Коробка

Трубецкой вздрогнул и больно стукнулся коленкой о край стола. Он хотел было выругаться, но Сережина ладонь мягко опустилась на его плечо, и от неожиданности он совсем растерялся. — Пробки вышибло, наверное, — сказал Сережа, не убирая руки, — может быть, ваш лифт окончательно закоротило. — Для человека, увлекающегося демонами и коробками с призраками, ты подозрительно рационален, — Трубецкой прислушался, но в квартире больше ничего не происходило. В ней стояла абсолютная тишина. И тьма, плотная и почти осязаемая. Ему на секунду показалось, что даже свет соседних домов исчез, и за окном зыбко колышется абсолютный мрак, ищущий возможности попасть внутрь. Он заморгал и наконец стал различать смутные очертания освещенных окон вдали. Это немного успокоило, но не настолько, чтобы перестать думать о странных совпадениях. — Я абстрактно увлекаюсь, — в Сережином голосе чудилась улыбка. — У тебя свечи есть? Я схожу посмотрю щиток на лестнице, скорее всего, ничего серьезного. А потом проверим, что упало. — Не боишься, что там тебя поджидает призрак Лизы, присматривающий новую жертву? — хмыкнул Трубецкой. — Скорее там могут быть твои соседи, у которых тоже все вырубило, — Сережина ладонь мягко скользнула вниз, прошлась вдоль позвоночника и исчезла. — В темноте, кстати, не так уж и плохо, — добавил он чуть погодя. — Со свечами тоже будет неплохо, — Трубецкой торопливо поднялся. Он сам не знал, почему так смутился и как так вышло, что вместо подходящего к ситуации иррационального страха он чувствовал горячий комок в горле и острое желание целоваться. Почему это желание так и осталось невысказанным, он тоже не знал. Ему болезненно хотелось, чтобы Сережа сам все понял и сделал первый шаг, значительный и однозначный, прикосновения было недостаточно и его слов тоже. «Ты идиот, нужно было остаться сидеть, получил бы все свои шаги», — у внутреннего голоса снова были интонации Кондратия, и Трубецкой поморщился. Но тут же отговорился сам перед собой тем, что шаги на то шаги, чтобы свет им не мешал. «Он решил, что ты не хочешь, поэтому и удрал с дивана», — голос в голове был неумолим. Додумать не удалось, уже дойдя до противоположного края гостиной, где на тумбочке второй год пылились декоративные свечи, и нащупывая в кармане зажигалку, Трубецкой абсолютно ясно почувствовал, что рядом с ним кто-то есть, и замер, прислушиваясь. Сперва он уловил холодное дуновение рядом с собой — раз, другой. Кто-то дышал, напряженно, с усилием, воздух выходил неохотно и будто бы с присвистом. К щеке Трубецкого осторожно прикоснулись прохладные пальцы. Погладили ласково, скользнув по линии скул. Прикосновение было приятным, сердце забилось быстрее — в комнате никого не было, а значит, это мог быть только Сережа, который встал и пошел за ним следом, нарочно делая это как можно тише. Впрочем, занятый своими мыслями Трубецкой мог попросту не услышать осторожных шагов. Пальцы прошлись по подбородку, спустились к шее, сжали горло. Трубецкой прикусил губу, чтобы не застонать. Вспыхнувший в кромешной тьме свет фонарика заставил его заморгать и резко обернуться. Взгляд с трудом сфокусировался на Сереже. Тот по-прежнему сидел на диване и настороженно посматривал на Трубецкого. Не кстати вспомнилось, что Сережина ладонь была теплой, а пальцы, лежавшие на его горле, почти ледяными. Чужими. — Все время забываю про фонарик в телефоне, — Сережа направил свет в угол, прочерчивая Трубецкому путь. — Ты как-то затих, все нормально? — Да, — Трубецкой попытался стряхнуть наваждение, но ощущение холодных пальцев на коже оказалось на редкость прилипчивым, он словно до сих пор чувствовал их как наяву. — Мне показалось, что рядом кто-то есть, — мрачно признался Сережа. — Сидит там, где ты сидел. Нужно меньше ужасов смотреть, в общем, я поэтому и вспомнил про фонарь. Ты ничего странного не почувствовал? «Я почувствовал, давай просто уйдем, пить кофе или к тебе, я бы остался на все выходные, и мы бы не вылезали из постели», — вот что Трубецкой не сказал. Вместо этого он произнес идиотское: — С нашей работой к пятнице и не такое может почудиться. И по лучу света добрался до тумбочки со свечами. Зажег сразу все, в процессе прокляв себя миллион раз. Сколько возможностей он уже пропустил? Будут ли вообще новые? — Я пойду проверю, что там, — убедившись, что света теперь