Универсальный морально-этический кодекс для ближайшего окружения первых лиц

Сережа редко позволял себе алкоголь во время перелетов, даже длительных. Вернее — почти никогда не пил, если летели по работе, а если возвращались домой — предпочитал отмечать завершение командировки здоровым сном. Кондратий был приятно удивлен тем, что для этого случая его дорогой супруг решил сделать исключение — настолько существенное, что сам принес из мини-бара бутылку шампанского. — Пьем за тебя, — сказал он безапелляционно, едва закончив разливать, и с явным удовольствием добавил: — За тебя, моя единственная любовь, и не вздумай спорить. — Да я и не собирался… — Кондратий тихо усмехнулся в бокал. Спорить с тем, что он живет лучшую жизнь? Спиной было так приятно провалиться в гору мягких подушек, шампанское пузырилось на языке. Сережа принес из бара конфеты и даже не думал останавливаться: — За твои успехи, за твой талант, — протянул руку, сплетая их пальцы, — и даже за твое упрямство, потому что его я тоже люблю. В том, чтобы целоваться на высоте одиннадцать тысяч метров, было что-то эйфорическое, восторженное, словно с замирающим от волнения сердцем срывать с коробок блестящую упаковочную бумагу. Кондратий быстро перебрался к нему на колени и запустил руки в волосы, Сережа привычно обнял его за талию, кончиками пальцев забираясь под толстовку. Позволил наклонять свою голову, легонько царапать затылок и шею — дал наиграться вдоволь, проявив благодушие заведомо уверенного в своем превосходстве хищника, и с легкостью опрокинул Кондратия на спину. Он делал так часто и в удовольствие им обоим, и Кондратий всегда смеялся, и хватал его за руки, и довольно стонал в рот, когда Сережа с той же легкостью разводил его колени, так правильно помещаясь между. Пока его вытряхивали из исключительно мягкого спортивного костюма, на счастье не имеющего ни единой застежки, он успел покончить с рубашкой — на Сереже была одна из так называемых домашних рубашек, отличать которые от рабочих умел только он сам — расстегнуть брюки и пролезть пальцами под белье. Вставший член идеально ложился в ладонь, Сережа прикрыл глаза и шумно выдохнул, с трудом — очевидно с трудом, и как же чертовски хорошо это сказывалось на самооценке — сохраняя самообладание и лицо, но заставил себя замедлиться. У него были прекрасные, длинные пальцы, на такие пальцы можно молиться, но их не хватало — хотелось больше, и Кондратий всхлипнул и закинул ногу ему на плечо, а Сережа нежно поцеловал в лоб и закинул себе на плечо вторую. Салон президентского самолета, хотя и был разделен пополам стеной с дверью посередине, все же относился к тем помещениям, где приходилось быть тихими, спасаясь долгими поцелуями или зубами в чужое плечо. После Кондратий обычно заворачивался в тонкое одеяло, ленивый, расслабленный и еще больше повеселевший, подползал к стене и выглядывал в иллюминатор в надежде увидеть внизу что-нибудь стоящее его внимания, а Сережа скатывался к нему и приставал уже бесцельно, больше от накопившейся нежности, поглаживая кончиками пальцев плечи, бока и бедра. Под крылом было не разглядеть ничего, кроме бескрайней синевы Атлантического океана. Ни одного островка, ни единого белого треугольничка — океанского лайнера, совсем крошечного с такой высоты. Мир казался игрушечным, как на ладони. Кондратий отклеился от иллюминатора и упал обратно на подушку. — Волнуешься? — Как сказать… — неопределенно вздохнул Сережа, падая рядом. Руки нашли друг друга сами, сплетаясь в замок, и оба не обратили на это внимания, как не обращают внимания на любые проявления естественных человеческих инстинктов. — Ответственности в этот раз больше, что ли. В такой момент этот разговор мог бы показаться