Опереточный злодей

Платонин сидит, обхватив голову руками. Хольтов понимает его состояние: до сего момента упырёныш держался хорошо, но сейчас заново переживает произошедшее. Всего-то четыре дня прошло, воспоминания ещё свежие. Воспользовавшись паузой, Хольтов закуривает. Значит, Ренфильд не удержался и клеймил мальчонку. Прельстился, не захотел отпускать, хозяйчик чёртов. Жаль. Инквизитор приглядывается к душе собеседника, но не видит в ней характерного пятна Проклятого. Оказывается, у упыря навья метка действительно не видна — раньше у Хольтова не было возможности это проверить. Это несколько меняет планы насчёт Платонина, хотя и несущественно. — Я не понимаю, — Платонин тоже тянется за сигаретой. — Вот зачем он это устроил? К чему была вся эта драма на пустом месте? — Для специалиста по нави вы принимаете ситуацию слишком близко к сердцу. — Да будет вам! — отмахивается Платонин. — Я бы мог ещё допустить, что он смолчал об угрозе разрушения кокона в расчёте на то, что круг ослабнет и он сможет сбежать, но ошибся и оказался в смертельной ловушке. Однако какого чёрта он не захотел нормально объясниться?! Просто в голове не укладывается. Три слова, ему достаточно было сказать всего три слова — и недоразумение бы разрешилось, он бы вообще в этом кругу не оказался бы! Зачем было доводить ситуацию до катастрофы?! — Нагнетать до катастрофы — его любимый вид досуга, — ворчит Хольтов. — Его мясом не корми, дай устроить парочку при всяком удобном случае. Он же чёрт и злодей, сами слышали. Огонёк спички пляшет в руке Платонина, выдавая его нервозность. — Да хватит, уже не смешно. Что он со своим «все драконы так делают», что вы со своим «он чёрт, а значит — зло»… Во-первых, он тролль, а во-вторых, это не объяснение! Терпение, напоминает себе Хольтов. У юнца это в первый раз, он ещё не привык. — Ну что ж, если вы настаиваете на серьёзном разговоре, то пожалуйста. В минуты эмоциональной нестабильности Ренфильд склонен к самодеструктивному поведению. Вы уязвили его своими подозрениями, а дальше его понесло. — Это я заметил, — отвечает Платонин с сарказмом. — Но не до такой же степени! И он же потом охолонел. Как оказался заперт в кругу — успокоился, снизошёл до нормального диалога. Что мешало пояснить ситуацию тогда, а не подставляться под обвал? — Злодеи так не поступают. — Да причём тут злодеи?! Какие именно злодеи так не поступают? Почему вы всё время обобщаете и приплетаете категорию зла, как будто она самодостаточна? Заметьте, ни он, ни вы толком так и не объяснили, как это работает. Только ярлыки навешиваете: вы на него, он на себя… Хольтов вздыхает, тянется поправить очки. Которых нет. Въевшийся человеческий жест, долгие годы он был необходим для маскировки. Привычка Холтоффа-человека, которую Холтоффу-упырю пришлось разучивать заново, чтобы человеком притворяться. Ему не нравится находить сходства между собой и чёртом. Мнимые сходства, но всё же. Как следователь, что слишком долго гоняется за преступником, наконец разгадывает паттерны его поведения, но со временем всё чаще ловит себя на неосознанном подражании. Чёрт занимает непозволительно много места в его жизни. Но сейчас Хольтову придётся поделиться своим неприятным знанием: упырёныш попал под влияние, пусть не колдовское, но от этого не менее разрушительное. И пока он не научится видеть, как именно его дёргают за ниточки, он будет плясать под навью флейту и бежать туда, куда прикажут. — Вы невнимательны, Сергей Лукьянович. Давайте начнём сначала: вспомните, какое впечатление произвёл на вас Ренфильд в момент, когда вы его увидели? Самое первое? — Актёр погорелого театра, — с заминкой отвечает Платонин. — А когда вы начали его анкетировать, к какому занимательному выводу пришли? Платонин всё ещё не понимает, куда клонит Хольтов. — Я решил, что он химера с искусственными воспоминаниями. — И оба ваших наблюдения верны, — кивает Хольтов. — Но вы же сказали, что его биография правдива, что это не выдумка. — Это фрагменты правды, — поправляет его Хольтов. — Не забывайте, что из-за неспособности откровенно лгать он