Опереточный злодей

— Он вас причастил! — Хольтов хватается за голову. Расстроен он совершенно искренне: неудивительно, что юноша раз за разом отказывается слушать голос разума и остаётся верен Ренфильду, защищает его. В этот раз чёрт сыграл прельщением и выиграл. Однако похоже, Платонин не осознаёт, что с ним произошло. — Вы имеете в виду подчинение через причастие? — удивляется между тем сам Платонин. — Но как такое вообще возможно? Ни я, ни он не Праведники. Ни я не мог его так к себе привязать, ни уж тем более он меня… — Бесы любят извращать Таинства. — Ага, а ещё засылают своих агентов в прошлое, чтоб искажённые таинства появились в древних культах раньше истинных, и тем самым дискредитировать верное учение Сола, — отмахивается Платонин. — Ренфильд много на что способен, но кровь у него на вкус самая обычная. И если бы он умел контролировать чужое сознание и порабощать умы продолжительное время, а не грубо внушать простые посылы и усыплять, он бы, во-первых, с самого начала действовал бы иначе. А во-вторых, чёрта с два ваша инквизиция помешала бы ему тогда завести хоть десять жён. Платонин аж вскакивает от переизбытка чувств, проходится по комнате. Хольтов знает, что тот прав: у Ренфильда и с обычными-то навыками убеждать и договариваться беда полная. Но если сказать сироте-упырёнышу, что на самом деле та кормёжка значила для навца куда больше, чем альтернатива акту физической близости, что Ренфильд считает такое действо чем-то вроде братания — значит, потерять лояльность Платонина навсегда. Так что Хольтов отступать не собирается. — Ренфильд не очень хорош в инвольтациях, не умеет действовать тонко. Но посмотрите на себя со стороны, Сергей Лукьянович: вы ясно до сих пор находитесь под его властью. Вы защищаете нелюдя, чудовище и убийцу. — Я защищаю пациента, с которым почти удалось наладить контакт и продуктивную работу. Ренфильд болен, у него случился острый психоз, во время которого он, однако, не совершил ничего насильственного и противоправного. — Из-за заклятия, — уточняет Хольтов. — Да, пусть из-за заклятия, — Платонин соглашается легко, не переспрашивая, о чём речь. Значит, он уже в курсе дела. — Но Ренфильд, зная о своём недуге, принял меры и сознательно выполнил условия этого заклятия, чтобы в случае кризиса оно сработало и не позволило ему кому-либо навредить. Что это, если не пример ответственного поведения? Будь у него иное действенное лекарство, он бы и его принимал, следуя всем рекомендациям врача. — А когда вас рядом не было — сами знаете, что он устроил. Да и когда лечился в клинике, ещё будучи человеком, он то и дело режим нарушал. Платонин замирает на полушаге. — Откуда вы знаете? У вас есть его история болезни? Это могло бы помочь… — Нет, его истории болезни у меня нет, — беззастенчиво врёт Хольтов. — И вам бы всё равно доверять не стоило: вы без диплома, без куратора и спите с пациентами. Удар приходится точно в цель: Платонин задыхается от стыда, падает обратно на стул. Не сразу он находит слова в своё оправдание: — Он просил о помощи. Для активации заклятия именно это и нужно… — На тот момент вы явно об этом не знали, так что вас как «специалиста» это не извиняет, — Хольтов гнёт свою линию, вынуждая Платонина и дальше оправдываться. — И раз уж вы хотели знать, что спровоцировало его психоз: вы сами. — Да, я идиот. Я зря завёл разговор о его Хозяине… — Нет, — грустно, по-отечески улыбается Хольтов. Он рад тому, что сейчас может выложить кусочек правды. — Вы как представитель нашего племени. И так будет всегда: достаточно чем-то напомнить ему о прошлом, и он сорвётся снова. А вы для него пахнете упырём, он от этого постоянно на взводе. Ваша эмоциональная привязанность, ваша влюблённость только усиливает в его глазах ваше сходство с кое-кем другим. И с этим вы ничего не можете поделать. Платонин молчит. Он полностью разбит и больше не пытается спорить. Хольтов не торопит его рассказывать дальше, ему самому нужна передышка, чтобы обдумать следующий ход. Упыри редко любят по-настоящему, большинство из них обречено оставаться вечными одиночками. Но