Дни в безвременье

Машина подскакивала на выбоинах проселочной дороги, оставляя за собой пыльную взвесь, которая замирала в воздухе и если и оседала, то только на зеркалах и стеклах. Хорошо, что Сережа предусмотрительно закрыл окно, иначе им пришлось бы плохо. Трубецкой твердо вознамерился страдать две недели и начал это делать незамедлительно, молча думая о том, что только вчера отвез машину на мойку, а теперь все пошло прахом. И чистота, и отпуск, который они планировали провести в Италии, а может, и все уютное спокойствие их с Сережей отношений, которым было чуть больше года, но Трубецкому они все еще казались хрупкими и слишком уязвимыми для всего внешнего мира. А здешний мир был полон неизвестных опасностей, например, опасности разозлиться и выйти из себя, живя дикарем у черта на рогах. Трубецкому почему-то казалось, что, если так случится, Сережа неминуемо разочаруется и поймет, что они слишком, катастрофически разные. Все вокруг ведь это понимали. А Сереже было наплевать, но это пока. Оставалась только призрачная надежда на то, что выйдет страдать молча, хоть как притворяясь довольным жизнью. Но довольным жизнью Трубецкой в последний раз был месяц назад, до того, как услышал разговор с Пашей. А после… После он совершил ряд благородных и роковых ошибок влюбленного человека. Трубецкой был не то чтобы любитель подслушивать, но вышло так, что он зашел за ноутбуком в гостиную, превращенную в поле боя, потому что все выходные Сережа с пришедшим на помощь Пашей красили лоджию, и услышал то, что не должен был. Привлекать к себе внимание Трубецкой не хотел — хоть Сережа и освободил его от участия в мероприятии, он то и дело ловил на себе подозрительный Пашин взгляд, в котором, если постараться, легко можно было прочесть осуждение. За то, что не помогает, или за то, что существует рядом с Сережей, такой другой. Неправильный. Ноутбук удалось взять незамеченным, но долетевшие обрывки разговора заставили замереть на месте. — Хочу в деревню, — Сережа отчетливо вздохнул и загремел банками с краской. — Поехали к нам на дачу, чем тебе не деревня. Паша с Мишей переезжали на свою дачу еще в мае и храбро мотались оттуда в город почти до октября. Дача досталась Паше от бабки и находилась в состоянии перманентной переделки. Трубецкой был всерьез уверен, что это основная часть удовольствия, которое эта парочка находила в загородной жизни. Они вечно что-то доделывали, достраивали, шпаклевали и явно не хотели, чтобы дела заканчивались. А если бы они все же закончились, Паша с Мишей, может, и вовсе продали бы дачу и купили себе новую развалюху, которую можно доводить до ума еще целую вечность. Сейчас Трубецкому было смешно, что он ревновал к Мише, и немного стыдно. Поэтому на дачу он ездить не любил. — Это не то, к тому же ты заставишь помогать строить баню, и не пытайся меня обдурить. Я же про другое — чтобы тишина и никого. Ну, кроме Сержа, — Трубецкой ухватил в Сережином голосе мечтательные интонации, и внутри потеплело от того, что его готовы взять в это вымышленное затворничество. — Вот тут и кроется твой роковой просчет. Но ты сам виноват, знал, что выбираешь. Вернее, кого, — Паша скептически хмыкнул. — Ты о чем? — переспросил Сережа. Будто он не понимал. Все понимали, даже сам Трубецкой понимал, и сквозь злость на Пашу, и сквозь свои собственные чувства, которым ничто не мешало. Все как сговорились в своей уверенности, что мешать должно, и еще как. — О том, что ты, Серег, отпуск проведешь в пятизвездочном отеле среди кучи людей. Но зато кровать самому заправлять не придется, подумай об этом, везде свои плюсы. — Да я не жалуюсь, — Сережин голос и в самом деле был спокоен и безмятежен. — Так, абстрактно мечтаю. — Только абстрактно тебе и остается, Трубецкой лучше повесится, чем уедет куда-то, где нет горничной, водопровода и подстриженных газонов. — Паш, перестань. Ты его не знаешь, — как Сереже удавалось быть таким спокойным, Трубецкой не понимал, как и не понимал, каким образом стальным ноткам удается вплестись в это кажущееся спокойствие и стать его частью. Сережа не