вынужден пользоваться только правдой, намёками и недоговорками. Но он перекладывает их как кусочки мозаики, выкидывает неудобные. — Выходит неубедительно, — хмыкает Платонин. — Потому что у него нет цели обмануть вас или кого-либо ещё из окружающих. Он жаждет обмануть себя. Ренфильд сочинил себе образ и старается прирастить маску к лицу. Вы подмечали его забавные повадки, язык тела. Так вот: он шлифовал их годами, подсматривая за ужимками животных. Вся та чуждость в его мимике и жестах, что вы описывали — не последствия колоплутовского вмешательства, а художественная самодеятельность самого Ренфильда. — Зачем он это делает? — Он отрёкся от всего человеческого в себе и пытается это изжить. Выдавить. Но пустота, что образуется после этого, требует нового наполнения. Нового стержня. Когда он называет себя чудовищем — он не сожалеет об этом, не признаётся в слабости и греховности, нет. Напротив — это его манифест. Это и есть тот стержень, на котором Ренфильд лепит нового себя. Вас всё ещё удивляет, почему он ведёт себя как сказочное зло? Вас смущает нелепость его мотива? Следите за руками: он — чудовище. Значит, ему надо вести себя как чудовище. Но как они себя ведут? Ответы он черпает из древних мифов, бульварных книжонок и опереток. Вот и вся разгадка. Платонин сидит, огорошенный, позабыв о зажжённой сигарете. — Хотите сказать, он отыгрывает воплощение зла не ради зла, а ради самого процесса отыгрыша? — Так он чувствует себя цельным. — Нет, всё равно какая-то бессмыслица, — хмурится Платонин. — Это что ж получается, он попал под обвал, потому что из образа выходить не хотел, что ли? Рисковал жизнью, лишь бы постоять в красивой позе? Феерическая глупость же! Хольтов качает головой, не скрывая снисходительной улыбки. — Вы до сих пор мыслите с позиции разумного человека. А он, увы, безумец: высокофункциональный, но всё же безумец. Ещё раз: он вдохновлялся злом книжным, злом в художественной обработке. Тем злом, которое выводили на страницах и на сцену литераторы и драматурги. Причём брал произведения простые для понимания, ведь глубокий психологизм Ренфильд не тянет, он всё-таки навь под Забвением. А как ведёт себя книжное зло в кульминационной точке? — Извечный сюжет… — шепчет Платонин. — Это он про штампы, что ли? — Именно. Злодей произносит монолог, затем оступается, совершает некую роковую ошибку, чем позволяет почти поверженному герою себя переиграть. И гибнет в финале, часто по собственной же неосторожности. Не смотрите на меня так, он это постоянно делает. Платонин тушит окурок, берёт новую, вертит в пальцах, переваривая услышанное. — Как его такого вожаком признают? Раз он постоянно подставляет собственные планы под удар. Хольтов прикрывает глаза: всё-таки Платонин, по его мнению, больше красивый, чем умный. — Проанализируйте всё, что произошло и к чему это привело. Вы правда уверены, что он по-настоящему рискует срывом планов? — Хотите сказать… Он на это закладывается? — По крайней мере, научился в последнее время. Заметьте, от обвала пострадал только он сам, обошлось без случайных жертв. На этот раз. Платонин нервно поводит плечами: он же получил лунным серебром по хребту. Шрам от ожога сойдёт нескоро. — Какой же я дурак… — Самокритично. Но справедливо. Платонин делает вид, что не замечает подначки. — Он же не мог соврать. Я же чуял, что где-то он недоговаривает, я должен был подловить его на словах. Он спрятал логические нестыковки за бурей эмоций, а я, идиот, повёлся. Ну наконец-то. — Дешёвая драма, звенящий нерв. Примитивно, но публика такое любит. — А Кася остановила его критикой актёрской игры. Но я и это прохлопал. Почему она-то не помогла разобраться в ситуации? — Она навка из Балагана, название их банды говорит само за себя. Они играют по его сценарию. А что до Ренфильда, то он постоянно переигрывает, только не от неумения, а потому, что намеренно придерживается определённой театральной манеры. И он прекрасно осведомлён, как это выглядит со стороны; парадоксально, но он осознанно выбирает самые грубые и низкопробные инструменты, танцует на грани пошлости, не