Коробка

Остаток дня прошел как обычно, они даже обедать пошли вместе, как всегда делали до того, как на Трубецкого нашло помутнение. Вчерашнее молчание настолько его опустошило, что он почти не злился на встречных коллег, то и дело пытающихся задержать Сережу для ничего не значащей болтовни. Сережа был нормальным, и приятелей у него было полно, тоже нормальных, а не как у Трубецкого — либо полезных, либо грызущих его исподволь, как Кондратий. Рядом с Сережей он чувствовал себя исследователем, попавшим в другой мир, где обсуждают футбол, причуды начальства, врачей и премьеры блокбастеров. Обычный мир. Казалось бы, подобное должно Трубецкого раздражать, слишком буднично и уныло, но ему было тошно от себя и хотелось в этот мир пролезть, хоть частью, и остаться насовсем. Наверное, это тоже был эффект, вызванный влюбленностью, — желание прицепиться к Сереже, как репейник, и хоть молчаливым зрителем проникнуть в его реальность, в его нормальную жизнь, где люди просто зовут друг друга на свидания. Встречаются и живут вместе долго и счастливо, занимаясь при этом абсолютно обычными вещами. Прежде Трубецкой старался не быть обычным, избегал этого всеми силами, еще с детства, когда бабушка запирала его дома, и вместо общения со сверстниками ему приходилось довольствоваться пахнущими пылью и средством от моли мифами Древней Греции. Обычным ему быть не позволяли, и Трубецкому пришлось это полюбить, чтобы не воспринимать свою оторванность от дворовой жизни слишком болезненно. И он полюбил, даже гордился, что и характер у него не сахар, и обывательские интересы от него далеки, как макдональдс от приличного ресторана, и разговоры с окружающими пустые и глупые, потому что интеллектом недотягивают, а теперь он сам себе казался глупым. От единственного вспыхнувшего чувства, даже не совсем реального, все встало с ног на голову, и Трубецкой многое бы отдал, чтобы его вот так же останавливали в коридоре, чтобы поговорить о чьей-то помолвке. Или лучше, чтобы их обоих останавливали, чтобы делиться новостями, не считая Трубецкого нелепым придатком, только начальственной прихотью оказавшимся в поле зрения Сережи. Сережа никакой нелепости не замечал, и приступа рефлексии тоже не заметил, только потряс его за локоть, возвращая в реальность, и смотрел при этом не снисходительно, а как-то озабоченно. Как будто беспокоился. Телефон булькнул входящим сообщением. «Передай Муравьеву, что я на него не злюсь. Самого теперь совесть мучает, что за человека ты себе нашел, с утра думаю только о том, что зря психанул». Как там говорил Кондраша? «Лампочка для идиотов»? Теперь и он сам притянулся на этот свет. Трубецкой самодовольно улыбнулся. Чем сильнее он чувствовал свою неуместность, тем отчетливее хотел, чтобы все вышло, на зло здравому смыслу, себе, Кондратию, всему миру. Пусть подавятся. Вечером Трубецкой решил зайти еще дальше. Раз уж подставил себя, дав повод подумать, что рылся во всех Сережиных аккаунтах, можно и в самом деле порыться. И в инстаграме, и в фейсбуке. Фейсбук ничем не порадовал — сплошные поздравления от приятелей, с днем рождения, с Новым годом, оставленные без ответа. Брошенные попытки вести социальную жизнь в интернете. Инстаграм был интереснее — оказалось, что Сережа фотографирует, причем на пленку. Трубецкой и раньше видел, что он что-то сканирует, но не придавал значения. Видимо, это были фотографии. Черно-белые, нарочито зернистые, на них были незнакомые люди, торжественно красивые на смазанном фоне. Некоторых Трубецкой спустя время смутно узнавал — видел на работе. Одна из фотографий заставила вздрогнуть — на ней был сам Трубецкой, склонившийся над бумагами и подпирающий лоб ладонью. Резкий профиль, морщинки в уголках глаз, пленка была безжалостной, но при этом придавала грозящему вот-вот начаться увяданию правильность и изящность. Трубецкой улыбнулся — все-таки он был в поле зрения Сережи, и был давно. В кругу света от лампочки. Искрой пронеслась ревнивая и жадная мысль — вот бы на всех фото был только он один. Или хотя бы на половине. Трубецкой почувствовал себя мрачным, злобным чудовищем, мечтающим утащить принца в свою нору навсегда. И это