Дни в безвременье

Так его Сережа и застал — с кружкой в одной руке и половиной пирожка с творогом в другой. — Мне тут нравится. Пока что, — резюмировал Трубецкой. От ледяного молока ломило в затылке. — Смешная старушка. Заметил, она желание загадала? С детства такого не видел. — А знаешь, что ты не заметил? — Сережа перешел на таинственный шепот. — Ты не заметил, как она на тебя смотрела. — Как? — тоже почти шепотом спросил Трубецкой. — Как на бледненького, худенького, городского мальчика, — Сережа не выдержал и рассмеялся. — Теперь будет откармливать, жди таз блинов. — А может, мне нужен таз блинов! Не завидуй, — Трубецкой закинул в рот остатки пирожка и потянулся за следующим — Стану толстым и ленивым, — мечтательно проговорил он. — А тебе придется любить меня любым, это ведь будет из-за тебя. Сам по себе я бы никогда не оказался в ситуации, где пью молоко с миллионом процентов жирности. Скоро и во мне будет миллион процентов. — Вещи идем разбирать. Пока ты еще в состоянии свободно перемещаться, — Сережа забрал у Трубецкого кружку и допил оставшееся молоко. — То есть ты не скажешь, что согласен на мои условия и будешь любить меня любым? — Буду, но только если ты поможешь разобрать вещи, — Сережа был непреклонен в своей решимости сделать все немедленно, и Трубецкой, нарочито громко вздохнув, поплелся следом за ним в спальню. — Мы могли бы разобрать все потом, не понимаю, откуда в тебе эти диктаторские замашки. Когда мы познакомились, я думал, что ты милый и понимающий, — Трубецкой, естественно, врал: Сережа был милым и понимающим всегда, но его привычка ничего не откладывать, как будто его кто-то подгоняет, вызывала ответное желание ныть и сопротивляться. Как будто снова и снова проверяя, насколько хватит его терпения. — Потом! — Сережа смерил Трубецкого осуждающим взглядом. — Это твое «потом» может помешать мне показать тебе лес или сводить на речку. И вообще, Серж, ты серьезно хочешь, чтобы завтрашнее утро началось с разбора этого всего? — Ты такой зануда, — Трубецкой с неприязнью посмотрел на сумки. — Мне снова перестает нравиться. — Нужно что-то с этим делать, — Сережа нахмурился. — Я же забыл о самом главном! Сядь! — он указал на кровать. — Ладно, — Трубецкой был рад отсрочить неминуемое, поэтому легкомысленно плюхнулся на кровать и тут же буквально провалился в мягкое, потеряв равновесие и неловко заваливаясь на бок. — Это что за пуховое болото? — Перина, — гордо сказал Сережа и неосмотрительно склонился над Трубецким, чем тот немедленно воспользовался, дернув его за руку. Не ожидавший подобной подлости Сережа свалился рядом. Трубецкой намеревался саботировать Сережин порядок всеми возможными способами, и хотя мягкие бока скрытой покрывалами перины обступали их со всех сторон и мешали Трубецкому нормально двигаться, он ухитрился одной рукой обнять Сережу за шею, притягивая ближе, а второй забраться под его футболку. — Ты представляешь, что станет с твоим позвоночником, если спать на таком? — прошептал Трубецкой Сереже в губы, нарочно дразня и не целуя. — Ничего? — предположил Сережа и поцеловал сам, не дожидаясь окончания устроенной Трубецким пытки. Трубецкой подался навстречу, провалился в этот поцелуй, как в перину, и его рука, рассеянно гладившая Сережину спину, стала требовательнее, почти царапала — на новом месте хотелось сразу вести себя безрассудно и заставить быть безрассудными Сережу. Утащить за собой, подальше от сумок с вещами. — Ну да, тешь себя надеждой, — Трубецкой завозился и, выпутавшись из переплетения рук, уселся Сереже на бедра, для равновесия упершись ладонями ему в грудь. — А ты думал, каково будет трахаться на перине? — Всю дорогу сюда, — Сережа не отрываясь смотрел на Трубецкого, как завороженный. Если бы не этот взгляд, который Трубецкой чувствовал на себе сотни раз на