разозлился, просто сверкнул недовольством, предупреждающим, и Паша отступил. Пробормотал что-то невнятное и сменил тему. Дальнейшее слушать не было нужды. Трубецкой тихо вышел, забыв чертов ноутбук. Но в тот момент его голову занимали совсем другие мысли, и вовсе не злость на Пашу — нравиться Сережиным друзьям он был не обязан, хоть и хотел, наверное, той своей частью, существования которой никогда не признавал. Но сейчас дело было в Сереже. Сам Сережа, напротив, друзьям Трубецкого очень нравился, и Трубецкой, не стесняясь, заливал в инстаграм сторис, в которых Сережа вешает купленные в икее полки, чинит кран и вообще выглядит сосредоточением всех на свете умений, вгоняя того в жуткое смущение. Смущение и было лучшей частью всего. И то, что Сережа умел лавировать между людьми, находя точки соприкосновения. Он был необычайно легким, тогда как Трубецкой временами казался себе слишком неповоротливым и резким. Он не завидовал Сереже, но хотел, чтобы завидовали ему, все и как можно дольше. Может быть, всегда, но об этом думать было пока страшно. «Всегда» требовало каких-то существенных жертв. Трубецкой забрался на кровать, уже позабыв о том, что его на время работ выселили в спальню, и это вроде как принудительное заточение, и задумался. Сережа не раздражался, позволял Трубецкому настаивать на своем, умудряясь не выглядеть при этом слабым. Трубецкой знал, что это не слабость, это тот вид привязанности, когда чужое удовольствие почти что собственное, и Сереже наверняка нравилось, что Трубецкой доволен. Как нравилось и то, что Трубецкого можно было спасать: от бытовых сложностей, от попыток заблудиться в себе, от мрачных раздумий, из которых тот состоял как минимум наполовину. Быть необходимым. И Трубецкой этим пользовался. Знал, что всегда так быть не может, и все равно пользовался, каждую секунду ожидая, что Сережа устанет. Сережа не уставал, он был удивительный и очень терпеливый. И это подзуживало, свербело внутри — проверь, проверь. Потребуй отпуск в Италии, ресторан с накрахмаленными скатертями, выставку с картинами, от которых сводит глазные нервы. Убедись, что он настоящий и не притворяется. Сережа соглашался, даже выглядел заинтересованным и смотрел на Трубецкого очень внимательно — впитывая отблески его удовольствия. Для Сережи хотелось сделать все на свете, но Трубецкой никак не мог придумать правильно, не мог заставить воображение вылепить что-то достаточно значительное. Так что Паше он был скорее благодарен, чем зол на него. А еще Трубецкой уже знал, что ни в какую Италию они этим летом не поедут. *** — Помнишь, ты говорил, что раньше снимал дом в деревне и уезжал на весь отпуск? — осторожно спросил Трубецкой, когда вечером они лежали в постели. Он уткнулся лбом в Сережино плечо и безропотно позволял гладить себя голове, превращая волосы в воронье гнездо. Одно из удовольствий, которое он разрешал Сереже всегда, и только ему одному. — Ты это к чему вдруг? — Сережа немного напрягся, и его рука в волосах замерла. Шпион из Трубецкого был откровенно хреновый, но сейчас это его не особенно волновало: после того, как их попытки с помощью ацетона оттереть краску с Сережиного предплечья перекочевали сначала в совместный душ, а потом в спальню, Трубецкому было не жаль признаться в любых грехах. Он вспомнил едкий запах химии. Как морщился и чихал, а Сережа улыбался так, словно ничего красивее в жизни не видел, разве после такого взгляда отказываются от рискованных затей? — Давай вместе поедем? В этот отпуск, тебе же нравится — дичь, комары, ужасы сельской жизни. — Подслушивал? — без тени возмущения спросил Сережа. — Подслушивал, — без тени раскаяния ответил Трубецкой и боднул затылком Сережину ладонь, чтобы он не останавливался. Тот снова зарылся пальцами в непослушные кудри, разворошив их окончательно. — Тебе там не понравится, — в голосе Сережи не было издевки, зато была забота, от которой совесть заворочалась в груди, задевая ребра. Было нечто глубоко неправильное и одновременно завораживающее в том, как легко Сережа отмахивался от того, чего сам же хотел, просто чтобы не портить