неуместным. Но мысли витали в воздухе — и наслаждение друг другом могло отвлечь от них, но не могло избавить. — Ее всегда одинаково, потому что ты — президент, и в отличие от многих других президентов на тебя действительно смотрят, — пожал плечами Кондратий. — Хотя я понимаю, о чем ты. Что мы имеем… Ты рискнул собой, чтобы спасти двести человек, твоего секретаря обвиняют в хищении государственных средств, соглашение о переговорах похерено, Перетц от большой братской любви разъебал палестинский город. У нас по всей стране могут быть натыканы ячейки агрессивной террористической группировки, но мы понятия не имеем, где их искать. Если абстрагироваться, то… — А мракобесный авторитарный режим убил нашего дипломата, — резюмировал Сережа, повернув к нему голову. — Такие блестящие стартовые позиции были у нас разве что за пару лет до выборов. — Значит, — тихо сказал Кондратий, накидывая одеяло на них обоих и устраивая голову у Сережи на груди, — придется вспомнить лихие юные годы. Повисла пауза. Было слышно, как крутятся шестеренки в Сережиной голове — пусть они продумали все достаточно тщательно, насколько позволяло время, Кондратий хорошо понимал его сомнения и неуверенность. Он перевернулся на живот, уперся подбородком Сереже в грудь и добавил: — Ты должен знать, что ты не один. И не сомневаться, что ты не один. Это не тот путь, который можно пройти в одиночку. Ты знаешь не хуже меня. Но мы… я. Я с тобой. И ребята. И весь цивилизованный мир, по крайней мере, той частью, которая еще не сошла с ума. И я хочу, чтобы завтра ты об этом помнил. В этом году к их делегации выражалось какое-то особое почтение. В целом, здесь ко всем было принято относиться одинаково — будь ты представитель ядерной и космической державы или крохотного развивающегося островного государства. И все-таки трагическая гибель Грибоедова накладывала определенный отпечаток. Имя Александра Сергеевича было посмертно присвоено одному из читальных залов, который, по словам других дипломатов, полюбился российскому коллеге за время работы в ООН. В зале Генеральной Ассамблеи постепенно собирались люди. До начала утреннего заседания оставалось около двадцати минут, и многие уже занимали свои места, кто-то неспешно допивал кофе в коридоре, другие звонили в столицу, уточняя последние детали. Они с Сережей стояли у окна, выходящего на светлую нью-йоркскую улицу. Все слова, которые можно было сказать, уже были сказаны, и теперь Трубецкой смотрел во двор, а Кондратий оказывал посильную поддержку его внутренней борьбе, ласково поглаживая по плечу. На нервах так и тянуло сказать что-нибудь киношно-вульгарное — «что бы ни случилось, я люблю тебя» или «как бы ни повернулись события, я тобой горжусь» — но Сережа знал это и так, а вульгарности Кондратий не любил. Поэтому они стояли молча. К тому времени, когда пришла его очередь выступать, Сережа успел разволноваться и успокоиться снова. Кондратий ободряюще сжал его пальцы. Как там говорят? Делай, что должно, и будь что будет. Вот уж действительно… Сердце выпрыгивало из груди, но позволить себе нервничать было бы несправедливо по отношению к Сереже, и он делал все, чтобы — хотя бы внешне — сохранять спокойствие. — Уважаемый господин председатель… Кондратий сложил пальцы «домиком» и напряженно уставился на сцену. Деревянная трибуна с золотым круглым символом. В том же золотом цвете стены. Поистине исторический зал. Место, где когда-то вершились судьбы и принимались роковые решения… В третий раз они возвращались сюда, каждый год вместе, и каждый раз сердце замирало от осознания: получилось. Сережа Трубецкой, несколько лет назад выступавший на детских площадках и в маленьких городских скверах, приезжал сюда в качестве законно