достаточно, Сережа поднялся с дивана и вышел в коридор. Заскрипел замок, лязгнула входная дверь. Трубецкой нервно прошелся по комнате, вздохнул и сел, глядя прямо перед собой. Его как будто располовинило, одна часть сознания изводила Трубецкого ехидными комментариями по поводу его поведения — они могли целоваться в темноте, могли одеваться, чтобы уехать к Сереже, по пути выкинув коробку на помойку, могли сидеть рядом, касаясь друг друга и говорить о чем-то поважнее отрубившегося электричества. Могли давно уже встречаться, в конце-концов, или давно уже разочароваться друг в друге, что угодно было лучше мутной неизвестности, в которую Трубецкой собственноручно ронял себя раз за разом, как будто ему это нравилось. Другая половина сознания тревожно всматривалась в дрожащие тени в углах, казалось, что они изгибаются слишком причудливо и слишком неестественно. Дышат и пульсируют в такт горению пламени. Разрастаются, отвоевывая у света все больше пространства, тянутся, чтобы в конце концов схватить за горло, уже не осторожно, будто пробуя на вкус, а мертвой хваткой, просачиваясь ледяным холодом в самое нутро. Как эти две половины уживались вместе, было неясно, но каждая думала свое, и только электрический свет, беззвучно и ослепляюще разорвавший сумрак, вывел Трубецкого из тупого оцепенения. Хлопнула входная дверь. Мысли о темноте немедленно показались глупыми и детскими, но со второй половиной сознания разделаться было сложнее. При свете люстры Трубецкой чувствовал себя еще большим дураком. В отчаянии он поклялся себе, что следующую возможность ни за что не упустит. Вернувшийся Сережа словно прочитал его мысли и протянул Трубецкому руку, чтобы помочь подняться. Или чтобы прикоснуться к нему лишний раз. Трубецкой надеялся что последнее. — У тебя пробки выбило, ничего страшного. Идем, проверим, что там грохнуло в комнате, чем скорее мы убедимся, что всему есть объяснение, тем скорее вечер снова станет приятным, — Сережа держал руку на весу и терпеливо ждал. — Ты, как специалист по сверхъестественному, иди впереди, — Трубецкой схватился за протянутую ладонь, как утопающий за соломинку, и неловко встал. Может, Сереже это даже нравилось? Его неловкость и несуразность, иначе зачем он так крепко стиснул пальцы в ответ? А раз нравится, пусть смотрит. — То есть тебе не жалко будет скормить меня призракам? — Я буду очень по тебе скучать и страдать, — притворно вздохнул Трубецкой. Сережа послушно шел впереди, продолжая держать Трубецкого за руку. Если бы не обещание, данное себе минуту назад, он бы выдернул ладонь, чтобы показать, что ничего не боится и никакая поддержка ему не требуется, но испортить еще что-то было страшно. Гораздо страшнее, чем повстречать в спальне призрака. В спальне, естественно, никого не было, а на полу валялся упавший с кровати ноутбук. Крышка приоткрылась, и со светящегося экрана, еще более заметного в темноте, на них смотрел Сережин аккаунт в инстаграме. Трубецкой дернулся и высвободил руку, он не помнил, чтобы заходил туда с ноутбука, все Сережины аккаунты он просматривал с телефона, но разве это могло быть объяснением? Сейчас нужно было сказать «кстати, я шпионю за тобой», это разорвало бы неловкость, и они оба посмеялись бы, но вместо этого Трубецкой только больше напрягся. К горлу подступила паника, и он уже не был уверен, что не пользовался ноутбуком для своих коварных целей. Он ни в чем не был уверен, кроме того, что нервозность перехлестывает через край, как штормовое море через ограждение набережной, и скоро польется на мостовую, на проезжую часть и на все попытки вести себя нормально. Он ущипнул себя за запястье и поморщился от боли. Не помогло. Сережа, предоставленный сам себе, не стал задавать никаких вопросов, просто захлопнул крышку ноутбука и положил его обратно на кровать. Затем включил ночник и посмотрел на выпавший из розетки провод. Немного подумав, подключил обратно. Трубецкой напряженно наблюдал за его действиями, стараясь сосредоточиться. На ноутбуке загорелась лампочка зарядки. Сережа зачем-то несколько раз подергал штепсель вместе со всей розеткой и на этом успокоился. — Еще одна загадка разгадана, — Сережа посмотрел на Трубецкого, и от этого внимательного взгляда Трубецкому еще сильнее захотелось провалиться сквозь землю. — И что же произошло? — он заставил себя произнести этот вопрос, потому