В одиннадцатом кабинете Платонина ждал уполномоченный по спекуляции, преступлениям по должности и по общим делам следственно-разыскной части секретно-оперативного отдела Мозырского ЧК Коркин Григорий Владиславович, он же вчерашний упырь Гриша.
— По вашему указанию прибыл, — на всякий случай официально отрапортовал никогда не служивший в армии Платонин.
— Хорошо, что прибыл. Ну что, с добрым утром, значит, — поприветствовал его Гриша Коркин и выразительно посмотрел на настенные часы: полдвенадцатого. — Садись. Чай будешь?
— Спасибо, не откажусь.
Платонин не обманулся показным дружелюбием товарища Коркина: причиной такого тона, как и «тыканья» без спроса была отнюдь не симпатия. Мозырский упырь этим показывал, что он здесь старший. А Платонин, успевший пообщаться с по-настоящему старыми сородичами, понимал, что Коркин, скорее всего, сам «подросток», обращён не более десятка лет назад.
Определять примерный возраст упыря стоило по мелочам вроде манеры держаться и жестов, произношения и куче других косвенных признаков. Потому как других признаков, собственно, и не было: сытый упырь от человека отличаться не должен вовсе, чтоб враг-вурдалак не распознал. Только враг-навец распознаёт упырей влёт, но ещё лет восемь назад их почти не встречалось на поверхности, они сидели по своим бругам и не высовывались. Среди упырей же по-настоящему чуяли друг друга только близкие «родственники» из одного ордена. А ко всем прочим соплеменникам, кто не близкая родня, упыри относились с подозрением: как-никак, конкуренты. Это наследие тёмных эпох следовало изжить, но пока это оставалось частью реальности, с которой Платонину приходилось считаться.
Но куда больше обеспокоили Платонина не иерархические игры Коркина, а профиль его деятельности: не должностное ли преступление он сейчас расследует? Почему вчера его встретило ЧК, а не коллеги из КомКоНави? Конечно, последнее могло объясняться просто: милиция вызвала ту подмогу, что была ближе. Но всё же…
Он пил чай и вспоминал байки Сикорского об интеллигенции на допросах. Сам Аркадий Волкович прожил немало и успел не раз столкнуться с органами принуждения к закону нескольких государств. И к чекистам он тоже попал, когда Советско-Польская война началась. Допрашивали его долго. В итоге отпустили, конечно, но профессионализмом агентов молодой спецслужбы Аркадий Волкович остался впечатлён.
Сикорский учил: на допросе нужно забыть, что ты интеллигент. Потому что в этих обстоятельствах интеллигенты часто ведут себя как идиоты, считая себя умными и значимыми. При этом язык за зубами держать не умеют, из-за привычки пространно отвечать о самых простых вещах могут легко подставиться, даже если ни в чём не виноваты. А если уж берутся врать, то сочиняют что-то заковыристое, а потом путаются в показаниях на повторных допросах. Кто-то встаёт в позу и бросается отстаивать права, кто-то считает косноязычных следаков недалёкими — и то, и другое большая ошибка.
Да, следователи попадаются и глупые, но никогда не стоит недооценивать противника. Их дело — не курить трубку и сыпать искромётными догадками, а дотошно выяснять всю подноготную, протоколировать, сравнивать версии и ловить расхождения; прелесть методики в том, что она годится не только лишь гениям сыска, каких действительно мало, а сработает и у зануды-середнячка. Это машина, бездушная, медленная, но способная перемолоть многих.
И эффективно работать с интеллигентами эти «косноязычные» тоже умеют: на большинство таких подследственных прекрасно действуют несколько часов в камере и пренебрежение, чтобы спесь сбить. В условиях нехватки информации высокообразованные и начитанные люди отлично запугивают себя сами. Затем достаточно разок-другой подловить каверзным вопросом, ткнуть в ошибки, по желанию припугнуть статьёй пострашнее. А то и вовсе зайти с козырей: сказать, что его друзья-коллеги его уже сдали. И всё, готово: интеллигент сам запоёт, обличая или этих самых друзей — начитанная публика обычно злопамятна; или же себя — лишь бы вернуть себе чувство значимости, возвыситься, так сказать, над толпой, продемонстрировать силу духа.