дню, он беспокоился бы больше, но Сережа умел смотреть так, словно вокруг больше никого и ничего, заслуживающего внимания, не существует. К сожалению, на этот раз Сережин взгляд из расфокусированного и плавящего быстро стал внимательным и ехидным. — Все необходимое для разврата лежит на самом дне. — Что? — Трубецкой застонал и упал прямо на Сережу, упершись подбородком ему в щеку. — Ты самый ужасный человек во всем мире! И это я еще преуменьшаю. Признайся, что сделал это специально. — Что, идея любить меня до старости уже не кажется тебе такой отличной? — Сережины руки сомкнулись на его талии, на полоске обнаженной кожи между джинсами и задравшейся футболкой. — Кажется, но ты этого не заслуживаешь, — вставать не хотелось даже ради разврата, Трубецкой чуть сдвинул голову и прикусил мочку Сережиного уха, прекрасно зная, как ему это нравится. — Тебе вообще незаслуженно повезло наслаждаться моими страданиями. — Обещаю сделать все, чтобы тебе снова понравилось. Когда мы закончим, — Сережа не делал попыток встать, его рука скользнула вверх, вдоль позвоночника, безжалостно сминая мягкую ткань. — Как думаешь, это твоя тетя Зина, что она загадала, когда стояла между нами? — спросил Трубецкой первое, что пришло в голову, чтобы отвлечься от ощущения тяжелой теплой ладони на спине и сконцентрироваться на необходимости запихать свои вещи в шкаф. — Понятия не имею, — Сережа старательно не замечал его мучений, продолжая гладить спину, и к одной его руке скоро присоединилась вторая. Трубецкой зажмурился, позволяя мыслям утекать из головы и тоже тонуть в перине. Сережа умел ласкать его нетребовательно, наслаждаясь ощущением их близости. Для собственного удовольствия, а не для продолжения. Умел быть здесь и сейчас, стабильный и спокойный, не рвущийся вперед, чтобы опередить время и забыть заполнить себя настоящим. С ним Трубецкой тоже останавливался, пробовал это настоящее, выгибаясь навстречу ласкающим рукам и не спрашивая себя «а что же дальше?». — Как ты вообще здесь оказался? Ты никогда не рассказывал, — их разговор протекал отдельно от движений. Задав вопрос, Трубецкой уткнулся Сереже в шею, нарочно выдохнул, прижавшись носом к коже, чтобы у Сережи по затылку пробежали колючие мурашки, дотянулся до его лица, прикоснулся пальцами к губам, а потом сдвинулся к щеке, чтобы не мешать говорить. — Ты же помнишь мою прошлую работу? Я рассказывал, — Сережа прижался щекой к его ладони. Замер на секунду, а потом обеими руками потянул края футболки вверх, вынуждая Трубецкого приподняться, чтобы позволить стащить ее с себя. — Она меня бесила до ужаса — должность вроде бы приличная, и во всем ты уважаемый человек, а на деле тебя по прихоти начальника отправляют во все самые унылые захолустья и называют это деловыми поездками. Думаю, я его чем-то бесил, начальника тогдашнего. — Наверное, у него не было души, — выдохнул Трубецкой, выпутываясь из рукавов и подцепляя края уже Сережиной футболки. Ему мучительно хотелось прижаться кожей к коже, почувствовать, насколько он рядом. — Совести не было у него. Иначе нельзя объяснить, зачем меня отправили в эту глушь оценивать перспективность объекта. Вернее, сгнившего до основания хлебозавода, перспективного разве что для разведения мокриц. Спорю, он знал, что там одни гнилые развалины. В общем, я был злой как сто чертей, ехал обратно, жара, кондиционер сломался. Увидел колодец во дворе дома и остановился попросить воды. Это был как раз дом нашей хозяйки. Она на меня так смотрела, знаешь, с сочувствием, не понимая, зачем люди так живут. И я тоже не понимал, зачем так живу. Хотелось взять свой костюм, галстук, портфель и мобильник и выкинуть все в колодец. А потом лежать в траве, пока лето не закончится. Пока Сережа это говорил, они совместными усилиями избавили его от футболки, и Трубецкой