Опереточный злодей

Угрозу свою младший помнач милиции Якуб Остапович Груздич выполнил: двадцать второго сентября, накануне открытия злополучной ярмарки, в горбольнице Берегиничей Платонину вместе с пайком вручили повестку. В ней сообщалось, что он мобилизован в наряд усиленной охраны, и этим же вечером обязан явиться по такому-то адресу для прохождения инструктажа. Впрочем, младший помнач не пожалел для упыря не только кнута, но и пряника: на время прохождения службы Платонину обеспечили «усиленное питание», а «в случае эксцессов» обещали выдать «высшее разрешение вне очереди». Платонин прекрасно знал, что имелось в виду под этой кривой формулировкой. Упыри переносили жажду куда легче, если пить по чуть-чуть, но часто. Однако совсем избавиться от неё не могли. Хотя бы раз в год Платонину требовалась доза куда существенней, чем сотня-другая миллиграмм, выдаваемых в горбольнице, или те два-три глотка, которыми награждала его Нина. Не реже раза в год упырь вынужден был убить. И если не делал это осознанно, то жажда брала верх над разумом, что заканчивалось лишними жертвами, разрушениями и, возможно, гибелью самого упыря. На бумаге процедура выглядела сравнительно просто: Платонин подавал заявку в ВЧК, Менскую ЧК или прокуратуру — с полномочиями ведомств по этому вопросу творилась та ещё неразбериха, механизм ещё только предстояло отладить, — и ждал, пока её удовлетворят. То есть, пригласят его в качестве исполнителя приговора ВМСЗ — высшей меры социальной защиты. А вот на практике по последнему запросу Платонин ждал ответа уже полгода, и с каждой неделей всё сильнее крепло подозрение, что про него давно забыли. Заявка могла лежать на рассмотрении долго: в марте подписали мир с поляками, и на трибуналы теперь рассчитывать не приходилось. В тройки упырей больше не включали, ведь всем понятно, как судит кровосос. А суровые приговоры обычным уголовникам выносили после разбирательств. К тому же на этот контингент уже сформировалась очередь упырей со статусом гражданина, и Платонин занимал в ней отнюдь не привилегированное место. Младший помнач Груздич, по сути, пообещал, что Платонину отдадут кого-нибудь из бандитов, если таковых удастся поймать. Скорее всего, оформят гибель при сопротивлении или попытке к бегству. Делать нечего. Как иначе получить необходимое, не нарушая закон совсем уж грубо? Платонин не знал. Так что на инструктаж он явился вовремя. Ярмарку решили провести в Берегиничах, а не в уездном городе Мозыре, из-за неспокойной обстановки в регионе. Военная охрана порта возражала против шумных толп поблизости от Пхова. Всё-таки торги в приграничье — это не только приток буржуйчиков и покупателей, но и ворьё, разгул маргинального элемента и контрабандисты. И последние — отнюдь не те одиночки-книгоноши и дамы с мешками под юбками, какими помнились контрабандисты царских времён. Платонин помнил, как в семнадцатом, во время голода хлебные спекулянты могли себе позволить охрану из пулемётчиков. Под шумок стоило ожидать разных гостей, для которых ярмарка могла бы стать удобным перевалочным пунктом: с юга — антибольшевиков и недобитых петлюровцев, с запада — засланцев Пилсудского, с востока — сочувствующих всяческой контре. Не говоря уже о бандитах, проходимцах и навцах. И балаховцах. Платонина позабавил тот факт, что место проведения ярмарки выбрали как раз-таки из того соображения, что рядом есть Заповедник, где, чуть что, выявленную бродячую навь можно было бы запереть. И сделали это те же самые люди, что этот самый Заповедник временно перепрофилировали. Впрочем, когда они это утверждали, поездов с тифозниками на границе ещё не стояло. К чести младшего помнача, план мероприятий он проработал на должном уровне. На инструктаже он разложил перед слушателями подробные карты района, сформировал группы патрулирования и объяснил маршруты. Платонина поставили в самую тяжёлую смену: под закрытие, когда темно и люд расходится. После полуночи уже самим бандитам ловить некого. Конечно, будь на то воля Груздича, ходить Платонину пришлось бы от заката до рассвета, но тут уже упырь взмолился: ему ведь тоже когда-то спать надо. Затем пришло время изучать «портретики», то есть, данные по объявленным в розыск. Лица, к которым следовало проявить особое внимание, делились на три категории. Во-первых, беспризорники, беглецы, покинувшие дом и родных, но в противоправной деятельности не уличённые, и прочие пропавшие без вести. К этим же относились и гуляки из тифозного лагеря; Платонина, как ответственного по этому делу, а заодно обладателя хорошей памяти, усадили писать на них ориентировки — на каждого из более чем трёх десятков человек. Во-вторых, уголовники и военные преступники. Данными по рецидивистам, бандитам и скрывшимся подозреваемым со всей небольшой республики и соседних губерний поделились пограничники, просто на всякий случай. Здесь собрались «звёзды» самой разной величины: от местного забулдыги, что поджёг дом собутыльницы, до матёрых главарей повстанческого движения. Среди знакомых имён одно заставило Платонина вздрогнуть: Кася Суок. Ориентировку Платонин когда-то читал: полное имя Катарина Суок, родилась в 1901, семья поселилась в Барановичах незадолго до войны. Рост средний, волос светло-русый, глаза голубые; из примет — близорука, носит очки. Но теперь Кася значилась подозреваемой в убийстве отца-инвалида, матери и брата-подростка. Бедную девушку Касю, потерявшую родных, искали после инцидента в Барановичах, где погибла, в числе прочих, и Ида Мееровна Шохина. Поначалу Касю также считали убитой, затем кто-то сообщил, что видел её. Гибель семьи Суок приписали балаховцам, хотя переехавшие из Ковно обрусевшие немцы не были ни евреями, ни сочувствующими большевикам. Видимо, с тех пор в деле Каси Суок появились новые улики. В-третьих, отдельной категорией шла опасная нелюдь. Тут были и навцы всех мастей — эти, в отличие от людей, почти всегда орудовали поодиночке, изредка собирая вокруг себя небольшие ватаги оборванцев-смертных, которые быстро разбегались или гибли. Например, вот «комбриг”-самозванец Герман Висельник, он же Гришка Весёлый, он же Гаврило Вопрос, он же Генка Ещё-Разок. Ни фото, ни описания — каждый раз свидетели путались в показаниях, не сходясь ни в одной детали, кроме того, что «тот тип» был, кажется, рыжим. Якобы эсэр, якобы поддержал советскую власть, но при таких союзничках проще с врагом помириться. Вербовал кого ни попадя, всё больше студентиков и расстриг. И шли за ним охотно, не грабежа ради, а за правое дело. Заканчивалось всегда одинаково: сколько ушло вечером за лихим командиром — столько и висит поутру в петлях по округе. Или ещё один яркий случай: двоедушник Лявон по прозвищу Ветер, выдающий себя за пророка-чудотворца и призывающий не повиноваться властям. Любым. Не раз его видели с напарником в поповской рясе, эдаким отцом Туком полесского разлива. Был бы Ветер человеком, да примкни он к анархистам — была б тут уже не БССР, а какая-нибудь НРМ — Народная Республика Мозырь. Ведь и боец он хороший, живучий к тому же, и налёт умел с выдумкой спланировать. Одно счастье: сам собрать толковую организацию он не способен, спеться с кем из атаманов навья придурь не позволяет. И вся его программа, «новое учение» на поверку — чистое безумие, густо приправленное языческим флёром. Следующее фото. С него прямо в душу смотрит эффектная брюнетка-вамп: глаза подведены, как у актрис кино, взгляд скучающе-томный, вся шейка в жемчугах — только что игривой подписи «жду тебя» не хватает. Стратоника, дочка известного промышленника, когда-то видная наследница, а теперь — босорка. Ведьма. Продалась бесу сама, но не за любовь, красоту или чего там ещё могло ей в жизни не хватать, при папенькиных-то миллионах. Нет, барышня оказалась идейная. Успела ещё при царе попасть в ссылку, откуда бежала, вернулась в Менск, но вскоре рассорилась с соратниками. И захотела, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней, пусть даже силой колдовства, а не правды. Кого она только не проклинала! Награду за неё назначили кайзеровские оккупанты, польские власти и литовские националисты, её объявили врагом Русская армия Врангеля, Рада БНР и большевики. По последним данным, панна Стратоника отбыла в УНР, но уж кто-кто, а она могла объявиться вообще где угодно в самый неподходящий момент. Ориентировка выворотня Малахея Гафта оказалась скупа: адамей по национальности, выглядит то как молодой человек, то как зверь с голубыми человечьими глазами, чаще всего крупная собака. Есть среди контингента и самая настоящая вурдалачица, благая Серафима Собольская: последовательница патриарха Тихона и антибольшевичка, она ушла в болота, где окормляла партизанские отряды, путала тропы и помогала зелёным братьям уходить от преследователей. Летом в газете писали о том, как она обманом завлекла офицера-красноармейца и почти обратила его в свою веру, но тот нашёл в себе силы застрелиться сразу после наркотического поцелуя. Правда, ходила молва, что застрелился тот не сам — вурдалачий яд вызывает сильные экстатические переживания и мгновенное привыкание, этим любого можно сломить. Красноармейцу якобы «помог» сослуживец, который и рассказал потом о случившемся, чутка приукрасив. Платонин перешёл к списку объявленных вне закона упырей. Возглавлял его Викентий Константин Семёнович Калиновский[1]. Разумеется, никто всерьёз не ждал польского революционера на мозыревщине: просто его лицо, по давно сложившейся традиции, развешивали всегда и везде. Калиновский удачно пережил собственную казнь в 1864 благодаря безграмотности подчинённых графа Муравьёва: никто из них не распознал еретика, и граф заменил для приговорённого расстрел безопасным для упырей повешением. Но с тех пор Викентий Семёнович решил больше не рисковать бессмертием, и нигде не фигурировал под настоящим