гнушается порой и поюродствовать. Его тянет на антиэстетику, ведь она помогает ему добиться главной его цели: отделить себя от людей. Затоптать в себе человечность. — Ох уж эти сказочники… Но ведь в спокойном состоянии он вменяем, адекватен и эмпатичен, не фальшивит, как обычная навь. И я же видел состояние души, его психотический приступ… — Настоящий. Ренфильда действительно временами захлёстывают болезненно сильные эмоции. Если бы не это, то его сценическая патетика была бы прекрасным маркером того, что он в данный момент просто рисуется. Однако из-за его состояния это выглядит как фаза возбуждения при кататонии. — Погодите, но разве не наоборот? Вы же только что сами сказали, что приступ реален. Почему вы не считаете, что это и есть кататонические возбуждение, похожее на дешёвую театральщину? — Потому что он контролирует каждое сказанное им слово. Та будто бы чушь, что он вещает во время приступов — это хорошо продуманная реплика в пьесе. Это его способ обуздать свой аффект, оседлать волну, что его несёт. Он подменяет выдумкой то настоящее, что лезет из глубин памяти. То, что он всячески хочет перечеркнуть и забыть. Он истерик[1], а не шизофреник[2], бреда у него нет. — И как только пик острой фазы схлынет, он намеренно приводит себя в состояние полового возбуждения, — подхватывает мысль Платонин. — Даёт волю любым фантазиям. Что угодно, лишь бы включилось богомолово вето. — Да, — Хольтов отводит глаза: тема ему, инквизитору, неприятна. — Заклятие надёжно гасит его агрессию. Кстати, именно благодаря этому Ренфильд и держался с вами по его меркам вполне дружелюбно: похоже, что вы ему приглянулись ещё на перроне. Хольтов готов многое отдать за то, чтобы узнать, чем именно Платонин Ренфильда зацепил. Что такого есть в упырёныше, чего не оказалось у многих других — тоже порой привлекательных, порой молодых. Запах? Особенный цвет глаз? Сходство с кем-то? Или дело вовсе не в Платонине, а в каком-то уникальном стечении обстоятельств? Кто ж теперь установит истину. — Похоть в качестве антипсихотика, — горько смеётся Платонин. — Он ведь не хочет вредить окружающим, Агний Елизарович, как я и говорил. — Не окружающим, — снова поправляет собеседника Хольтов. — Только партнёру. Он под Забвением, не забывайте. У него вырезаны совесть и эмпатия по отношению ко всем, кроме «своих». — Богомолово вето агрессию-то блокирует, но та, по-видимому, находит выход в аутоагрессии. После муравейника он подставился под клыки, после приступа в холме — под обвал. Да и взятие на себя чужой вины в схему укладывается… — Он склонен к самоповреждениям и намеренно притягивает к себе негатив, — подтверждает Хольтов. — По крайней мере, провоцирует на него незнакомцев и недругов. С теми, кого записал в «свои» ведёт себя иначе, но вы это и сами заметили. К слову, вы так и не признались, к какой национальности вы его причислили там, на перроне? Платонин пожимает плечами. — Не задумывался, честно говоря. Просто иностранец. — Забавно, редко такое встретишь. Обычно его принимают за цыгана или адамея, причём выбор зависит от того, кого смотрящий не любит больше. Антисемит увидит в Ренфильде семита, ненавистник цыган будет свято убеждён, что перед ним рома. Хольтов делает мысленную пометку: может, дело в этом? Ренфильд не почуял в свой адрес привычного презрения, и заинтересовался юношей без этнических предрассудков? — Хм. Удивительно. А вы кого в нём углядели? — Чёрта. Я видел его фотографию задолго до нашей встречи, к тому же знал, откуда он родом на самом деле. Хольтов расслабленно откидывается на спинку стула. Вот и закончено разоблачение, упырёныш всё понимает, а уж обучить его — дело техники. Можно переходить к главному: объяснить, что он должен делать дальше. — Спасибо, — искренне благодарит Платонин. — Вы помогли мне разобраться. Значит, Ренфильд всё-таки никакое не настоящее зло. Зачем же вы настойчиво убеждали меня в обратном? Хольтов поднимает брови: — Почему это не настоящее? Он же сознательно и с полной отдачей играет на его стороне! — Он лишь притворяется. Он не зол и не жесток. Нет, всё-таки