молодые, предчувствуя такую судьбу, не покоряются ей без боя, и нередко впадают в другую крайность — любвеобильность. Они могут испытывать череду романтических привязанностей — особенно к тем, кого пьют. Старшие смотрят на это спокойно: пусть себе дитя наиграется; но не забывают вовремя одёргивать, чтобы неопытный упырь, поддавшись бурным эмоциям, не натворил глупостей. У самых активных многолюбов с возрастом чувства выгорают, оставляя лишь богатый опыт и воспоминания. А вот те, кто не кутил по молодости, могут и по прошествии веков однажды потерять покой из-за чьих-то прекрасных глаз. Хольтов считает, что вторая дорога куда хуже первой: если чудить берутся обросшие связями, ресурсами, силой старики, то делают это с размахом и выдумкой. А одёрнуть их и отхлестать по щекам уже некому. Судя по всему, у оставленного без присмотра Платонина как раз такой период: упырёныш цепляется за любого, кто проявит к нему симпатию. И если боготворить Сикорского, своего патриарха, ему по чину положено, то что Ренфильд, что эта Нина — не самые лучшие кандидаты в близкие друзья. — Давайте я за чаем, что ли, схожу, — предлагает вдруг Платонин. — Вам сколько сахара? — Одну ложку, пожалуйста, — заметив удивлённо поднятые брови Платонина, Хольтов поясняет: — Привычка. Я слишком долго жил среди людей, которых научили распознавать еретиков по таким вот мелочам, как повышенная потребность в сладком. Нет, конечно, не по одной этой примете. Только представьте: вы скрываетесь в ведомстве, где ваши коллеги науськивают своих учеников тренироваться в наблюдательности, в первую очередь, на ближайшем окружении. Когда из-за лишней ложки ты рискуешь оказаться в поле пристального внимания, даже не потому, что кто-то всерьёз готов подозревать брата-инквизитора в ереси бессмертия, а так, чтоб попрактиковаться… В общем, в такой обстановке лучше лишний раз повода не давать. — Теперь-то мы легальны, хоть в сахаре можно себе не отказывать, — пожимает плечами Платонин. — Я рафинад принесу. — Благодарю, — Хольтов провожает его взглядом. И вот как с ним дальше разговаривать? Разумно было бы подловить Платонина на его амбициозности и нужде в наставнике: Шохина мертва, Сикорский далеко, Ренфильд неизвестно где. Первоначально именно так Хольтов и собирался поступить: взять Платонина под крыло, а затем, завоевав его доверие, объяснить, что к чему и как дальше действовать. Но энтузиазм и слепой материализм юноши Хольтова страшно раздражают. А после полученных словесных взбучек вряд ли Платонин теперь откроется инквизитору. Возвращается тот не скоро, зато с целым подносом: чай в заварнике, пара чашек на блюдцах в синий цветочек, рафинад и баранки, да ещё и пачка курева, нераспечатанная — и где только стрельнуть сумел? А вот азартный блеск в глазах Платонина настораживает. И не зря. Не успев поставить добычу на стол, он перехватывает инициативу и атакует Хольтова внезапным вопросом: — Я вот о чём давно хотел узнать: если отбросить всю метафизическую шелуху, то в чём суть конфликта с навью? — Шелуху? — Хольтов награждает юнца лучшим из своих инквизиторских взглядов. Но Платонин то ли не понимает, то ли и правда никогда когтями по уху от старших не получал. Сам Хольтов хорошо помнит, как его драли розгами в школе, прививая любовь к учёбе, вере и порядку — и до сих пор считает, что такая наука идёт на пользу. — Церковь считает навь злом, причём злом абсолютным, которое исправлению не поддаётся и прощению не подлежит. Однако лозунг «зло следует искоренять» — это ведь всего лишь идеологическая обёртка. Если смотреть с позиции исторического материализма, причина антагонистических противоречий должна быть в другом. Интересно мальчик тему поворачивает. — Вот как? Вы хотите проверить, а точно ли белое это белое, а чёрное — чёрное? — Вы же понимаете, что такого рода аналогии не могут быть достойным аргументом, вот вообще никак? — Платонин наливает чай сначала Хольтову, затем себе, отправляет в свою чашку три кусочка сахара. — И да, если хотите играть по правилам церковных диспутов, всё равно нам придётся договориться о едином понимании