Трубецкому лето. — Откуда ты знаешь? Я вот не знаю, никогда не был в деревне, — он не глядя погладил Сережу по щеке, скользнув пальцами вниз, по горлу, и уронил ладонь на подушку. — Я очень ценю то, что ты предлагаешь, но там правда довольно специфическое все. Не хочу смотреть, как ты страдаешь за свое самопожертвование. — Но тебе же нравится? — Нравится, — ответил Сережа так, как будто в этом была какая-то его вина. — Значит, и мне понравится. Давай поедем, я не пожалею. Я, может, всегда мечтал о сексе на сеновале. — А может, ты это только что придумал? — Сережин тихий смешок и вместе с тем ощущение, что он видит и принимает Трубецкого полностью, всколыхнули в нем нежность такой силы, которую выразить можно было исключительно сексом на сеновале. Да что там, чем угодно кошмарным, даже деревней, если Сережа этого хочет. — Может. Но теперь хочу попробовать. Поехали, я обещаю, что не буду ныть. — Если не понравится — мы вернемся. И забудем об этой затее, — Трубецкой уже решил ни в чем не признаваться, даже если ему не понравится каждая секунда из этих двух недель, но возможность спастись немного успокаивала. — Можешь придумать мне стоп-слово. — Это деревня, а не БДСМ. — По мне так одно и то же, — Трубецкой окончательно расслабился, найдя баланс между желанием порадовать Сережу и отсутствием необходимости притворяться слишком уж откровенно. — Ладно, стоп слово — «высокоскоростной интернет». Выйти в сеть ты оттуда сможешь, разве что если залезешь на березу. — Какой кошмар, тебе придется все время чем-то меня занимать, — Трубецкой прижался бедрами к Сережиному боку, чтобы он мог сразу осознать, как именно придется отвлекаться от ужасов сельской жизни. И теперь эти ужасы маячили за березовой рощицей, вдоль которой шла грунтовка. Трубецкой боялся двух вещей — того, что все будет кошмарно, беспросветно и грязно, и гораздо сильнее того, что Сережа наконец поймет, какие они разные, и сам он тоже это поймет наконец по-настоящему, так же, как Сережины друзья, и все разом закончится. Причем закончится именно потому, что он, Сергей Трубецкой, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоял на этой поездке. И разрушил волшебство. Он бросил осторожный взгляд на Сережу, но его лицо было совершенно безмятежным. Откуда в нем была уверенность, что никакой пропасти между ними нет? И терпение, чтобы раз за разом осаживать тех, для кого эта пропасть была более чем реальной. Может, и не существовало никакой пропасти? По крайней мере, настолько огромной, как Трубецкой себе вообразил. Сережа почувствовал его взгляд и повернул голову: — Можешь сказать стоп-слово прямо сейчас, и поедем домой. — Нет уж, я хочу посмотреть, как ты сычуешь в деревне. И выйти из машины тоже хочу, ехать по этим ямам еще столько же обратно я не выдержу, — Трубецкой решительно выдохнул, запретив себе в ближайшие три дня все крамольные мысли, и с невозмутимым видом положил руку Сереже на коленку. Тот только улыбнулся. — Я не сычую, между прочим, тут уйма занятий. — Каких, например? Считать лягушек? — Трубецкой планировал убивать время чтением, даже представлял, как лежит на скрипучей раскладушке под деревом и наконец читает все, что накачал за последний год. Но читалка была случайно забыта на кухне во время сборов. Сереже он об этом не сказал, чтобы не возвращаться — купит себе детектив в мягкой обложке или все журналы в местном магазине. — Разных, — таинственно ответил Сережа, — увидишь. Легче от этого совсем не стало, и Трубецкой мстительно передвинул ладонь на Сережино бедро, изобразив при этом самое невозмутимое выражение, точно ладонь, заставившая Сережу отвлечься от дороги, а машину подпрыгнуть на какой-то коряге, принадлежит не ему. — Чудовище, — в Сережином голосе слышалось откровенное восхищение. Страдать рядом с ним получалось скверно. — Знаешь, я даже мечтал, что мы останемся вдвоем, в какой-нибудь глуши. Правда, это были отдаленные планы, для времен, когда мы разбогатеем и сможем снять тропический остров на пару недель. — К тому моменту мы станем старыми, и ты уже не захочешь оставаться со мной