чувство ему понравилась. Не понравилось ему другое — он так привык считать Сережу совершенно обычным, что теперь в очередной раз устыдился. За всей его обычностью скрывались совсем необычные вещи, просто не предназначенные для всех без разбору. Трубецкой не давал людям шанса, сходу вешая на них ярлыки, и теперь пытался уместить в рассудок догадку, что не все они такие, какими кажутся, а за никчемной болтовней о спорте могли скрываться удивительные вещи и умения, о которых Трубецкой даже не подозревал. Гадать, что особенного в каждом встречном, по-прежнему не хотелось, но вот Сережу захотелось рассмотреть ближе, узнать, что в нем еще особенного, влезть поглубже. Он со вздохом отложил планшет и откинулся головой на подушку. Нужно было хотя бы попытаться поспать, но в голову настойчиво лезли мысли об увиденном, постепенно увлекая в новые грезы наяву. Сережа был подписан на множество аккаунтов исследователей заброшенных зданий, каких-то неизвестных студий, занимающихся производством хорроров, фотографов, превращающих моделей в потусторонних тварей с человеческими лицами. Трубецкой подумал, что, если все получится, ему придется смотреть с Сережей жуткие фильмы, беззлобно жалуясь, что тратит время на полную чушь. И они оба будут знать, что на самом деле ему немного нравится, особенно лежать, обнявшись, под одним одеялом, то и дело рассеянно целуя друг друга куда придется — в подбородки или уголки губ, просто чтобы напомнить о себе. На улице взвыла сигнализация. Трубецкой вскинулся, едва не свалившись на пол, и вдруг вспомнил, что коробка так и осталась лежать в бардачке. Да и черт с ней, все равно держать эту дрянь в доме не хотелось. В горле сухо заскребло, и потянуло как следует откашляться. Трубецкой со вздохом поднялся и поплелся на кухню за водой. Заснуть ему удалось только под утро. *** Сережа был без машины, зато с пакетом из «Красное и белое». Пакет стоял у него на коленях, скрывая таинственное содержимое, тоже своего рода коробка, только приятная. — Я шампанское взял, — сказал Сережа, поерзав на пассажирском сидении и устроившись поудобнее. Хранить секреты он явно не умел. И еще ему совсем не было неловко или жутко от перспективы, что все зря и никакие с риском для жизни добытые вещи не смогут притянуть их достаточно сильно. Сережа понятия не имел, насколько все серьезно. — Подумал, что такой поступок, как покупки в даркнете, заслуживает праздника. И то, что ты больше не разговариваешь со мной, как будто я у тебя денег занял и забыл. — Я же извинился, — пробормотал Трубецкой, неотрывно глядя на дорогу. И на всякий случай обращаясь только к дороге. Демоны апокалипсиса спали, но могли пробудиться в любой момент. Требовались все предосторожности, чтобы не испортить свидание, притворявшееся дружеской встречей. — Это Кондратий тебя подбил? Руки Трубецкого сжались на руле так, что костяшки побелели. Он силой заставил себя молчать. Секунду, две, три. Требовалось время, чтобы одернуть себя и не наговорить агрессивной оправдательной чуши — Сережа знать не знал о плане, следовательно, спрашивал о чем-то другом. — На что? — осторожно уточнил Трубецкой. — Купить коробку, — голос Сережи был заинтересованным, доброжелательным, ласковым немного. Каким угодно, но не подозрительным. Трубецкой поздравил себя с манией преследования. — У него же была, жуткая, кстати. Я до сих пор не определился для себя, она настоящая или он все подстроил. — Он говорит, что настоящая, — Трубецкой не видел причин сомневаться, Кондратий выбирал очень странные способы прославиться, но все они были исключительно искренними. — И да, это он меня уговорил. С его слов все выглядело весело и увлекательно, но знаешь, как только Кондрашино наваждение прошло, я сразу как-то расхотел ее открывать. Во-первых, это жутковато, а во-вторых — тупо. Делать все одному. С Кондратием, если он не преувеличивает, шестьдесят тысяч человек эту коробку распаковывали. А я бы просто открыл ее под сериал и выкинул. Какая-то пустая трата сил, не считаешь? Трубецкой врал от и до, но вранье частично отвлекало, требовало сосредоточиться на нем, а не на своем волнении. К тому же Трубецкой решил, что правду