терминологии и исходных тезисов. То есть, от того, чтобы дать определение чёрному и белому отвертеться не получится. Итак, объясните мне, пожалуйста, почему навь назначена врагом человечества? — У вас подвох в формулировке, — назидательно поднимает палец вверх Хольтов, на русский манер макая в чай баранку. Впрочем, он тоже рад намечающейся интересной дискуссии. — Вы сказали «назначена», что сразу закладывает в утверждение намёк на навязанное извне, возможно несправедливое присвоение такого статуса. Будто бы сидели себе Колоплуты, никого не трогали — кроме своих разумных домашних зверушек, разумеется, — но пришли поклонники Сола и табличку на них повесили: «это враги, бейте их, люди доброй воли!». Нет. Если бы вы всё-таки снизошли до внимательного изучения писаний, то знали бы: они чуждые всему человеческому твари, захватчики и поработители. Они безвозвратно и безобразно искажают саму природу ассимилированного ими населения. Вам этого мало? И тут Платонин выкладывает козырь: — Но ведь и упыри, и вурдалаки делают то же самое! Вот возьмём нас с вами: мы родились людьми, а затем наши Наставники изменили нас, сделав не только бессмертными, но и хищниками, вынужденными убийцами бывших сородичей. Моё тело работает совсем не так, как раньше, оно переродилось и теперь существенно отличается от человеческого. По сути и я, и вы — те же ассимилянты нулевого поколения, что и Ренфильд. Мы, кстати, тоже привязаны к нашим новым семьям-гнёздам, просто зовём их орденами. — И нас всегда считали еретиками, — напоминает Хольтов. — Не вы первый замечаете сходство упырей с навью, немало трактатов об этом написано, и в ближайшее время наверняка появятся новые работы. С тех пор как европейские черти вылезли из нор, нас снова стали с ними сравнивать. Тут вы правы в одном: да, у упырей и вурдалаков конфликт интересов есть, и из-за него наши противники воспользовались отмеченным вами подобием, но умалчивая о существенном отличии. Нас клеймили и клеймят пособниками бесов, несмотря на то, что мы точно так же, как Праведные этих самых бесов усмиряем и изгоняем. Навь одинаково боится и Праведных, и нас, одинаково шугается от идола, освящённого что упырём, что вурдалаком. — Нас клеймили так из-за межвидовой конкуренции, — настаивает на своём подходе Платонин. — А не из-за высоких моральных принципов. Как когда-то альбигойцев резали и жгли не из-за дуалистического или ещё какого учения, а из-за отказа платить налоги. — Да-да, а Великие рыцарские походы имели целью захват торговых путей. С материалистическим видением истории я даже согласен. Хорошо, нас действительно записали в пособники бесам потому, что так удобнее было с нами бороться. Но это ведь вовсе не значит, что претензии к нави все сплошь надуманы. Чем мы отличаемся? Наши с вами Наставники тоже были когда-то людьми, как и их Наставники, и так далее. — Остаётся открытым вопрос, кем были самые первые упыри, — это Платонин уже не столько спорит, сколько сам себе рассуждает. — Что, если внезапные приступы кровожадности у некоторых упырей — это отголосок навьего безумия далёких предков? Мне кажется, Сикорский всерьёз рассматривает такой вариант, просто не говорит этого вслух. — И правильно, что не говорит, — чеканит Хольтов. — И нам не следует лезть сейчас в область зыбких предположений. Зато кое-что мы знаем точно: Колоплуты далеки от людей настолько, что с ними почти невозможен диалог. — Но и вурдалаки-то тоже таковы! О таком подозрительном сходстве никто трактатов случаем не писал? Они как биологический вид людям даже не дальние родственники, и с их матками нормального контакта нет до сих пор. Праведные человекоподобны и ведут себя дружелюбно, но они ведь тоже порабощают часть своей паствы, привязывают к себе на физиологическом уровне, низводя человека до уровня домашней скотины. Существование лилианского монаха мало чем отличается от существования дойной коровы, уж простите. В студенческую пору Холтоффа с этого места спор перешёл бы в сабельную драку — это если следовать традициям светских факультетов. Теологам, согласно известной шутке, полагается