Опереточный злодей

На границе Заповедника Платонину выдали Маузер С96. — Серебра нет, патрон обычный. Толку мало, зато две обоймы, — инструктировал его лично младший помнач Груздич. — Стрелять же обучен, или как? — Разумеется. Вообще-то Платонин последний раз стрелял в московском тире, под присмотром Сикорского. Ни до, ни после оружия в руки не брал; но никому, кроме прозорливого младшего помнача вообще не приходило в голову, что молодой здорового вида парень за всю Империалистическую, а затем Советско-Польскую мог ни разу не оказаться в боевой ситуации. Во время мобилизации 1914-го Платонину было пятнадцать, а вскоре он заболел чахоткой. В предреволюционном Петрограде он занимался листовками, на большее не хватало ни сил, ни умений. Там-то его и приметила Шохина, тогда ещё никакая не профессор — при царе женщинам кафедры давали лишь на женских курсах, куда никто не хотел брать адамейку. Платонина к ней привёл товарищ из кружка: её знали как меценатку, что помогала юношеству прогрессивных взглядов деньгами на учёбу. «Новой стране нужны образованные кадры», как она любила повторять. Приметила — и не отпустила, как и нескольких других особо приглянувшихся ей студентов. Ей не нужны были бойцы: «Стрелять-то есть кому, а вот кто всё это поднимать потом будет?». Возможно, она пеклась о безопасности своих мальчиков сильнее, чем следовало. Сильнее, чем о своей. «Эх, Ида Мееровна, на кого вы нас покинули…» — Значит, от группы не отходи без крайней необходимости, чуть что пали в воздух, чтоб подмога пришла, — младший помнач хлопнул Платонина по плечу, чего раньше никогда не делал. — И не бросайся геройствовать без нужды, людей защитить — главный приоритет, понял? А этих мы рано или поздно выкурим, если они ещё здесь. — Вас понял, — кивнул Платонин, и оглянулся на четвёрку игнатовцев, к которой теперь был официально приставлен. Смелые ребята, в этом им не откажешь: вооружились, готовы патрулировать опустевший тифозный лагерь в поисках опасного навца, хотя в любой момент рисковали наткнуться на троицу озлобленных упырей. Мозыряне прислали обратно Гришу Коркина с напарником — итого на стороне советской власти упырей тоже выступило трое, вместе с Платониным. Но их распределили по одному к разным группам, чтобы не оставлять человеческий контингент совсем уж слепыми и глухими против такого врага. Тут ведь даже собаки не помогут. За почти сутки, что Платонин отсутствовал, карантинников — кто сам не сбежал — вывезли полностью, так что гражданских в бывшей графской усадьбе не осталось. То-то нави будет раздолье. Обошлось без происшествий, ни упыри, ни проклятые не мешали людям уйти. Больше, чем незнакомых упырей Платонин опасался наткнуться сейчас на Касю и её подельников. С одной стороны, если они до сих пор никого не тронули, то можно было надеяться на диалог. Но с другой, он был не один, с ним шли самозваные «ловцы» нави. Сообразит ли Кася не показываться им на глаза? До сих пор её выручала хорошая маскировка, и навка может решить, что и в этот раз её не узнают. Нет ли у вчерашних историков и педагогов, а нынче представителей конкурирующей организации каких-нибудь хитрых приспособлений для обнаружения и укрощения нечисти? Платонин сильно сомневался в этом, но мало ли. Кого ему защищать, если они столкнутся? Он ещё не решил. Они методично обходили оставленные поселенцами флигеля. Игнатовцы хотели, чтобы Платонин всё им тут показал. Он в отместку поручил одному их них составлять под диктовку описи и акты осмотра — самому Платонину руки нужны свободными, а то вдруг война, а он с планшетом. А так — бандиты бандитами, а он, Платонин, материально ответственный. Тут потом ещё порядок наводить, кровати привозные и бельё обратно в пункт распределения сдавать… На втором этаже одного из флигелей это самое бельё уже сложено в тюки, а зря: всё равно нужно развязать и пересчитать. — Да вы издеваетесь, — проворчал Мартинович, вываливая перед Платониным содержимое тюка. — И мы ж заразиться можем! — Здесь здоровые жили. А я вам потом баню открою. — Ага, чтоб нас упыри без портков застали? Платонин не верил, что это случится. Было у него подозрение, что упыри уже ни на кого не нападут. — Гляньте-ка, а там туман! — заметил один из игнатовцев, выглянув в окно. Остальные тут же последовали его примеру. Молочно-белое облако полностью укрыло островок с беседкой и горбатый мостик к нему. — Аномалия, — выдохнул второй игнатовец, прежде чем Платонин успел придумать хоть что-нибудь, чтобы их отвлечь. — Фиксируй! — скомандовал Мартинович. — Да ну, какая ж это аномалия, — сказал приятный девичий голос. Такой родной, такой убедительный, что невозможно не согласиться. — Обычное дело. Платонин обернулся, но никого не увидел. — И правда, — зевнул Мартинович и присел на край скрипучей кровати. — Нервный ты стал, — сладко потянулся тот, что писал акт осмотра. — Ну и денёк, — третий опустился на табурет у стены и уже клевал носом. — Тихо у вас тут, красиво, — четвёртый растянулся прямо на голых пружинах, хотя скатанный матрац лежал рядом. Платонин отступил в угол, подождал минуты три, пока игнатовцы уснут. — Кася? — тихо позвал он навку. Но она так и не показалась. — Кася, пожалуйста, эти люди ни в чём перед вами не виноваты. Если я прогневал чем — мне и отвечать. А их, прошу, не трогай. Ему не ответили. Но за окном заиграла свирель.