А следователю что? Только успевай записывать.
Сикорский же советовал на допросе напрочь забыть, какой ты на самом деле умный и замечательный. Отвечать нужно только то, что спрашивают, ни слова больше; но отвечать охотно, как обыватель, которому нечего скрывать. Упирающихся не любят, развязные подозрительны, да и выбалтывают лишнего. Лучше всего, конечно, вовсе прикинуться туповатым, глаза распахнуть и ничего не знать, но не всегда такая тактика годится. Пусть не ты следователю, а он тебе наводящими вопросами зацепки даёт.
Но главное: не начинать оправдываться, пока ни в чём не обвинили.
Платонин постарался отбросить посторонние мысли. Рано паниковать: будь у ЧК серьёзные подозрения на его счёт, в больницу перекусить его бы не отпустили. Значит, можно ещё выкрутиться, только сперва надо выяснить, что им известно.
— Ну, начнём? — Коркин отставил чашку и раскрыл лежавшую перед ним папку. — С кем из этих троих ты дрался?
И на стол перед Платониным легли три фотокарточки со знакомыми лицами: они были среди тех, что раздавал младший помнач Груздич.
Двое мужчин и одна женщина, все трое — упыри. Та самая влюблённая парочка убийц и теперь уже бывший милиционер, загрызший подозреваемого.
Упыри, не навь. Какого чёрта?!
— Было темно и туманно, не разглядел, — не моргнув глазом соврал Платонин. — Сами знаете, как это бывает.
Он видел пару раз, как упыри дерутся между собой: быстро атакуют и отскакивают, используя любое преимущество и укрытие. Никакой приём не считается грязным, когда на кону потенциально вечная жизнь.
— Величко добрый десяток лет как имморт, а Климовича его подруга ещё в конце прошлого века обратила. Тебе же только два года — как ты смог отбиться?
Платонин пожал плечами:
— У меня с собой вурдалачьи колья были.
— Насмерть кого-нибудь уделал? — оживился Коркин. — Или сбежали?
— Сбежали, — виновато развёл руками Платонин.
Коркин кивнул, на первое время удовлетворившись ответом.
— Следующий пункт программы… Убитого опознаешь? Ваша милиция сказала, что ты всех размещённых на карантине помнишь, должен им помочь в установлении личности.
На следующих карточках был покойник с разных ракурсов. Платонин уже понял, что это тот самый, обнаруженный в лагере, и даже узнал в лицо. А потом сообразил, что у трупа вообще наличествовало лицо.
Голова была на месте. Это не его череп гравировал Ренфильд в кургане.
Рваные раны на горле и запястьях, левая нога ниже колена отсутствовала — но это он таким с войны вернулся. Рубаха разорвана до пупка, кожа исполосована. Кажется, сломаны рёбра.
— Потапенко, тридцать два года, инвалид. Эх, хороший мужик, лагерь не покидал, на своём этаже за порядком следил. О его родственниках ничего не знаю. Но его документы с вещами должны были остаться, вряд ли он их при себе носил… Зачем они его так?
Коркин быстро пометил себе данные погибшего.
— Тебя что, не учили? Ну-ну. Порезы пахучей смесью натёрты, чтобы зверья побольше привлечь. Имморты так издавна от тел избавляются: как падальщики попируют, так потом никто и не поймёт, что кровь первоначально была выпита.
Платонин задумчиво потёр подбородок. Неужели и правда в Заповеднике орудовали упыри-беззаконники? Но им-то дада-копфы мешать не должны никак… Или кто-то ловко под них сработал? Нужен способ проверить наверняка.
— Не знал. А есть какие-нибудь реагенты, чтоб эту смесь обнаружить? У нас это второй покойник, хотелось бы знать, одно это дело или разные.
— Реагентов у нас таких нет, — Платонин понял это скорее как «есть, но не поделимся», — но попробуй сам принюхаться: если чувствуешь желание прибрать, уволочь куда-нибудь и спрятать понадёжней, как собака кость зарывает, то как пить дать это оно.
— Удивительно, — усмехнулся своим мыслям Платонин. — А что с Ниной?