снова замер, впитывая в себя близость и недолгие скользящие прикосновения, медленные и тягучие, обещающие и призывающие не спешить, спешить ведь было совершенно некуда. — Я зачем-то вслух сказал, что пожил бы вот так, в деревне. И выяснилось, что у нее есть пустующий дом. Я вернулся в город, только чтобы собрать вещи и написать заявление, и просидел тут все лето до последнего дня. Пашка, кажется, подумал, что я спятил совсем. Это и правда было самое странное и опрометчивое решение в моей жизни. — Я думал, самое странное и опрометчивое решение в твоей жизни — жить со мной. Трубецкой поцеловал Сережу в подбородок и зажмурился, почувствовав себя вдруг беззащитным от собственной глупой шутки. — Это было самое лучшее и правильное решение в моей жизни, — Сережа зарылся пальцами в волосы на затылке Трубецкого, погладил ласково, от чего у него внутри взвилась ответная нежность и встала душным комком в горле, благодарностью. — И ты совсем не боишься пожалеть? — упрямо спросил он, почти себе назло. Собственные страхи всегда вылезали не вовремя и не к месту, но Сережа только улыбнулся. — Еще чего, я никогда не пожалею. Вот ты можешь пожалеть, что связался с таким скучным занудой, а я всегда буду только удивляться, что из всех нормальных вариантов ты выбрал меня. — Ты не скучный. Но зануда, — все же добавил Трубецкой, вспомнив о сумках и о Сережиной педантичности. И тут же испугался себя, потянулся, поцеловал Сережу, прикусывая губы, чтобы отвлечь. — Ах так, — беззлобно возмутился Сережа и, пользуясь тем, что Трубецкой потерял бдительность, рывком скинул его, опрокидывая на спину и заставляя снова увязнуть в перине. — Я тебе докажу, что я не зануда. — Ты же сам себя так назвал, — недовольно протянул Трубецкой, когда Сережа решительно встал с кровати. — Чтобы ты сказал, что это не так. Ты же сам так постоянно делаешь, — Сережа расстегнул сумку, вздохнул и вывалил все содержимое на пол, выискивая то, что лежало на дне. Трубецкой завороженно наблюдал, как в угоду ему Сережа создает беспорядок, и улыбался. Потом, когда они закончат, он сам точно так же будет создавать из хаоса своих вещей порядок для Сережи. Обычные маленькие уступки двух взрослых людей. — А я люблю зануд, и тебя люблю, — Трубецкой потянулся, зная, что Сережа на него смотрит. Любуется. В такие моменты он перестал чувствовать себя уязвимым перед своими чувствами, и в душе воцарялась тишина. Даже решение приехать сюда уже не пугало, по крайней мере, они с Сережей были одни, совсем, а значит, никто не мог снова напомнить ему о том, какие они разные или несочетаемые. Когда они стаскивали друг с друга одежду, неловко и совсем не стараясь при этом выгодно смотреться, никакой несочетаемости не существовало вовсе, только желание найти друг друга — руками, губами, бедрами, всей кожей, и двигаться вместе в тягучем медленном ритме, рвано дыша друг другу в губы. Всегда с открытыми глазами. — Я думал, кровать не выдержит, — лениво протянул Трубецкой, когда они лежали, выдохшиеся, но все равно не желающие отпускать друг друга. — Она же старая, такие вещи еще нас с тобой переживут, — отозвался Сережа и ласково укусил Трубецкого за плечо, намекая, что они могли бы продолжить. — Посмотрим, что ты скажешь через неделю. — Тут еще много кроватей, которые можно попытаться сломать, — Сережа хитро прищурился, и Трубецкой невольно залюбовался искорками, вспыхнувшими в глубине радужки. — Я хочу попробовать на всех. И на столе тоже, прокляну этот дом собой, чтобы ты никогда не приехал сюда с кем-то другим, — сейчас, когда они с Сережей были так близко, эта шутка была безопасной, она и самому Трубецкому казалась не живущим на подкорке затаенным страхом, а частью флирта. — Смотрите-ка, кто уже ставит себе цели на отпуск, — Сережа потерся носом о его щеку, и это было даже