***

Платонин вошёл в туман, готовый к тому, что снова потеряет чувство направления. Но этого не случилось — или в этот раз навь не собиралась сбить его с пути, или наваждение работало тоньше. Он шёл на звуки музыки. Простая пастушья мелодия, не азартный охотничий марш и не плясовая, что закружит и не позволит остановиться, пока танцор не свалится без сил. Платонин даже удивился: уж кого-кого, а Ренфильда с его кичливым гардеробом и охотничьими замашками в любви к пасторали заподозрить было трудно. Вот и горбатый мостик. Вступив на него, Платонин различил наконец-то впереди высокий тёмный силуэт. Сомнений не осталось: — Ферка! Ты всё-таки выбрался! Навец прекратил игру, но промолчал и не приблизился. Платонин сам пошёл к нему, не спеша. Продолжал говорить, будто словами он мог разрядить напряжённую обстановку: — Ферка, послушай, я хотел извиниться. Я был не прав, несправедлив к тебе. Спасибо, что спас Нину… Знакомые очертания приобретали чёткость: чёрная одежда, свёрнутый баранкой хвост, раскинутые в стороны усищи мотылька. И пара непривычно светлых пятен там, где у Ренфильда обычно висела сумка. На поясе навца красовались две человеческих головы. Опять! Платонин выхватил маузер. Смертельная угроза подхлестнула реакцию и замедлила восприятие времени. Зрачки упыря фиксировали мельчайшие детали. Один против огромного навца, под рукой ничего красного… — Глупый Серж, — мурлыкнул Ренфильд, исчезая с линии огня. Руку с оружием накрыла огромная ладонь, уводя ствол в сторону, хвост обвил Платонина чуть ниже талии, длинный нос коснулся его виска. — Не стреляй, шуму зря наделаешь. Платонин медленно выдохнул и кивнул. В прошлый раз он поспешил с выводами, и в итоге остался без ответов на действительно важные вопросы. — Ферка, — как можно спокойнее спросил он. — Кого ты убил? — Имён не помню, они в твоих списках, — Ренфильд ухмыльнулся и намеренно ответил точно так же, как в прошлый раз. — Позволь взглянуть поближе на твои трофеи, пожалуйста. — Любуйся, — гордый собой, Ренфильд отпустил Платонина и продемонстрировал добычу. — Прекрасная была охота. Лица ссохлись, как если бы головы успели пролежать на солнце немало времени. Можно было подумать, что Ренфильд разграбил чьи-то могилы, но Платонин уже догадался, что случилось. Он всё-таки вгляделся, стараясь разобрать черты и соотнести их с фотокарточками беглых упырей. — Фёдор Климович и Марфа Тымовская, — опознал он любовную парочку. — Это они Нину похитили? Ренфильд кивнул. — А третий, бывший милиционер, Андрей Величко… — Он убил человека из тех, что были под твоей защитой. Убил без закона. Я имел право его взять, у вас это теперь называется «задержание особо опасного преступника любыми средствами». Платонин поборол желание вытереть руки после таких трофеев, тяжело опёрся ладонями о перила мостика. — Это его ты мне предлагал в качестве пресс-папье использовать? Извини ещё раз, что ошибся в тебе, я не знал про этих и решил, что человека в лагере убил ты или твои подручные. Ренфильд присел на перила рядом и вновь приобнял Платонина хвостом. — Я на людей не охочусь, Серж. Не спортивно. — По-твоему это смешно? — Платонин кинул взгляд через плечо, но навец, вопреки ожиданиям, не улыбался. — Ты увидел их в списках разыскиваемых у меня на столе, верно? И решил, что этих брать можно. Ты, конечно, прав: они особо опасны, и за превышение меры самообороны при столкновении с ними тебя никто бы не осудил. Но в том-то и нюанс: при столкновении. То есть, если бы они напали на тебя первыми, или если бы ты видел, как они напали на другого и полез помешать. Понимаешь? — Они и напали на меня, — пожал плечами Ренфильд. — Я закон знаю, Серж, и его не нарушил. Я их спровоцировал, когда свидетелей вокруг не было. А защитить человека не