— Гражданка Пинчук уже уехала домой, лечиться. Её укусили пару раз, но скорее чтоб тебя позлить, серьёзного вреда нет.
— Позлить меня? — Платонин сделал вид, что не понял, о чём речь.
— Мне уже донесли слухи о вашей с ней связи. Не умеешь ты в конспирацию, товарищ Платонин, раз даже преступный элемент в курсе, с кем у тебя кровь-любовь. Мой тебе совет: или женись, или помоги девке уехать подальше, потому что репутацию ей загубили.
— Понял, — Платонину стало стыдно. — Она же похитителей опознала?
— Да, всех троих.
Платонин кивнул.
— Что-нибудь ещё от меня требуется?
Не за этим же его в Мозырь везли, чтобы на фото посмотреть. Это он и в Берегиничах мог сделать.
— У меня всё, — Коркин закрыл папку. — Иди пока, посиди в коридоре, скоро тебя вызовут.
***
Платонин понял всё. Или почти всё, кроме поведения Ренфильда, которое в новом свете выглядело ещё более загадочным и непостижимым в своей непоследовательности.
Туман, что закружил голову и самому Платонину: вот как Ренфильд запер упырей в Заповеднике. Упыри — не смертные, на них уговор о непричинении вреда не распространялся. Как и на самого Платонина, что хорошо показала история с напавшими на него мужиками.
Пёс его знает, на кой ляд Ренфильду эти упыри сдались и сколько времени он забавлялся, удерживая их в ловушке. А они, судя по всему, решили, что им мешают дада-копфы. Знали они о нави? Скорее всего, нет.
В какой-то момент то ли бдительность Ренфильда ослабла, то ли пленники сами вырвались — но они попробовали разорвать ограду Заповедника. Заманили человека, уговорили или принудили вытащить дада-копф. Идол разбили, но выйти всё равно не смогли. Несчастного же загрызли, обмазали приманивающим хищников составом и зашвырнули в овраг.
А следующей мишенью стала Нина, ею хотели шантажировать администратора Заповедника. И инвалид Потапенко, которым просто голод утолили.
Почему Ренфильд не сообщил Платонину о незваных гостях? Возможно, потому что до поры не подозревал, что они незваные. К тому же он и о заплутавших людях, тех, кого сам в капкан у курганов завёл, рассказывать не собирался. Платонин про людей прямо спросил, иначе бы так и не узнал. А упырями товарищ уполномоченный не интересовался, так что с Ренфильда взятки гладки.
С упырями могло выйти так же: навец их поймал, баловства ради или с какой-то целью — неведомо. А признаваться в том не спешил — опять отберут.
Почему он промолчал о том, кто на самом деле убил человека, найденного в овраге? Для начала, по той же причине: пришлось бы объясняться. Да и строго говоря, Ренфильд вообще мало что рассказывал по собственной инициативе. А может, он вообще не счёл это стоящим внимания, он же навец под Забвением, в конце концов. Им таким нет особого дела до всего, что не связано с родным Ульем.
Но когда похитили Нину, Ренфильд не остался безразличен. И времени зря не терял: выяснил, где она и что с ней, и послал Касю за Платониным.
Ренфильд не угрожал Нине. Его подручные наблюдали за упырями и ждали его распоряжения. А Ренфильду, для того, чтобы его отдать, нужно было разрешение Платонина. «Желаешь, чтобы мы освободили её, или дашь ей погибнуть?» — Ренфильд спрашивал, следует ли нави вмешаться, чтобы спасти женщину, или оставить всё как есть.
Платонин испытал глубокий стыд. Он же знал, как навь разговаривает, он не первый день общался с Ренфильдом. Он должен, обязан был уточнить, прежде чем обвинять навца. Равно как и бездумно соглашаться платить цену, при том, что требования о выкупе не было.
Но… какого, спрашивается, чёрта дальше Ренфильд устроил то, что устроил?
И чей череп он держал?
— Сяргей Лук’янавіч? Дзень добры, — человек в гимнастёрке без лычек остановился перед ним и протянул руку. — Марціновіч Кірыл Якаўлевіч, супрацоўнік адмысловай камісіі па Наві Наркамата асветы БССР. У нас ёсць да вас пара пытанняў.[1]
— А, пан Мартинович. Наслышан, — Платонин встал. Всё, что он знал о Мартиновиче, он вложил в обращение «пан» вместо «товарищ». — А вы разве не в Научно-терминологической комиссии[2] уже?