лучше заверений в том, что ни с кем и никогда. — И еще я собираюсь съесть как минимум половину пирогов и ни о чем не жалеть. Мне нужно много энергии для моих амбициозных целей, — Трубецкой рассмеялся, подставляя лицо и шею под новые поцелуи. Оказалось, ему и правда здесь нравилось. Или дело было в Сереже, рядом с которым все было другим, спокойным и безопасным. Даже неведомая деревня без водопровода и горничных. *** — Странно тут, слишком тихо, — задумавшись, сказал Трубецкой, когда они с Сережей шли через поле к небольшому лесочку, маячившему впереди. — Это только кажется сначала, что тихо, а на самом деле нет. Послушай, — Сережа поймал его ладонь, и дальше они шли, взявшись за руки. Трубецкой отвлекся от тишины на Сережины пальцы, рассеянно поглаживающие тыльную сторону его запястья, и по иронии в этот самый момент услышал — кузнечиков, ветер в траве, птиц, огромное количество звуков, искусно маскирующихся под безмолвие. — Здесь только людей не слышно, но на людях жизнь не заканчивается, — Сережа выглядел спокойным и каким-то безмятежным, из него словно выдернули гвозди, которыми были прибиты обязанности, ежедневные заботы, никому не нужные хлопоты. Их вещи были наконец разложены по местам, даже зубные щетки стояли рядом в граненом стакане на умывальнике. Трубецкой каждый раз вздрагивал дома в ванной, когда видел эти щетки, никак не мог поверить, что они уже настолько близки. Сережа вечно покупал себе не глядя и обязательно легкомысленного цвета, в этот раз была фиолетовая. Трубецкой пытался его останавливать, покупал приличные, с деревянной ручкой из нетоксичных материалов, а потом махнул рукой. Пусть фиолетовые по акции, если ему так хочется. Зато Сережа с ходу запоминал, куда Трубецкой не глядя бросал свои вещи, чтобы потом долго и муторно искать, какой он любит кофе и как выглядит, когда притворяется злым, а как — когда действительно злится. Было странно и непривычно не думать обо всем самому, но Сереже нравилось думать вместе. По крайней мере, пока. — Издали этот лес казался более жутким, — сказал Трубецкой, просто чтобы не молчать, когда они вышли на опушку и двинулись вглубь по еле заметной тропинке. — Чтобы он показался тебе действительно жутким, нужно пойти пить чай к нашей хозяйке. Ее муж круче любого Рен ТВ, особенно если выпьет, — Сережа уверенно шел вперед, и Трубецкой расслабился, хотя обычно в таких местах чувствовал себя тревожно — сказывались привычки исключительно городского жителя. — Он тебе расскажет и как лешего в лесу встретил, и как русалку сетью выловил, и как здесь летающая тарелка разбилась. И про упырей с кладбища. — Я думал, про упырей расскажешь мне ты, — Трубецкой изобразил недовольство, но, на свой вкус, неубедительно — после всего, что произошло в спальне, он чувствовал себя слишком расслабленным и почти счастливым, даже несмотря на то, что безропотно раскладывал свои вещи по пахнущим нафталином полкам шкафа целую вечность. — Могу и я, вот ляжем спать — расскажу. Тут ночью темно, хоть глаз выколи, будет очень страшно, — Сережа обещающе сжал его запястье. — Я в детстве любил страшные истории, кстати, — вспомнил вдруг Трубецкой. — Но деревни у нас не было, был только полуразрушенный барак за домом, так вот говорили, что там есть одна квартира, в ней вроде ведьма жила или цыганка. Или цыганка-ведьма, в общем, если эту квартиру найти и просунуть под дверь записку с именем человека, он обязательно умрет. Естественно, у каждого был друг или старший брат друга, который так сделал. — А ты сам пробовал? — Сережа посмотрел на Трубецкого с интересом, в котором не было даже тени насмешки. — Нет, ты что. Ты бы видел этот барак, я бы туда даже взрослый не полез, — фыркнул в ответ Трубецкой. — Но зато я придумал себе троюродного брата, который залез, а потом у них в школе умерла