успел, мне бы пришлось тогда ему на глаза показаться. Платонин поджал губы. Логика Ренфильда была проста, понятна и убийственна. — Хорошо, что закон ты хотя бы формально соблюл. Это здорово, что ты его знаешь и чтишь. И спасибо тебе, что избавил Заповедник от угрозы. Только… Ферка, всё-таки нельзя с ними вот так. Как с животными. Это же… варварство какое-то. Какими бы тварями они сами ни были, не надо до их уровня опускаться, надо вести себя по-человечески. — Я чудовище, Серж. Я не веду себя по-человечески. — Ты вполне на это способен, и не притворяйся, будто не понимаешь этого, — Платонин уставился в белую муть тумана там, где должна была быть вода. Застарелый страх поднялся из глубины души, сдавил грудь, приправлял слова особой горечью. — Я про то, что не надо глумиться над мёртвыми, Ферка. Украшения из них делать. Всё, ты победил, ты убил их, убил преступников и убийц. Без суда и следствия, то есть, следствия и суда… но, положим, иного способа остановить их не было. Допустим. Однако чем бы ты ни руководствовался, каких бы подонков ни выбрал, играть с ними в загонную охоту и вешать кости разумных существ на стены — это неправильно. — Я не играл! Это была всамделишная охота. Платонин стиснул зубы. Нельзя повышать голос, мало ли, вдруг Ренфильд опять в ответ распсихуется. Ему нужно объяснить… как ребёнку. Почему нельзя мучить лягушек, даже если они противные. Почему нельзя потрошить живых крыс ради забавы, хотя по всему дому расставлены на них ловушки. Почему нельзя развлекаться с жертвой, хотя любимая домашняя кошка так делает. Как это объяснить существу, что само ведёт себя по-кошачьи? Как объяснить другому разницу, если сам рискуешь когда-нибудь сорваться и перейти эту грань? — Ты это сделал… потому что кровь поёт? — Нет, Серж. Кровь есть жизнь — это, конечно, моя реплика[1], но не поэтому. А чтобы те, которые по-человечески не понимают, знали: с теми, для кого людской закон — так, плюнуть и растереть, будет разговаривать чудовище. — Ферка, это не поможет. Сорвавшиеся не думают о наказании, страх и террор никак не снизят их процент в популяции… — Платонин никому раньше не признавался в том, что его гложет: — Я ведь такой же, как они. Мы не знаем, что на них нашло, мы не знаем, как такое предотвращать. Вдруг я однажды тоже свихнусь и пойду убивать без закона — ты со мной так же поступишь? Длинные пальцы потянулись к его лицу, удлинились на глазах, когти на них почернели. Платонин не шелохнулся. Они пробежались по щеке к виску, взъерошили волосы, тут и там щупая кость, будто измеряя форму черепа. А затем Ренфильд взял Платонина за подбородок и развернул к себе. — У тебя нет шишек, всё ровненько и аккуратно, загляденье просто. — Что? Каких шишек? Ты о чём? — О той штуке в твоём теле, что делает из человека упыря. Она проросла в тебе, и в мозгу тоже, от древних отделов к лобным долям. Благодаря этому у вас появляются новые чувства, недоступные людям, новые возможности. Но разрастается эта штука очень быстро, захватывает организм и меняет его радикально в короткий срок. Грубо сработано, много ошибок. Часто в мозгу из-за этого шишки образуются, — Ренфильд ещё раз коснулся когтями головы Платонина. — Из-за них со временем приходят злость и навязчивые мысли. Иногда голоса говорят, или мерещатся варварские напевы. Тут у кого как. В общем, у тебя их нет, ты бешеной собакой не станешь. Платонин нервно вздохнул. — Спасибо. Ты… Спасибо. — Но ты всё ещё можешь сам по себе осволочиться, — пожал плечами Ренфильд. — Бессмертие штука долгая, свихнуться и оскотиниться можно и без всяких шишек. Нарушишь человечьи законы — я приду и тебя убью. На тебе моя метка, Серж, не посрами. — Понял, — только и смог из себя выдавить Платонин. Ренфильд притянул его к себе и заключил в