швырять друг в друга скамьями. — Праведные дарят своим кормильцам счастье и душевный покой. И не обрекают их на вечность в изуродованном состоянии. — Если посмотреть на это под другим углом, то попросту паразитируют, давая взамен лишь наркотический транс, — ворчит Платонин. — Агний Елизарович, вы же не хотите оправдать рабство тем, что рабу у хозяина хорошо? И всё-таки, в чём принципиальная разница между Праведным и Колоплутом? — Колоплуты мучают, играясь. С этим-то вы не будете спорить? — А вот буду: мы знаем это только от тех, кто сбежал. То есть, от недовольных. А ведь большинство навцев осталось с Хозяевами. Хольтов смеётся: — Эдак уже вы договоритесь сейчас до того, что раб свободно выбирает оставаться рабом! Навцы симбиотически зависимы от Хозяев, и чем глубже эта связь, тем меньше шансов, что беглец выдержит её разрыв. Ваша рука от вас не уйдёт, даже если вы ей втайне глубоко противны. Платонин отмахивается: — Вот как раз самые привязанные и вырвались. А потомки ассимилянтов, уже родившиеся не совсем людьми, более самостоятельны, однако же их среди навьих переселенцев почти нет. Они почему-то не захотели захватывать людские земли. Да и на протяжении всей истории навьи царства не были склонны к экспансии. Если не брать в расчёт легенду о Престоле Князя мира сего, нет никаких предпосылок считать, что они хоть как-то стремились к объединению против наземного мира… Кстати, о легенде: её аутентичность, между прочим, профессор Шохина подвергала сомнению. Сами посудите: эсхатологический миф о том, что когда-нибудь из потусторонних иных земель придёт Князь-Колоплут настолько великий, что соберёт все навьи силы под своим началом, победит врагов и воссядет на Престоле править миром впервые встречается в вурдалачьих апокрифах. Но откуда он взялся? Беглые навьи ассимилянты нулевого поколения не способны читать на языке Колоплутов и не приобщены к культуре Хозяев в полной мере. Да, они пересказывали легенду о Престоле, но многие помнили её по проповедям солнцепоклонников ещё пока были людьми. А те, что узнали о Князе уже после попадания в Ульи, услышали о нём от других рабов, а не от высших каст. Так что был ли миф изначально выражением чаяний Колоплутов или же выдумкой их противников — отдельный большой вопрос. — Они не были экспансивными именно потому, что когда-то на этих землях вурдалаки их победили. — Хольтов повторяет строптивому юноше азбучные истины. — Навь до сих пор боится Праведных, но не оставляет надежды на реванш. Не за горами время, когда они будут готовы нанести удар. Они враги потому, что считают врагами нас. Полыхнув взглядом, Платонин со стуком отставляет чашку: — За тысячи лет, что они тут были, они не совершили ни одной серьёзной попытки. Точно ли они настолько опасны и враждебны, как им приписывают? Это мы, в смысле, люди в Империалистическую[1] заутюжили их артиллерией и потравили газами, а не они людей. Они ничем, по сути, не ответили! На поля сражений не вышли полки сынов Тьмы, хотя их поселения, их дети вымирали! Если они столько готовились, почему не достали всё оружие, что у них было перед угрозой собственного истребления? Куда пропала их воинственная аристократия, воспетая в былинах и поэмах? Хольтов знает ответ. Он может сейчас сказать пылкому юноше, что своими глазами видел оружие, которое нельзя применять, когда побывал в иных землях. Оружие, которое может убить всё живое — и когтистые пальцы Ренфильда на управляющем кристалле… — Вам придётся поверить мне на слово: у них было, чем нас всех извести. И до сих пор есть. Мы получили отсрочку, только и всего. — Это не может быть вопросом одной лишь веры! Если есть, тогда почему… — Вы что же, до сих пор не поняли? — Хольтов не может сдержать едкой усмешки. — А говорили, будто про курганы он вам всё объяснил. Красивое личико Платонина в моменты напряжённой работы мысли выглядит особенно беззащитным, совсем юношеским. Хольтов больше не подсказывает, ждёт, пока тот наконец-то сделает выводы сам. Через долгую минуту Платонин вскидывает на собеседника широко распахнутые от ужаса глаза. Теперь он понимает.