именем, притворяясь простым смертным. Зато активно пользовался поддельными документами и то и дело появлялся среди бунтарей разного толка. По некоторым сведениям, Калиновского опознали в окружении Бориса Савинкова, так что к Викентию Семёновичу у советской власти имелись некоторые вопросы. Кроме него и печально известных серийных убийц Платонин отметил пополнение новыми именами. Из Менска прислали свежую сводку о сорвавшейся влюблённой парочке: некая Марфа Тымовская со своим любовником и пасынком Фёдором Климовичем недавно были замечены в Турове, да из Гродно бежал пойманный над ещё не остывшим телом Андрей Величко, сотрудник милиции — теперь уже, понятное дело, бывший. Платонину было стыдно за сородичей, особенно тех, кого инициировали недавно, законно и по целевому запросу. Как его самого. Это ведь, получается, не контра какая-нибудь, не организованная преступность старой закалки, а свои общее дело и оказанное им доверие предали. Но такое, увы, случалось нередко: повсюду катастрофически не хватало рук, и мандаты порой раздавали кому попало. А потом в газетах вопили об очередной нелюди, превысившей полномочия. Каждый раз, когда Платонин читал такие заметки, он удивлялся: веками же упыри, будучи полностью вне закона, сидели тихо, как мыши под веником, и внимания к себе не привлекали. А ведь среди старых мало кто отличался смирением и добронравием, но вот как-то получалось у них по своим, преступным законам жить. А теперь можно получить легальный статус, о врагах-вурдалаках с их инквизицией можно забыть, а главное, есть, куда себя приложить, чем заняться — зачем вот так, глупо, бессмысленно ставить под угрозу будущее ради минутных прихотей? Этот вопрос вовсе не казался Платонину праздным: иногда молодой упырь ловил себя на мысли, что и он сам может однажды так же оступиться. Раз — и всё пропало. Двоих его побратимов, Павла Седминцева и Семёна Иващенко, Сикорский казнил лично, втихую, пока их проступки не стали достоянием гласности. Платонин хорошо знал их обоих. Вместе учились и воспитывались Идой Мееровной, в один год приобщились от неё к бессмертию. Одно поколение, один орден. Их культурный уровень, взгляды, подготовка в конце концов если и отличались, то лишь в несущественных частностях. Но эти двое вдруг с чего-то решили, что право имеют. Седминцев, Пашко, как звали его в кругу «Шохинских мальчиков», умучил малолетку. Может, даже не одну — кто теперь докажет? Умучил играючи, сам потом признался. Расписывал свой «подвиг» в красках, с удовольствием. И ведь не с голодухи он это сделал. Так, накатило что-то. Как ему такое в голову пришло, Платонин понять не мог. «Захотелось, понимаешь? А то пресно живём тут, как псы на привязи, ” — это не ответ. Не повод глумиться и убивать. Но другого объяснения Пашко не нашёл даже перед смертью. Может, не задумывался, неинтересно ему было. Аркадий Волкович долго возиться с ним не стал: ему, многое повидавшему, сразу всё стало ясно. Сорвался Пашко. Зов луны услыхал, поддался. Какой зов? Платонин не понимал, о чём речь: как ни прислушивался к себе, не слышал в висках первобытной песни, о которой рассказал Сикорский. Но страх когда-нибудь его услышать накрепко засел в душе. Сима Иващенко вместе с ним был на казни Пашко. Сикорский всех их собрал в том подвале, чтобы уяснили и накрепко запомнили: с преступившим границу церемониться никто не будет. Сима ужасался и осуждал наравне со всеми. А сорвался ещё более глупо, бессмысленно и оттого жутко. Его притащили израненного штыками и пулями: только так его смогли остановить. Сима с нарядом добровольцев выискивали промышлявшую на вокзале босорку. Тут один солдатик из наряда опознал в отъезжающих двух царских офицеров: те были в штатском, один так и вовсе с семьёй. Солдатик увидел холёные «полковничьи» лица и полыхнул чистой, сильной, застарелой ненавистью. А Сима, что просто стоял рядом — внезапно подхватил, загорелся. Растерзал он офицеров всё же не на перроне — остатков ума хватило уволочь их с людного места, «арестовав» без права и повода. Добровольцы со злорадством ему подыграли. Сначала били все. Потом один только Сима. Потом били Симу, когда он бросился на своих, попытавшихся его оттащить от тел. На допросе у Сикорского Сима хохотал и цитировал «Красный смех»[2], в его весёлых глазах плескалась дикая, кровавая свобода. «Кровь поёт, Серёжа», — сказал он на прощание. Больше всего на свете Платонин боялся когда-нибудь понять, что это значило. Из-за чего упыри внезапно отбрасывают всякую рациональность и превращаются в очень умных, но асоциальных хищников? Не из-за одного только голода же. У Аркадия Волковича тогда, в Москве, исчерпывающего ответа не нашлось: — Раньше кандидатов в бессмертные выбирали тщательно, следили за ними строго и выбраковывали сразу. — Но почему это в принципе происходит? — Мы не знаем, — признался Сикорский, и, подумав, добавил: — может быть, выясним, изучая навь.