объятия. Платонин не сопротивлялся, хотя и не совсем понимал, что сейчас творится у навца в голове, к чему этот жест после высказанной угрозы. Они стояли так несколько минут молча. У Платонина накопилась куча вопросов: как всё-таки Ренфильд выбрался, зачем всё это было, кто кроме Каси ещё пролез в Заповедник. Но все их Платонин временно отбросил. — Вот твой мел, — протянул он Ренфильду, но тот не спешил брать, лишь насмешливо поднял бровь. Платонин вздохнул. — Хозяин. — То-то же. — Вообще-то, у нас господ нет, — решил всё-таки расставить всё по местам Платонин, глядя, как навец заворачивает мел в тряпицу и прячет в недра сумки. — Нам стоит обговорить правила на этот счёт. — На тебе моя метка, — снова напомнил Ренфильд. — Да, да, я знаю. Я не нарушаю данного мной слова, хотя ты и получил его лукавством. Но нам стоит выработать некий компромисс, не все ваши… общественные практики приемлемы в советской стране. Устанавливая такие отношения всерьёз, ты противоречишь закону страны: у нас нет рабов и господ, Декрет отменил. — Выработаем когда-нибудь. А сейчас мне пора. — Куда? Опять в курганы? — Нет, — Ренфильд снова обнял Платонина и отстранил. — Курганы я проверил, угрозы в них для людей не осталось, старого оружия там нет. Заповедник и земли вокруг него безопасны. Больше мне здесь делать нечего. Платонин схватил навца за руки, не давая исчезнуть посреди разговора, как тот любил. — Погоди, ты совсем уходишь? Но как же регистрация? Всё, лагерь эвакуировали, тебе не нужно больше прятаться! Мы оформим тебя нормально, и Касю, и кто там с тобой ещё — живите себе мирно. Разве не этого ты искал? — Ловлю на слове, — усмехнулся Ренфильд и щёлкнул Платонина по носу пушистым кончиком хвоста. Но улыбка его тут же увяла, сменившись тихой печалью. — Искал, да. И нашёл тут. Но не могу. Я сам не могу, Серж, не для меня это мирное небо. Отпусти меня. Платонин крепче сжал его запястья. — Ферка, одумайся! Всё наконец-то разрешилось, жизнь вот-вот наладится. Что тебя беспокоит? Что не так? Свет души навца раскололся надвое. — Посмотри на меня, Серж, — глухо произнёс Ренфильд. — Посмотри внимательно: я чудовище. — Не начинай, а? — Взмолился Платонин. Только не очередная буря в стакане. Ренфильд перехватил его ладонь и приложил к своей груди, к солнечному сплетению. — Печать, — прошептал он. — Печать наставницы. Ставишь руку сюда, и говоришь, чтоб я не волновался. Чтоб я забыл. Скажи! — Ферка, успокойся. Волноваться не о чем, — послушно повторил Платонин. — Забудь, что там тебя… Просто забудь. Ренфильд тяжело, рвано выдохнул, прикрыл веки. Душа переливалась болезненно яркими красками, она снова виделась Платонину призрачным витражом, что дрожал, дребезжал осколками под порывами ураганного ветра, но — выстоял. На этот раз выстоял. А затем свет, озарявший его, потух. — На тебе моя метка. — В третий раз повторил Ренфильд. Он выглядел очень усталым, говорил медленно. За несостоявшимся приступом на него накатила апатия. — Чужака к себе не подпущу, а ты можешь меня остановить, если… понадобится. У меня нет других предохранителей, Серж. Я не должен слушать никого, кроме своих. Меня не берут лекарства, я слишком изменён, слишком быстрый метаболизм. От сильных успокоительных могу, наоборот, в боевую форму кинуться, это… защитная реакция на попытку отравить. Кроме богомолова вето я не знаю других способов удержаться от… Я чудовище, Серж. — Ферка… Длинный палец коснулся губ Платонина, требуя помолчать. — Я чудовище, потому что с людьми мне больше не по пути. Я сделан для войны, я весь — война. Мне нечего делать в мирных поселениях. И даже если я вспомню себя прежнего, каким я был до окопов — это будет лишь осколок человека, которому тоже места не нашлось. Нас зачаровали прямо в психиатрической