наедине, даже если тебе заплатят. Не говоря уже о том, чтобы заплатить за это самому, — Сережа накрыл его ладонь своей и слегка сжал пальцы. — Я даже не знаю, на что мне злиться: на то, что ты считаешь, будто мы не будем безумно влюбленными до старости, или что мы не разбогатеем в обозримом будущем, — по правде, Трубецкой вообще не злился, он рассматривал деревню, в которую они наконец въехали. Деревня состояла из двух улиц и домишек разной степени запущенности, скрытых буйной растительностью и заборами, кое-где изрядно покосившимися. Трубецкой гадал, в каком из них им предстоит провести следующие две недели, но машина миновала улицы, и они поехали дальше, оставив позади последнее подобие цивилизации. — Пустовато как-то, — скептически пробормотал Трубецкой. — Часть домов нежилые, а в остальных — не по улице же людям шляться, тут полно работы — полоть, поливать, да мало ли. Или ты думал, что все выйдут посмотреть на нас, как на пришельцев из другого мира? — Ну да, как в фильме «Деревня проклятых», — Трубецкой попытался мрачно ухмыльнуться, но снова отвлекся — дальнейшее устройство деревни не поддавалось логике: тут и там стояли дома, окруженные деревьями, больше похожие на небольшие хутора. Располагались они без всякого порядка, а заборы их хозяева явно презирали. К одному из таких домов и свернул Сережа. — Напомни мне рассказать тебе парочку страшных историй перед сном, а то ты слишком веселишься, — машина медленно въехала во двор и остановилась под огромной липой. — Я думал, ты хочешь, чтобы я веселился. И не думал, что ты знаешь страшные истории. — Кучу, про залежных покойников и про упырей с местного кладбища, оно, кстати, тут, неподалеку, — Сережа неопределенно махнул рукой куда-то вправо, когда они наконец выбрались из машины и Трубецкой вдохнул пахнущий травой и чем-то неуловимо сладким воздух. — Каких покойников? — переспросил Трубецкой, жмурясь от солнца. — Темнота, — сокрушенно вздохнул Сережа, — вещи доставай, проведу тебе экскурсию. Поднявшись на крыльцо, Сережа подвинул ногой резиновый коврик, под которым обнаружился ключ. От внушительного амбарного замка, на который запиралась дверь. — И все? Местные что, совсем ничего не боятся? Или только нам так повезло? — Трубецкой тут же решил, что ни в коем случае ключ без присмотра не оставит — мало ли кто позарится на их ценности. — Тут знаешь какая история преступлений? — Сережа ловко открыл жалобно скрипнувший замок и распахнул перед Трубецким дверь, — Михалыч по пьяни дал в нос Степанычу, было это шесть лет назад, и будет обсуждаться еще лет десять до нового инцидента. — А упыри? — Трубецкой шагнул в сени, оглядел скопление ведер и бидонов, но ничего потенциально опасного не обнаружил. — Вот только упыри и тянут статистику, — Сережа легкомысленно бросил замок вместе с торчащим из него ключом прямо в сенях. — Это дверь в дом, а вот эта — он кивнул на шаткую конструкцию из неплотно пригнанных досок, — в чулан и на чердак. — Ясно, туда я не пойду, — Трубецкой мысленно перекрестился, что было крайне уместно в общей обстановке, и вошел в дом, ожидая увидеть все что угодно. — Лучше вообще никуда не ходи без присмотра, мало ли какие ужасы притаились в этом милом с виду домишке, — Сережа вошел следом и забрал у Трубецкого сумку с вещами. — Тут не так уж плохо, — резюмировал Трубецкой, оглядевшись. Привычка ожидать худшего никогда его не подводила, увеличивая шансы хоть иногда приятно удивиться. — Ковер с оленем тут, надеюсь, есть? — Конечно есть, без ковра с оленем тут вообще нечего было бы делать. Дом был небольшим и состоял из трех комнат, расходящихся по кругу от просторной кухни с печкой, куда они и попали из сеней. Первая — некое подобие гостиной, с ламповым телевизором, заботливо укрытым салфеткой, дальше шла спальня, где висел искомый ковер с оленем, третьей была странная коморка, в которой не было ничего, кроме двух стоящих друг напротив друга кроватей. — А эта зачем? — спросил Трубецкой, гипнотизируя сумрачную комнату, вернее, висевшие над кроватями войлочные ковры, уже без оленей, но с такими узорами, которым