вздумайте дарить! — Никаких религиозных штучек, обещаю, — ответил Платонин и поцеловал её. Оба знали, что упырь — это тебе не вурдалак, после близости с ним Нина не рисковала ни удариться в экстаз и пойти неистово бить поклоны солнцу и резным столбам, ни забеременеть. В первый раз она позволила ему только пить, ничего больше. Он был предельно аккуратен, виду не подавал, но волновался как подросток. Взял совсем чуть-чуть, два глоточка и всё. Но и этого хватило, чтобы захмелеть. — Какие у вас глаза красивые, — завороженно сказала Нина, когда он, оторвавшись от её бедра, посмотрел на неё снизу вверх счастливо и хищно. Шею и руки он не трогал: заранее договорились, чтоб не оставлять видимых следов. — Можно на «ты», пожалуй, — в голосе его перекатилась лёгкая хрипотца. — Теперь мы с тобой одной крови, ты и я. Нина засмеялась, хотя и не до конца поняла шутку. Впрочем, при её коллегах они всё ещё были на «вы». Нина старалась с ним не заговаривать лишний раз, да и он сам, уважая её репутацию, держался в стороне. Но когда свои не видели, она легко находила способ с ним пообщаться. На другой день она строгим тоном приказала: — Сергей Лукьянович, поднесите-ка, тут тяжёлое. Только осторожно! Они заперлись в хозблоке. Живую кровь нельзя и близко сравнить с пресным и выдохшимся донорским пайком, что Платонин получал по талонам. С первого же глотка он сам будто воскрес, и чуть не забылся от удовольствия, однако настойчивые пальцы Нины вовремя дёрнули его за ухо. Он тут же остановился, оторвался от женщины и, пока та зажимала рану, наложил плотную повязку. Разлившееся по телу тепло вызвало у Платонина небывалый прилив нежности. Он горячо обнял Нину, но в губы целовать не стал: Ида Мееровна когда-то наглядно показала ему, тогда ещё человеку, почему этого не стоит делать сразу после того, как поел. Зато она же и научила многим другим интересным способам приласкать даму. Через полчаса Нина ушла из хозблока более чем довольная. Платонин мог бы просто выждать время или выйти чёрным ходом. Но кровь опьянила, любовные успехи окрылили, как тут усидеть на месте? Из чистого озорства он, чувствуя себя кровососом из вульгарных романов, покинул здание через окно второго этажа: взобрался на карниз, и короткими перебежками по крышам добрался до противоположного крыла. Там спрыгнул на землю и нырнул в ближайшую тень, выжидая момент, чтобы выйти никем не замеченным. Тут-то он и вспомнил о Ренфильде. Вдруг охватила паника: как навец отреагирует, если заметит чужой запах? От упыря никто не ждёт верности, она, в конце концов, невыгодна самим его любовникам: из-за неё у них будет меньше времени на восстановление сил. Но у Ренфильда могло быть иное мнение на этот счёт.

***

Уже несколько дней Платонин размышлял о том, что пора что-то делать с нарастающим неравенством в отношениях с навцем. Теперь же, осмелевший от крови и обеспокоенный судьбой женщины — а то вдруг возомнивший о себе невесть что Ренфильд приревнует и решит проучить соперницу? — Платонин морально готовился к обстоятельному разговору. Домой он, впрочем, вернулся лишь поздним вечером. Ренфильд соблюдал условия сделки на совесть, а потому если приходил в сторожку в отсутствие Платонина, тщательно скрывал себя — вместе со всей сторожкой разом. Конечно, не полностью: Ренфильд растягивал свою отводящую глаза паутину так, чтобы Платонин смог при некотором усилии её обойти. Всё-таки хозяин дома должен иметь возможность этот самый дом отыскать. Так что когда сторожка издалека выглядела обычным вагоном-теплушкой, каковым, собственно, и являлась — это значило, что Ренфильда нет. А вот когда её с лёгкостью можно было перепутать с кустом боярышника, лосиной кормушкой или кучей палой листвы, то можно было не сомневаться: Ренфильд ждёт внутри. Так было и этим вечером. На пороге Платонина встретил густой запах наваристого борща. Каким-то образом наведённые мороки маскировали и его. Впрочем, об этой удивительной способности нави Платонин читал: в Ульях ведь тоже готовили пищу, но никто никогда не упоминал о том, что полый холм или обитаемую пещеру можно вычислить по запаху жареной с луком рыбы. Навь всегда была очень скрытной. Ренфильд поприветствовал Платонина взмахом хвоста: он вновь был занят тарелками. — В курганах по-прежнему тихо? — поинтересовался Платонин, не зная, с чего бы начать. — Тихо, — подтвердил Ренфильд, нависая над столом. — Садись. Ели, как