Сереже тоже обязательно расскажет, когда тот станет близким и безопасным, получит право узнать, какие страсти на самом деле полыхали за его спиной. — Я бы, наверное, тоже не захотел открывать один, — согласился Сережа. — Хорошо, что ты провинился и теперь я могу присоединиться. — Я же извинился, — повторил Трубецкой, и демоны заскреблись у него в горле. — Если ты не прекратишь меня этим цеплять, я тебя прямо здесь высажу и уеду. — Не высадишь, — Сережа обращался с демонами слишком беспечно и даже не напрягся от едкого тона. — Тебе со мной еще работать, к тому же ты же на самом деле во мне души не чаешь и завтра же пожалеешь, и все повторится сначала. — Зануда, — процедили демоны Трубецкого. — Язва, — не остался в долгу Сережа. И оба одновременно улыбнулись. Было похоже на тот разговор на кухне, после которого Трубецкой окончательно влюбился — тогда он выговаривал Сереже за съеденное печенье, угрожая ожирением и диабетом, а Сережа беззлобно отшучивался и говорил, что Трубецкому это даже выгодно, на его фоне он всегда будет самым красивым. А Трубецкой сидел, глядя в кофе на дне кружки, и думал, что они были бы прекрасной парой. Сейчас он дорого отдал бы за то, чтобы узнать, чувствовал ли Сережа что-то, хоть отдаленно похожее. *** К тому моменту, как они с Сережей оказались в лифте, Трубецкой снова занервничал — он совсем забыл о коробке, и им пришлось возвращаться, чтобы забрать ее из бардачка. Сережа был совершенно не против, но Трубецкой по привычке обругал себя идиотом, который обо всем забывает, хотя он никогда и ни о чем не забывал. Даже когда хотел бы забыть. — Выглядит довольно старой, — Сережа увлеченно разглядывал шкатулку, пока Трубецкой нажимал кнопку своего этажа. — Надеюсь, там чьи-то похищенные драгоценности, а не какой-нибудь мусор. — Или демон, — Сережа нарочно понизил голос до зловещего шепота, а Трубецкой помимо воли улыбнулся — в тесной, тускло освещенной кабинке это звучало даже забавно. — Демон? — лифт ощутимо тряхнуло, лампочка под блеклой, изрисованной маркером панелью несколько раз мигнула и загудела умирающим светодиодом. — Ага, — кивнул Сережа, не обращая внимания не происходящее в лифте; дом Трубецкого был старый, и в прошлый раз они тоже чуть не застряли. — Ждущий, что его освободят, чтобы вселиться в первое попавшееся тело, например, в твое. — Мое тело мне самому нужно, — хмыкнул Трубецкой. Лифт тряхнуло еще несколько раз, и дальше он двигался натужными рывками, поминутно замирая и пытаясь остановится совсем. Демоны Трубецкого не пугали, своих хватало, вряд ли он бы вообще почувствовал разницу, зато его не на шутку пугала перспектива оказаться в намертво заклинившем лифте в пятницу вечером. Вряд ли их с Сережей освободят слишком быстро. Ждать придется достаточно для того, чтобы мучительно захотелось отлить и тем самым убить все дальнейшие попытки стать объектом Сережиного романтического интереса. Человека, который на твоих глазах мочился в лифте, вряд ли захочется звать на свидание. — Твоя осведомленность начинает меня пугать, — съязвил Трубецкой совершенно искренне, все уже сидящие в нем демоны были заняты составлением ужасных картин недалекого будущего и временно вернули речевой аппарат в его полное распоряжение. Нужно было что-то сделать прямо сейчас, пока не стало слишком поздно. Трубецкой мысленно перекрестился и силой топнул ногой о дно лифта, и тот, недовольно заскрежетав, снова ожил и двинулся вверх. — А меня начинает пугать твой лифт, может, он на коробку так реагирует? Ну, знаешь, злые силы, недобрые предзнаменования, — Сережа вознамерился и дальше его нервировать, но Трубецкой был неумолим — главная опасность миновала, и он не испытывал ничего, кроме облегчения. — В таком случае вернее будет предположить, что он так реагирует на тебя. Если помнишь, в прошлый раз в коробке, которая была у тебя в руках, лежала дрель. — Думаешь, я ему не нравлюсь? — Сережа попытался издать что-то похожее на печальный вздох. «Зато ты нравишься мне», — хотел ответить Трубецкой, но предательский лифт остановился, напоследок хорошенько тряхнув своих пассажиров, и открыл двери, выпуская их на свободу. Если бы существовала