избранного главы государства. Они прошли вместе весь этот тернистый и долгий путь — так почему же сейчас было страшно, может быть, даже страшнее, чем в первый раз, почему так пугал масштаб и важность поставленной цели? За своими размышлениями он не заметил, как Сережа закончил заготовленное выступление. Благодарить за внимание он не спешил — просто стоял у трибуны, выжидающе глядя в зал, а зал недоуменно перешептывался. — Господин председатель, — сказал наконец Сережа, повернув голову к Президиуму. — Насколько мне известно, выступления в Генеральной Ассамблее не ограничены регламентом. К примеру, в две тысячи девятом году Муамар Каддафи говорил на протяжении девяноста минут, в тысяча девятьсот шестидесятом поставлен мировой рекорд — речь Фиделя Кастро длилась двести шестьдесят девять минут. Не то чтобы меня прельщала перспектива оказаться с упомянутыми лидерами в одном списке, однако прошу вас дать однозначный и исчерпывающий ответ: имею ли я право говорить столько, сколько сочту нужным? Градус напряжения неумолимо возрастал. В зале перестали перешептываться и сидели теперь молча, вперив пристальные взгляды в трибуну. — Да, ваше превосходительство, — наконец прозвучало из Президиума. — Ваше выступление может продолжаться столько, сколько вы посчитаете необходимым, при условии, что вы не завершаете своей речи и продолжаете говорить. — Спасибо, господин председатель, — удовлетворенно кивнул Трубецкой и снова развернулся в зал. — Прошу меня простить, дамы и господа, я буду вынужден продолжить отнимать ваше драгоценное время. Но если бы вы оказались на моем месте, вы, я уверен, поступили бы точно так же. Куда еще обратиться президенту страны, в которой мирное население становится мишенью для террористов лишь потому, что ее правительство исполняет свой долг перед союзным государством и перед всеми остальными, по сути, странами — выступает посредником в мирных переговорах? Мир приветствовал проведение таких двусторонних переговоров. В Москву приехали наблюдали, и я благодарю Европейский союз, Испанию, Кубу, Норвегию, Японию и всех, кто принимал участие в этом процессе. Мир ликовал, когда на Ближнем Востоке пушки замолчали на четыре часа, и на восемь, и на двенадцать. Так почему же теперь мир отступается от своих обязательств? Первые полтора часа прошли абсолютно гладко. По рядам иногда пробегал шепоток недовольства: очевидно, некоторым слушать Трубецкого было неприятно, а другим — просто неинтересно. В остальном делегаты вели себя вполне прилично. Ближе к концу второго часа некоторые начали вставать со своих мест и выходить. Сережа, казалось, не обратил на это внимания, но Кондратий на всякий случай показал ему два больших пальца — если, конечно, с такого расстояния вообще реально было что-то увидеть. К четвертому часу все откровенно устали. Некоторые из присутствующих начали зевать. Трубецкой продолжал говорить достаточно уверенно и даже бодро, но и в его хорошо поставленной речи засквозили повторы и рассогласования. Кондратий знал, что прямые эфиры не прерывались, и вполглаза следил за новостной лентой.

@redcrossandcrescent сегодня в 15:03 Президент РФ более четырех часов не покидает трибуну Генеральной Ассамблеи, требуя немедленно остановить боевые действия в Секторе Газа. Международная федерация красного креста и красного полумесяца присоединяется к его призыву. @who_europe сегодня в 15:20 ВОЗ обеспокоена возможными последствиями решения Сергея Трубецкого не прерывать выступление для состояния здоровья. @kremlin.official сегодня в 15:41 Призываем все стороны конфликта на Ближнем Востоке сложить оружие в соответствии с соглашением, подписанным в Москве. Смотрите прямой эфир выступления президента по ссылке: un.org/...