— Знайшлася справа цікавей, — улыбнулся Мартинович, польщённый тем, что собеседник его знает. — Пройдзем.[3]
Это что же, люди Игнатовского свою комиссию по нави всё-таки легитимизировали? Как их теперь звать — ОсКомНавь, что ли?
Платонин остро пожалел, что не бросился звонить в Менск при первой же возможности.
***
Они допрашивали его весь остаток дня. Даже перешли на русский, решив, что питерец плохо их понимал. Нет, понимал Платонин отлично, но сотрудничать с новосозданной конторой, обратившейся к нему в обход его начальства, не собирался.
К счастью, у них не было таких полномочий, как у ЧК или милиции, — по крайней мере, пока, — и Платонин не обязан был выкладывать им все карты. К несчастью, они были слишком хорошо осведомлены.
Последнее обстоятельство и вынудило Платонина продолжать разговор, хотя он мог просто встать и уйти: он решил выяснить, что им известно. И откуда.
— По свидетельским показаниям, разыскиваемый навец изъявил желание пройти регистрацию и сел с вами в машину.
— Вы сами верите в то, что навь добровольно сунется в Заповедник и даст себя там запереть? — Хлопал ресницами Платонин. — Особенно разыскиваемая. Он исчез, стоило мне на секунду отвлечься.
Но игнатовцы не купились, продолжали наседать.
— Он способен творить аномалии, похожие на вурдалачьи. Он может продолжительное время держать границу, непроходимую для иммортов, — говорили они.
Платонин пожимал плечами.
— Ваши халатность и попустительство в его отношении привели к гибели людей, — пугали они.
Платонин просил доказательств.
— Он нужен военным. Вы сами понимаете, насколько хрупок сегодняшний мир. Недобитки из контры и империалистическая свора спят и видят, как бы снова попробовать нас на зуб. А мы тут буферное государство, мы опять примем удар первыми и пострадаем больше всего. Его умения дадут нам хоть какое-то преимущество, позволят выстроить надёжную защиту на границе. Помогите нам его найти, и сможете вернуться в Менск, получите собственный кабинет в формирующемся сейчас НИИ и займётесь делом. Настоящим делом, а не проверкой тифозников на вшивость, — увещевали они.
Платонин печально вздыхал и разводил руками.
Он почти уверился, что их визит при полном молчании Сикорского значил только одно: его письма перехватили. Конечно, напрямую признаться в том они не могли. Но их не обманула ни одна его уловка.
— Что ж, хорошо, — Мартинович устал. — Всё ещё хотите отдать его Москве, а мы опять останемся с голым тылом против поляков?
— Не понимаю, чего вы от меня хотите, — гнул своё Платонин. В стенах уездного ЧК он внимательно следил за словами. — Но, помнится, многие ваши коллеги, пан Мартинович, напавших на страну поляков-империалистов не боялись, хотя Пилсудский открыто поддерживал белых. И радостно отдали полякам право говорить от имени белорусов на мирных переговорах[4], лишь бы только нации дали независимость. А вышло что? В Западной Белоруссии тут же отменили Декреты[5], то ли ещё будет.
Мартинович поскучнел лицом.
— Не так всё просто было. Рады БНР, вообще-то, две[6], соглашение подписала одна, а вторая, что под началом Ластовского, позже выступила против. Мы же с коллегами, как вы выразились, состояли в БелНацКоме[7], мы к обеим Радам отношения не имеем. Впрочем, вам, русским, плевать, что у нас тут творится. Значит, так. Сейчас мы едем с вами, подключаемся к прочёсыванию Заповедника. Милиция ваша уже дала добро: они рады любому усилению патрулей, ведь иммортов-беспредельщиков ловить — то ещё удовольствие. Вот сами всё и посмотрим. Не рекомендую чинить нам препятствия.
Платонин мысленно хмыкнул: даже если бы Ренфильд по-прежнему разгуливал по Заповеднику, игнатовцы б его всё одно не поймали.