награда за игнорирования удачных моментов для флирта, Трубецкой был бы одним из претендентов на главный приз. — Так когда я смогу задавать вопросы? — спросил Сережа, когда они вдвоем пытались раздеться и разуться в не слишком просторной прихожей, неизбежно задевая друг друга. — Какие вопросы? — не понял Трубецкой. Как раз в этот момент он воображал, что они вместе вернулись с работы, и от этой будничной картины сердце сладко заныло. Трубецкой пообещал себе в ближайшее время раздобыть канцелярскую резинку и нацепить ее на запястье, чтобы в случае таких вот навязчивых грез оттягивать посильнее, а потом отпускать, обеспечив себе секундную вспышку боли и безрадостное возвращение в реальность. Щипать себя постоянно было накладно и неприятно. — Про коробку. Ты сказал, ничего не расскажешь, пока не окажемся у тебя, — Сережа стащил с себя шарф и, помедлив, схватился за край шарфа Трубецкого, стягивая его тоже, а потом аккуратно сложил оба и замер, не зная, куда их девать. Трубецкой машинально кивнул в сторону комода. Сережа положил. Резинка была бы сейчас как нельзя кстати. — Когда откроешь шампанское, — Трубецкой заставил себя усмехнуться, но в голове у него творился полный хаос, он даже язвить не мог. Ему мучительно хотелось просто прислониться спиной к стене и смотреть на Сережу, молча. И улыбаться. Не самый плохой сценарий из всех плохих сценариев, но хорошим его тоже нельзя было назвать. Поэтому, призвав на помощь все остатки самообладания, Трубецкой отправился доставать бокалы. — Итак, как это было? — спросил Сережа, когда шампанское было открыто и налито, коробка поставлена на журнальный столик, а сами они сидели рядом, недостаточно на вкус Трубецкого близко, и смотрели на нее. — Мне прислали координаты. Это был дом на Карповке, вернее, его останки, — Трубецкой пересказал всю историю, за исключением самых неловких моментов. В этой версии событий он представлялся усталым скептиком, которому не было жутковато, и, уж конечно, он не спотыкался о какую-то арматуру, а выступающий из стены кирпич заметил исключительно в силу природной наблюдательности. Во время рассказа он незаметно пододвинулся ближе. Сережа так же незаметно пододвинулся в ответ, и они сидели, соприкасаясь бедрами и делая вид, что ничего особенно не происходит. — А если бы ты ее не нашел? Не заметил бы тайник в стене? — Сережа отпил из своего бокала, гипнотизируя взглядом коробку. Коробка вызывала в Трубецком смутную ревность, хотелось побыстрее закончить с этой частью и приступить к возможным поцелуям. — Простояла бы там еще лет сто — не похоже было, что кому-то интересна дальнейшая судьба этой развалюхи. А я был бы дураком. Сомневаюсь, что покупки в даркнете предусматривают возврат средств, — Трубецкой взял в руки злосчастную коробку и попытался открыть — замок в ветхой с виду деревяшке силе не поддавался, сидел крепко, а ключ к покупке тоже не прилагался, как и инструкции о возврате. — Может, ее разбить? — предложил Трубецкой. — Варвар, — вздохнул Сережа и забрал у него коробку. Повертел ее, придирчиво осмотрел замок и молча вышел в прихожую. Трубецкой хотел было пойти следом, но Сережа быстро вернулся и торжествующе предъявил ему скрепку. — Машинально в карман сунул, видишь, не зря. — Есть ли что-то, чего ты не умеешь? — Трубецкой завороженно наблюдал, как Сережа разгибает скрепку и осторожно вставляет ее в замок. Не забыв снова сесть ближе. — Ага, — Сережа закусил губу, но тут же тряхнул головой и снова стал выглядеть как обычно. Трубецкой решил при случае обязательно ему сказать, что эта привычка, кусать губу от сосредоточенности, очень милая и бороться с ней – преступление. — Вот этого я не умею, впервые пытаюсь сломать замок, чтобы произвести на тебя впечатление. Трубецкой хотел ответить «ты уже и так произвел впечатление», но замешкался. Замок глухо щелкнул. Использованных удачных моментов — ноль. — Открывай, — пробормотал он, отгоняя мысли о собственной никчемности, и подался вперед, отчасти из любопытства, отчасти из желания, чтобы их плечи тоже соприкоснулись. — Если в тебя вселится демон, обещаю лично водить тебя по священникам, — торжественно произнес Сережа и откинул крышку. — Это точно не чьи-то драгоценности. Я до последнего надеялся, — вздохнул Трубецкой, рассматривая содержимое. — Погоди, может, там двойное одно, — Сережа был настроен куда оптимистичнее — он извлекал предметы, находившиеся в коробке, по одному, и клал их на стол. Сперва там оказался носовой платок, с бурыми пятнами неизвестного происхождения и вышитыми в углу инициалами «Е.