химичка. — Хитро, — уважительно покачал головой Сережа. — А мне в детстве рассказывали, что, если найти на кладбище гвоздь и вбить в дверной косяк врага, все, смерть неизбежна. Почему дети вечно хотят кого-то убить? — Нет человека — нет проблемы, а все остальное слишком сложно, — отозвался Трубецкой, рассматривая растущие вдоль тропинки кусты вереска. — Так что, здесь и леший есть? — Из достоверных источников у нас только пьющий муж тети Зины, но вот если ты заметишь, что мимо этого пня мы проходим в третий раз — значит, точно есть. — И нам придется выворачивать всю одежду наизнанку, чтобы спастись? — Трубецкой остановился, подобрал с земли шишку и бросил в еловые заросли. — Скорее всего, мне придется вступить в неравный и опасный бой, чтобы выворачивать не понадобилось, и ты не рассказывал потом, что весь отпуск ходил как чучело, — Трубецкой попытался ткнуть Сережу в бок, но тот ловко увернулся. — Не такой уж я мерзкий. Я бы сказал, что мне тут нравится, даже если бы это было не так. — А тебе нравится? — Сережа вдруг пристально взглянул Трубецкому в глаза. — Только честно. — Нравится, пока даже врать не нужно, — ему и правда нравилось, и вот так гулять с Сережей вдвоем по пустому лесу, и сумрачный прохладный дом, и то, что у них совсем не было планов и не нужно было никуда успевать. Трубецкой даже телефон забыл на старом холодильнике, и сам этого не заметил, пока не захотел сфотографировать причудливо изогнувшуюся березу. — Хорошо, но если вдруг разонравится — сразу скажи, — Трубецкой только кивнул, зная, что не скажет, но Сережа его лжи не заметил, зато заметил что-то другое и сошел с тропинки. — Жди здесь, я сейчас, — коротко бросил он, не оборачиваясь, и добавил, едва сдерживая смех. — Если что — кричи. Когда Сережа исчез в ельнике, Трубецкой огляделся по сторонам, думая, чем бы себя занять. Несколько раз пнул валяющиеся повсюду шишки, чувствуя себя почти подростком. Только незнание местности не дало ему немедленно скрыться в противоположном направлении и, сидя за какой-нибудь кочкой, наблюдать, как Сережа его ищет. Было странно — за весь день они ни разу не заговорили ни об их ипотеке, ни о работе, ни о делах. Здесь этого всего словно не существовало. Незнакомый и спокойный мир проглотил их и отрезал от всех забот. Трубецкому казалось, что вместе с заботами с него сняли лишние лет двадцать, и даже дышалось теперь легче. А еще здесь не было никого, кто мог бы сказать, что они слишком разные, чтобы быть вместе. Или что это все ненадолго. Сережа вернулся, вырвав Трубецкого из раздумий, и с торжествующим видом протянул ему раскрытую ладонь. — Земляника! — Это даже романтичнее, чем нарвать цветов, — Трубецкой по привычке хотел казаться циничным, но не выдержал. Поглядел на россыпь спелых ягод, осторожно взял Сережу за запястье и, склонившись, начал собирать их губами прямо с ладони, то и дело задевая кожу. Сережа стоял неподвижно, от терпкой сладости, земляничного запаха и собственного поступка кружилась голова, и это определённо была самая вкусная земляника на свете. Трубецкой не прекратил, пока ладонь не опустела, и даже после, не утерпел, и прошелся губами вдоль измазанной соком линии жизни. Сережа зажмурился от удовольствия и судорожно вздохнул. Дальше все было просто и естественно — поцеловать, обнимая за шею, дать почувствовать земляничный сок на губах и замереть, прижавшись к Сережиной груди. Тишина вокруг звенела кузнечиками и пчелами, а все тревожное и пугающее осталось далеко, в четырех часах езды по душному шоссе. В другом мире. А в этом Трубецкому хотелось целоваться и чтобы Сережа и цветов ему нарвал, и все время так смотрел, ласково и внимательно — нравится ли, не нужно ли спасать от дикой сельской жизни, и еще влюбленно, как будто не было никакого года вместе и они встретились только вчера.