клинике, помнишь? Хозяину нужны были глубоко сломанные: так ему было проще, самому ломать меньше. Ему нужны были именно чудовища, те, что легко переступят любую черту, те, у кого границы внутри уже разрушены. А как вырастить чудовище за короткий срок? Простой рецепт — берёшь безумца и одаряешь его силами непомерными. Ренфильд будто только сейчас обрёл слушателя, которому можно выговориться. Видимо, так оно и было, метка сделала Платонина «своим» окончательно. На всякий случай Платонин не убирал руку с печати, но встал ближе, приобнял навца второй и склонил голову ему на грудь. Длинные руки обвили его в ответ. — Вас таких несколько? — Было много. Я остался один. Когда людская артиллерия разбила полые холмы, нас выпускали в сторону врага, и мы не оставляли в живых ничего крупнее мыши-полёвки. То, что мы делали, не числится у вас преступлением, но как иначе меня назвать? Тех, кто возвращался, кто вёл себя более-менее разумно, сочли достойными, и тогда уже стали учить хоть как-то себя контролировать. Тех, кто не смог… Я — последний, кому позволили ходить по земле. Меня сочли достаточно дееспособным и не стали усыплять, как побратимов. Я оружие, Серж. Сослужившее службу орудие. Годное орудие, но негодный человек. Я всё ещё безумен, даже под Забвением. И я не могу вернуться с этой войны. Я вижу врагов всюду, даже сейчас. Я чую врагами вас, таких, как ты, понимаешь? Платонин видел, как в навце снова закипало тёмное, замешанное на боли, тоске и гневе. Нет, оно не рвалось пока наружу. Но оно было там, в глубине. Оно всегда было там. Ренфильд огладил мёртвые упыриные головы. — Тебя мои трофеи смущают? Да я бы вырезал вас всех, будь моя воля. Вы сделали меня таким. Вы убили всех моих близких, и продолжаете это делать. Вы вырастили меня, сделали меня своим Ренфильдом. Хозяин лишь обратил ваши деяния в жестокий анекдот… Но у тебя мандат. Люди признали твоё право жить среди них, да и жить вообще. Они взяли вас на службу. Кто я такой, чтобы решать за людей, как и с кем им строить их мир? И от чего им умирать. Они посылают своих детей — не рабов, а своих, кровных — под пули, на мины, в колючую проволоку. Я не могу это понять, я оказываюсь. Но кто я такой, чтобы судить? Я или нелюдь, или безумец, у меня по закону даже равного со всеми избирательного голоса нет. А уж права диктовать единолично — тем более. Ты говорил про общественное выше частного — это оно, Серж: моя месть не должна быть выше человечьих интересов. Даже если я не понимаю, в чём люди видят выгоду от сотрудничества с вами. Не моего ума дело, пусть разбираются сами. Так что тех из вас, кто живёт по закону, я не трону. Пока не нарушат — тогда они уже моя добыча, и с ней я делаю, что хочу. — Ты сам их провоцировал, — напомнил Платонин. Ренфильд улыбнулся, показывая зубы. — Да, Серж, провоцировал. И тебя тоже. Они поддались, ты нет. Они мертвы, ты жив. Отпусти меня. — Нет, — твёрдо сказал Платонин. — С такими проблемами тебе нужно остаться здесь. Сам говоришь, что представляешь общественную угрозу, а тут ты никому не навредишь. Мы найдём специалистов… По неразличимой из-за тумана дороге зашуршали колёса приближавшегося к мостику автомобиля. Ренфильд поцеловал Платонина в висок и легко выскользнул из объятий. — Ты уж извини, товарищ уполномоченный, но юрист из тебя так себе. Ещё свидимся. Платонин не попытался его задержать: понимал, что не сможет. И замкнуть границу не успеет. «Ты можешь жить в Заповеднике, но не ходишь за ограду без моего ведома…» — ходишь. Не ездишь. Он смотрел вслед высокому навцу. Тот легко запрыгнул в кузов движущегося грузовичка, за рулём которого угадывалась Кася. Сверкнули очки, когда девушка повернула голову и коротко махнула Платонину на прощанье. Через несколько минут туман рассеялся без следа.