П.», потом аптекарский пузырек, которому по виду можно было дать лет сто, не меньше. Содержимое давно высохло, оставив на боках с внутренней стороны только пыльные разводы. Следующим был извлечен нательный крестик, когда-то серебряный, а сейчас изъеденный зеленью. Трубецкой решил непременно заставить Сережу вымыть руки, после того, как они закончат. Кто знает, какая зараза могла быть на всех этих вещах. — Смотри, тут фотографии, — Сережа протянул Трубецкому две выцветшие карточки — на одной смутно угадывалась темноволосая барышня в платье дореволюционного фасона, на другой — бледный и довольно субтильный юноша в строгом костюме. Его светлые, почти прозрачные глаза смотрели на Трубецкого безжизненно и безразлично. — Дорогой Лизоньке на долгую память, — прочитал Трубецкой на обороте карточки. — Е., наверное, значит Елизавета, — предположил Сережа. — А пятна, возможно, значат кровь. Думаешь, этот красавец с рыбьими глазами отравил Лизоньку и спрятал улики? В пузырьке наверняка яд. — Жаль, что весь яд выдохся, я бы тоже отравил кого-нибудь, — Трубецкой отложил фотографии и попытался рассмотреть содержимое пузырька на свет — ничего, кроме пыли и разводов на стенках. — Ты ужасный человек, — в голосе Сережи проступило восхищение. — Даже хуже, чем ты можешь себе представить, — Трубецкой невесело усмехнулся, но тут же одернул себя. — Что там еще? — А все, только какие-то сушеные цветы, — Сережа подтянул поближе валяющийся на столике журнал и опрокинул на него коробку. На обложку Эсквайра посыпались сухие ромашки, васильки, колокольчики, еще какие-то незнакомые Трубецкому растения, все сухие и ломкие, почти бесцветные, как глаза юноши с фотографии, былые краски угадывались в них только смутно. — Итак, что мы имеем, коллега? — Трубецкой оглядел весь лежащий перед ними хлам. — Элементарно, — с готовностью отозвался Сережа. — Прекрасная Лиза предпочла богатого офицера обществу нашего безымянного мечтателя, он где-то раздобыл смертельный яд и подлил возлюбленной в чай, а потом долго смотрел, как она умирает. А после вытер кровь с ее губ ее же платком, собрал все улики, в том числе букет цветов, который подарил ей накануне, и сбежал, оставив только хладный труп. — Так не доставайся же ты никому. Пока звучит логично. — Потом он, конечно, раскаялся, — продолжал Сережа, педантично складывая предметы обратно в коробку по мере их участия в истории. — В приступе ужаса сорвал с шеи крестик, ибо грех на нем великий и нет ему божьего прощения. — Тебе бы книги писать, — Трубецкой легонько толкнул Сережу в бок. — А дальше? — А дальше он прожигал жизнь в декадентстве и кутежах, пока однажды в опиумном дурмане он не увидел призрак Лизы, с глазами, пылающими местью, и не умер от разрыва сердца. Душа его, естественно, вечно будет гореть в аду. Сережа убрал в шкатулку карточки и, осторожно подняв журнал, высыпал внутрь весь цветочный прах. Трубецкой испытал огромную благодарность за то, что ему не придется наводить порядок самому. Касаться странных предметов было неприятно. — Или это она его убила. Это был ее кузен, обрученный с дочерью родительских друзей, очень верующий, а потому не рассматривающий родственные связи, даже двоюродные, — Трубецкому неожиданно тоже захотелось придумать свою версию. — Она отравила его прямо в поле, где они прогуливались после обеда, а потом сорвала с его шеи проклятый крестик, который помешал их любви. Или это была просто счастливая пара наркоманов-ботаников, а в пузырьке был морфин. — Одно мы знаем наверняка — они оба мертвы, потому что люди столько не живут, — резюмировал Сережа. — А ты хорош, кстати. Не ожидал… Договорить ему не удалось, потому что случились сразу две вещи — в спальне что-то с глухим стуком ударилось об пол, а во всей квартире погас свет.