позавидовал бы любой любитель закинуться кислотой. — Понятия не имею, может, у хозяев были дети, или гости, или пленники, — в конце Сережа понизил голос до шепота — демонстративные попытки напугать веселили Трубецкого, и, кажется, Сережа об этом догадался. — Их заставляли смотреть на ковры, и они сходили с ума. Трубецкой чувствовал себя странно, но по-хорошему. Беззаботным. Пробовал новое ощущение, которое никак не вязалось со всеми его тревогами: он совершенно не ориентировался в этом месте, поэтому легко переложил принятие всех решений на Сережу, равно как и право быть главным и единственным источником информации об окружающем мире, и теперь казался себе абсолютно свободным, от всего. Он мог разве что оглядываться, удивляясь, как вокруг сочетаются несочетаемые вещи — эти жуткие ковры, кровати с металлическими спинками, многочисленные вышитые салфетки, половики из лоскутов, ходики на стене, советский диван, укрытый еще одним ковром вместо покрывала, старая массивная мебель и шкаф из восьмидесятых с облупившимся лаком. Пахло деревом и немного сыростью, запустением, но то был запах не заброшенности, а скорее безвременья, в котором заблудились все эти вещи, а теперь и они с Сережей. — А чей это дом? — Сестры моей, покойницы, — раздался голос за спиной, и Трубецкой едва не подпрыгнул от неожиданности. Он обернулся и обнаружил за спиной сухонькую старушку в цветастой ситцевой косынке и в застиранном до белизны платье. — Теть Зина, вы зачем так подкрадываетесь, мы чуть не поседели, — Сережа строго взглянул на старушку, но уже через секунду обнял ее так, словно приехал к любимой бабушке. Старушка делано отбивалась и не слишком убедительно требовала прекратить. — Хлипкие вы у себя в городах, чуть что — сразу помирать. Я пирогов принесла и молока. В холодильнике яйца. С огорода берите что хотите, да там и брать нечего, кроме лука и огурцов. За своим бы смотреть, а тут еще второе хозяйство на голову свалилось. Дед мой говорит — не трогай, нехай совсем развалится, но не по-людски это как-то, — затараторила старушка, явно смущенная и польщенная одновременно. — Да и этот оглоед совсем обленился, вчера заставила скосить здесь все, а то даже дорога заросла. Все чистое, мой внук недавно приезжал — так даже телевизор починил. Трубецкой покосился на телевизор — поверить, что он может показать что-то, кроме их отражений, было сложнее, чем в упырей. — Сестра моя померла четыре года назад, царствие ей небесное, вот с тех пор и маемся — я бы продала, да кто ж купит. Отсюда все бегут. Да что там, вы отдыхать приехали, а я жалуюсь. Я уж думала, Сережка себе жену нашел и не приедет больше, так, может, и лучше — а то все один да один, — Сережа, стоявший у старушки за спиной, страдальчески закатил глаза. — Ну хоть друга привез, — пронзительные и тоже как будто выцветшие от солнца голубые глаза уставились на Трубецкого, словно сканируя. — Меня Сергей зовут, — Трубецкой помимо воли улыбнулся и даже немного призавидовал Сереже — считаться здесь своим и, более того, человеком, о чьем семейном и прочем благополучии беспокоятся, было даже лестно. — Надо же, тоже Сергей, — всплеснула руками старушка, и, сообразив, что находится аккурат между Трубецким и Сережей, совершенно не смущаясь, замолчала и на мгновение зажмурилась. «Желание загадывает», — догадался Трубецкой и на всякий случай замер на месте, почему-то надеясь, что сбудется. — Вы отдыхайте, дрова в сарае, в умывальник я воды налила и в бидон в сенях тоже. Если что надо — заходите. А и просто так заходите. Я завтра супа наварю, принесу вам, вы такого у себя в городе даже близко не пробовали. Старушка даже уходя умудрилась дать миллион напутствий, в которые Трубецкой уже не вслушивался. Информация о бане, сарае и дровах не вызывала в нем никакого интеллектуального или душевного отклика, в отличие от оставленной на кухне трехлитровой запотевшей банки с молоком и эмалированной чашки, накрытой марлей. Из-под марли пахло пирогами, и Трубецкой, махнув рукой на все, достал из шкафчика над столом легкомысленную кружку в цветочек и налил туда молока.