обычно, молча. Платонин поглядывал на Ренфильда, но в поведении навца ничего не изменилось. Если он и почуял запах женщины, то никак на него не среагировал. Решив, что дневное приключение останется безнаказанным, Платонин и сам успокоился. — Ферка, — начал он издалека, — ты, я смотрю, честно играешь по правилам. Так вот, помнишь, что у нас в стране все люди равны? — Люди, может, и равны, — пожал плечами Ренфильд. — Я хотел сказать, граждане, — поправился Платонин, и тут же сообразил, что снова свернул не туда: у Ренфильда-то гражданство ещё не оформлено. Разве что австро-венгерское. — Ладно, давай попробуем с другого конца. Скажу прямо: домострой у нас не в почёте, это один из пережитков прошлого, которые стоит поскорее забыть. Отношения, какими бы они ни были, строятся теперь на равенстве и взаимоуважении. — Серж, ты забыл назвать тему сегодняшней проповеди. — Ферка, это не проповедь… Так, погоди. Я вообще не читаю проповедей, повторяю ещё раз: я не фидеист. Я тебе реальные вещи рассказываю, ликвидирую пробелы в твоих знаниях. Но сейчас у нас не ликбез, я хочу серьёзно с тобой поговорить. — Тогда нить твоих рассуждений от меня ускользает. Платонин вздохнул. — Я хочу прояснить кое-что насчёт главенства в доме. — Ты оспариваешь статус младшего наложника? Платонин открыл рот от изумления. — Оспариваю что?! — Драться будешь? — Ренфильд остался невозмутим, будто уточнил, возьмёт ли Платонин завтра зонт. Навец отставил тарелку и встал, снова нависнув над столом, — Докажешь, что достоин — получишь право верхнего. Готов? — Это варварство! — прошипел Платонин, понимая что конструктивного диалога не выйдет. Быстро оценил состояние души Ренфильда: на удивление, навец остался спокоен, как поплавок удочки дяди Клима, ни разу в жизни не поймавшего и захудалого карасика. — Нет, не буду я с тобой драться! — Хорошо. И тут Платонина аккуратно взяли за плечи и выдернули из-за стола. На мгновение пол ушёл из-под ног — и вот упырь уже очутился у стены, развёрнут лицом к ней. Он не успел толком возмутиться, как его запястья оказались прижаты над головой: Ренфильд легко удерживал их одной своей лапищей. Платонин видел, как почернели когти на удлинившихся пальцах навца, и впервые по-настоящему ощутил, насколько тот силён: вырваться из захвата не вышло. — Ферка, — выдохнул Платонин растерянно. До этого Ренфильд никогда не был с ним груб. Разве что иногда в порыве страсти мог по-звериному прихватить зубами за загривок, но лишь слегка. Он не позволял себе ощутимо кусаться, не выпускал когти во время близости — не делал ничего, что могло бы нанести хоть малейший вред. Что изменилось? Свободной ладонью Ренфильд отвесил Платонину чувствительный шлепок пониже спины. Хвост хлестнул по щиколоткам, требуя расставить ноги шире. Платонин замешкался и получил второй шлепок. На какой-то миг он испугался, что за этим может последовать дальше, но Ренфильд, наглядно продемонстрировав своё превосходство, будто бы на том успокоился. Хотя выпускать жертву не спешил. Платонин скосил глаза: душа навца переливалась отнюдь не гневом. Ренфильд погладил Платонина по щеке, провёл тыльной стороной ладони по брови, по виску, почесал за ухом, а затем повёл рукой ниже. Жест недвусмысленно намекал, что навец вознамерился утвердить свою победу и закрепить место Платонина на иерархической лестнице, но взять своё лаской, а не угрозой. Он не собирался ломать строптивца, он хотел, чтобы упырь подчинился его воле сам. Всё в порядке. Это просто новая игра. Платонин ощутил, как по телу разлился знакомый жар, и слова застряли на языке. Щёки и уши его горели. Стоило бы воспротивиться, сказать «нет» — он был уверен, что Ренфильд остановился бы. Но не хватило внутренней решимости… Не захотелось прерывать игру. Ренфильд наверняка сам хорошо читал в душах — а может, умел заглядывать и глубже — и подобрал к нему ключ. Платонин закрыл глаза. Но покориться чужой воле совсем без боя было как-то стыдно. И он сделал первое, что пришло в голову — задал вопрос из тех, что вызывали у нави приступы страха: — Ферка, а ты бывал в иных землях? В мирах Колоплутов? Ренфильд даже не вздрогнул. — Да, бывал, — ответил он и расстегнул на Платонине ремень. — Как долго? — Я старше, чем записано в твоих бумагах, Серж. — А что там? В иных землях? — Война, — шепнул Ренфильд в самое ухо и мягко прихватил зубами мочку, давая понять, что здесь и сейчас разговор закончен.