***
Ханма в очередной раз выдохнул едкий дым. Сжатая меж пальцев сигарета смялась. Голова гудела, а он переваривал увиденное. Его не стесняла чужая смерть или жизнь, вся его собственная жизнь состояла из вспышек. Он был не уверен, доживёт ли до тридцати. Один день — вот в чём он был уверен точно. Хоть убей, он не видел себя в будущем. Но с того дня, когда Ханма вручил красную нить своей судьбы Кисаки, всё изменилось. Серый мир сигаретного дыма и бетонных стен вдруг приобрёл цвета, словно на свинцовое небо вылили кучу красок. Ханма понял своё предназначение. Тетта являлся его преступлением, тем, кто менял маски на его лице. Он — наказание Шуджи, самый нежный яд, который можно придумать для грешника. Поэтому Ханма стоял у белых стен больницы, выкуривая подряд четвёртую по счёту сигарету. Дешёвый запах с туманом вываливается из носа, глаза направлены на асфальт, покрытый слякотью. В Ханме нет мелодраматичного беспокойства. Всё образуется, ведь сейчас в операционной не кто иной, как его маленький босс. Ханагаки и не в таких случаях выживал, а значит, и Кисаки выживет, обязан. Всё не более, чем данность. Удар о легковушку вышел сильный, но тараканы и змеи ведь живучие твари? Родители Кисаки были более чем не рады тому, во что ввязался их сын. Но бросать его не собирались, ничего не поделаешь, молодёжное движение, все дела. Плохая компания и не так могла повлиять на их мальчика. Они были «хорошими» родителями, более чем. В этом и вся жалость. Для них он так и остался их мальчиком с первого года младшей школы. Послушный и кроткий. Шут.***
Ханма собрал отросшие волосы в низкий хвост и привычно сменил цветы в вазе. Больницы он терпеть не мог, но ради Тетты потерпеть стоило. Стерильный запах палаты и вонь от сигарет привычно смешались, не вызывая отторжения, на ходу он проверил капельницу, в ней ещё половина питательных веществ. Перевёл туманный взгляд своих гелиодоров на жизненные показатели. Привычно стабильно. До тошноты привычно. Противно. Десять лет прошло с начала этой комы. Спящий Кисаки становился всё привычнее и привычнее, настолько, что это вводило в бешенство. Шуджи даже пытался пару раз задушить эту бледную, ничтожную версию того, кому вверил себя. «Ещё не кончено. Ничего не кончено», — повторял он себе из раза в раз. Мантра преступника на пороге наказания. Клятва бога смерти, данная шуту перед кончиной от рук ревнивого короля.***
Ещё один день сурка, тошнотворная серая привычность. Гнилой слой обыденности, нанесённый на витражи его церкви. Выкинуть старые фрукты. Заменить. Выкинуть увядшие цветы. Заменить. Посмотреть на жизненные показатели. Проверить подачу питательных веществ. Для вида поворковать с медсестрой, что пришла поменять капельницу. За двенадцать лет гелиодоры словно покрылись коркой грязи из-за несходящих синяков под глазами. Даже он сам переставал верить в свою извечную мантру. Небо снова стало для него цвета свинца с запахом дешёвых сигарет. Скрип отодвигающейся двери вырвал Ханму из плена мыслей. Он не стал оборачиваться, ведь, казалось, интуитивно знал, кто может там быть. Нежный, до ломоты ласковый голос это подтвердил. Королева ревнивого короля соизволила слезть с трона. — Кисаки так и не проснулся… — Такемичи со сложным взглядом, говорящим о жалости, прошёлся по острым чертам лица и сжал губы. Так и есть. В том, что лежит на постели, трудно узнать человека. Тем более Тетту. — Как видишь, твоими молитвами, Ханагаки-кун. Ханма по какой-то причине не мог унять странного чувства, что-то должно было случиться. — Я ни о чём не жалею… — Такемичи сел на стул рядом с кроватью и аккуратно, насколько это возможно, провёл пальцами по впалым щекам, он будто трогал цветок, нежные лепестки которого можно оторвать одним неверным касанием. — Так было нужно, но я уверен, и у вас двоих будет своё «долго и счастливо». Неловко посмеявшись, Такемичи открыл коробку, в которой лежали две веточки, покрытые яркими маленькими цветами. — Я узнал, что тебе нравится тихоокеанская глициния, Кисаки, но растения в горшках в больницу приносить неприлично. Поэтому пока только ветки… Ханагаки продолжал сидеть у кровати, мягко, полушёпотом что-то рассказывая Тетте. Шуджи всегда понимал, Майки был так одержим Такемичи Ханагаки именно из-за темперамента мамочки-наседки, ведь стоило только одному цыплёнку пострадать, как он подрывался помогать. Вот и сейчас Такемичи возился с Кисаки, как со своим ребёнком. Словно не он двенадцать лет молча стоял в сторонке. Этот Ханагаки чем-то отличался от того, что Ханма видел ещё два месяца назад. Он будто выглядел более зрелым, и сапфиры его глаз блестели так же, как и двенадцать лет тому назад. — Я нашёл свою гавань, Кисаки, а твоя всё ждёт тебя. — От услышанных слов глаза Шуджи невольно расширились. — Твоя жизнь должна продолжаться. Пора просыпаться, Тетта… Ещё увидимся, Ханма-кун. — Такемичи улыбнулся и, поклонившись, выплыл из палаты, которая вдруг стала какой-то тёмной, словно из неё забрали всё освещение. — Звени, бубенчик мой, звени, Гитара, спой смертей напевы. А я вам песню напою, Как шут влюбился в смерти древо… — Я тебя ненавижу… — это было первое, что слетело с сухих губ Кисаки за двенадцать лет. Ханма подорвался и, склонившись над Теттой, задышал, будто бежал целый марафон. Глаза обоих были распахнуты, как у сумасшедших. Секунда. Две. Поцелуй сквозь задушенное дыхание. Мелодраматичное ожидание, что стоило намного больше, чем могло бы быть, и вонь дешёвых сигарет.