Кондратий заблокировал телефон, бросил короткий взгляд на сцену и подозвал протокольщика: — Могу ли я получить копию Устава на русском языке? — Разумеется, ваше превосходительство. — Тогда будьте добры. И лист бумаги. Писать на коленке в прямом смысле слова было не очень удобно, а утомление на Сережином лице становилось все более заметным с каждой минутой, но Кондратий старался не паниковать. В конце концов, он сам это предложил, сославшись на доброе кино сороковых годов, просто не учел, что в реальности, когда за трибуной будет не абстрактный харизматичный актер, а самый дорогой человек на свете, все будет восприниматься настолько иначе. Все международные организации за тебя. Выступление освещается в СМИ. Перетц ушел звонить в столицу. Читай Устав. Медленно. P.S. Я тебя люблю. На этот раз ему показалось, что Сережа все-таки пересекся с ним взглядом осознанно, несмотря на расстояние во весь зал. Аккуратно сложив записку в четыре раза, он сунул листок во внутренний карман пиджака и открыл первую страницу. — ...И если кто-то из присутствующих здесь сомневается, в чем наша главная задача и ради чего нас с вами избирают на эти должности, то позвольте напомнить. Мы, народы Объединенных наций, преисполненные решимости избавить грядущие поколения от бедствий войны… Кондратий откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Руки дрожали. Ступни сводило от холода. Следующие несколько часов прошли как в тумане — Сережин голос то срывался и падал, то вновь обретал твердость и даже жесткость, но главное — звучал, неизменно звучал на весь зал. За окнами освещение сменилось на вечер, делегаты, покинувшие зал еще в первой половине дня, словно смирившись с безысходностью (а может, отчаявшись слышать о происходящем из каждого утюга), постепенно возвращались. Один раз позвонила встревоженная Наташа и затараторила громким шепотом: — Кондраш, срочно, скажи Сереже — нет, лучше не говори, но ты должен знать, в тегеранском офисе РТ обыск, и… В Газе напали на нашего корреспондента, но обошлось, он сейчас на израильской базе. Там больше нет боевиков. Там обычные люди. Умоляю, сделайте что-нибудь, я не могу на это смотреть… — ...составлено в городе Сан-Франциско, июня двадцать шестого дня, тысяча девятьсот сорок пятого года, — медленно выговорил Сережа и захлопнул распечатку. Стоять прямо ему уже не удавалось. Теперь он полностью опирался на трибуну и то и дело свешивал голову, но тут же вздрагивал, пробуждаясь, и снова смотрел вперед. — Как-то так, дамы и господа. Вам вот не стыдно, что люди… простые люди. Смеются над вами, машут рукой, мол, что толку от этой большой говорильни… Нет? А мне — стыдно… Потому что все должно быть не так. Несколько лет назад я сам говорил, что идеалисты никому ничего не докажут, а теперь мне кажется, что только благодаря идеалистам наш мир до сих пор не скатился в пропасть — и даже умудряется становиться немного лучше с каждым годом… Вот вы, господин Перетц. Гершом, мой дорогой друг. Да, мы с вами, пожалуй, друзья, но друзья выполняют обещания — а вы обещали, в Москве, вы обязались… вы скажете, что не можете остановить боевые действия. Это смешно, друг мой, это просто смешно! — на последних словах голос у Трубецкого сорвался, глаза стали полубезумными, лицо озарила яркая, но бессильная улыбка. Кондратий в ужасе зажал руками уши и упал лбом в колени, но перестать прислушиваться все равно не смог. — Это смешно, потому что вы можете. И вы прекрасно знаете, как. Просто вам стыдно признаться, что вы не хотите. Вы не знаете, как жить дальше. Вести войну проще. И вам, и вашим палестинским коллегам. Для этого не нужны усилия, потому что… ненавидеть намного проще… чем прощать. Но вы — все вы… прекрасно знаете, что нужно сделать. Позвоните домой, друзья… и скажите, что война закончилась. Если это хоть что-нибудь значит. Просто… перестаньте… стрелять. Крик, который раздался в зале сразу за глухим ударом об пол, принадлежал, кажется, заместителю председателя: Кондратий увидел, подняв голову, как она вскочила со своего места и выбежала к трибуне. Порядок был безнадежно нарушен, делегаты повскакивали со своих мест, сотрудники охраны пытались не допустить давки. Последнее, что успел увидеть Кондратий, прежде чем чужие спины окончательно закрыли ему обзор, — спины медиков в белых халатах, осторожно перекладывающих Трубецкого на носилки.