нельзя такого неопытного недоучку допускать к работе с навью. Хольтов решительно не понимает, как Сикорский мог проглядеть такую вопиющую некомпетентность. — Сергей Лукьянович, не путаете ли вы часом понимание с оправданием? Да, Ренфильд не совершал того преступления, в котором вы его обвинили, но совершил ряд других. Вы, видимо, от шока сами теперь вытесняете воспоминание о том, из-за какой находки вы меня сюда вызвали. И, кроме прочего, он без зазрения совести воспользовался вашей оплошностью. Как там ваше клеймо, не зудит? Платонин тушуется, но не отступает. — Он просто больной и запутавшийся в себе человек. Он помог Алёше… — Давно уже не человек, манипулятор и убийца, — чеканит Хольтов. — Он преступил черту, Сергей Лукьянович, и делает это снова и снова. Уже не важно, толкнули ли его на это убеждения, душевные страдания, или он просто вычитал где-то, что тролли носили украшения из черепов, и решил соответствовать. Играется ли он, всерьёз ли — результат один: он наш враг. Что помог ребёнку — так это ложный альтруизм, такое бывает, когда гложет вина. Желание искупить совершённые проступки, спасти хоть кого-нибудь — это сведение счётов с прошлым. Но это не человечность, Сергей Лукьянович, к людям он возвращаться не собирается. А вы его выгораживаете, как избитая жена мужа-пьяницу, вам самому-то не противно? — Это другое, — бормочет Платонин. — Он не причинял мне вреда и не принуждал… почти, но про то я потом объясню. А вот в чём я с вами в корне не согласен: вы всю вину перекладываете на индивида. Исключаете из картины влияние окружения, как заправский идеалист. И нет, я сейчас не столько о том, что это среда его так сформировала, но, в первую очередь, о запросах общества, в которые он теперь не вписывается. — Хотите сказать, это общество виновато, что он двинулся рассудком, и нам следует его принять и простить? Платонин опять встаёт и вышагивает по комнате, собираясь с мыслями. Хольтова раздражают такие ораторы. — Нет. Только послушайте. Я не знаю, что с ним было, от чего он на самом деле бежит. Но я вас не просто так про войну с навью спрашивал. Когда человек по имени Ференц, как вы выразились, двинулся рассудком, он оказался в соответствующей клинике. Помогли ли ему там или просто заперли наедине с недугом, чтоб глаза не мозолил? Судя по вашим рассказам — скорее второе. А мы здесь строим новое общество, в котором больным будут помогать в реабилитации, насколько это возможно. А преступников — перевоспитывать. — Кроме тех, кого скормят нам, — хмыкает Хольтов. — Это временная мера, — убеждённо парирует Платонин. — Но это ещё не всё: то, что из клиники вышел навец по прозвищу Ренфильд, что он получил немалые силы, попал на войну и был обучен убивать — это никак не его собственные решения. Не он взял в руки оружие, ему его дали. Ассимилянт нулевого поколения — раб. Он был инструментом в чужой игре, точно так же, как миллионы простых солдат со всех сторон той бойни калечились и гибли за чужой интерес. Кому-то был нужен Ренфильд-чудовище. А потом, когда он сослужил свою службу, когда смог уйти, он оказался на обочине жизни, и теперь пытается собрать себя заново. Он не закоренелый преступник, я не вижу непримиримого антагонизма с его стороны. Если помочь ему адаптироваться… Хольтов вальяжно аплодирует. — Браво! Прекрасный монолог. Не боитесь, что оправдавший злодея сам станет злодеем? — А мы с вами, вообще-то, тоже не кристальной чистоты небесные создания, Агний Елизарович. Мы тоже хищники и убийцы, как вы сами изволили напомнить. Но нам дали шанс выйти из тени и вписаться в общество, сочли, что пользы от нас больше, чем вреда. На данном историческом этапе наши услуги оказались востребованы, и потому мы сидим тут, с мандатами, зарплатами и талонами на кровь в карманах. Или вы скажете, что это исключительно ваша личная заслуга, и внешние обстоятельства никак не повлияли? А ведь повернись колесо истории чуточку иначе, и на нас спустили бы охотников с серебром. Между Ренфильдом и вами разница не так уж велика. К тому же жертвы он выбирает по тому же принципу, что и мы.