что продолжать молчать было невыносимо. Ответ Трубецкого не слишком интересовал, не в его текущем состоянии. — Ноутбук медленно соскальзывал с кровати, пока не съехал совсем, повиснув на одном проводе зарядки, от натяжения что-то в розетке коротнуло и вышибло пробки, а твой ноут упал на пол, вот и все. Нужно проверить, не повредилось ли что-нибудь внутри розетки, а то снова останешься без света на растерзание призракам. Если хочешь, я заеду на неделе, посмотрю. Трубецкой только рассеянно кивнул. Паника никуда не делать. — Ты точно в порядке? Жутковатые совпадения, но теперь все прояснилось, — Сережа мягко сжал его предплечье, но было уже слишком поздно что-то исправлять. Шестой ангел вострубил, и обрушились огонь и сера. — Ничего жутковатого в этом нет, — отрезал Трубецкой и вывернулся из ласковой Сережиной хватки. — По-моему, это чудовищный бред, и я чувствую себя потрясающе глупо, если хочешь знать. Самый паршивый вечер из возможных, такое может нравиться только абсолютным идиотам или поехавшим. Трубецкой осекся и с ужасом посмотрел на Сережу. Тот стоял, глядя прямо перед собой, и его черты вдруг заострились, очерчиваясь отчуждением, а во взгляде вместо привычного беспокойства проступило разочарование. — Ясно, — сказал Сережа, — я лучше пойду. Чтобы дать тебе возможность провести остаток вечера не так погано. Ответа он дожидаться не стал — вышел из комнаты, ни разу не обернувшись. Трубецкой не сразу решился последовать за ним, остался стоять в оцепенении, а когда все же осознал, что Сережу необходимо никуда не пустить, схватить за руку, удержать — было уже поздно. В прихожей его ждали только слишком громкий хлопок входной двери и шарф, аккуратно сложенный Сережей. Трубецкой сполз на пол и некоторое время сидел, неотрывно глядя в пустоту, а потом со всей силы приложился затылком о стену. Вспышка боли не помогла, купить ею собственное прощение не вышло. Поэтому он приложился еще раз. И еще. Просидев в прихожей до тех пор, пока не начала затекать спина, Трубецкой все же поднялся на ноги и пошел в душ, где долго стоял под горячими струями и с остервенением тер шею в том месте, где ему померещились прикосновения. Хотелось смыть с себя и их, и весь сегодняшний феерический провал. Он что есть силы врезал кулаком по стенке, запоздало испугавшись, что еще и кафель испортит вместе с их Сережей отношениями, но кафель, в отличие от отношений, не пострадал. Следовало написать Сереже, это было самым простым выходом, но очередное глупое «извини» точно не спасло бы ситуацию. Нервно расхаживая по квартире в одном полотенце, Трубецкой наткнулся взглядом на злосчастную коробку. Как было просто обойтись без бредовых затей, просто позвать к себе, просто выпить, просто позволить всему идти так, как оно шло. Трубецкой явно нравился Сереже, иначе тот не стал бы так часто к нему прикасаться, или предлагать заехать помочь с розеткой, или обеспокоенно смотреть и игнорировать сталкинг в соцсетях. Все вышло бы и без идиотской коробки, если бы он просто был честным, всего-то. Такая малость. Трубецкой предпочел ничего не писать, Сережин адрес он знал и решил завтра утром просто приехать к нему, привезти кофе с жутко сахарными булками, все объяснить, сделать хоть что-то нормальное и честное. А коробка… Он взял коробку со стола, отнес на кухню и с отвращением выбросил в мусорное ведро. Хватит с него этих глупых игр, и очередная глупость его беде уж точно не поможет. Собственная решительность немного успокоила, и Трубецкой залез в постель почти без желания себя убить. Он думал, что еще долго не сможет уснуть, представляя, что скажет Сереже завтра и чем может закончиться их первый нормальный разговор, но, вопреки своим ожиданиям, провалился в сон почти сразу, даже не успев выключить ночник. Трубецкому снилось, что они с Сережей трахаются. Вернее, Сережа его трахал. Трубецкой ничего не видел из-за колышущейся вокруг мглы, точно такой, какая померещилась ему накануне за окном — живой, густой и будто расходящейся волнами от каждого вздоха. Трубецкой не видел Сережу, но знал, что это он. Сережины движения были резкими и грубыми, но с каждым новым толчком Трубецкой чувствовал распирающее удовольствие и сам подставлялся, насаживался глубже, обнимал ногами Сережины бедра и судорожно хватался за его плечи. На краю сознания мелькнула мысль, что в фантазиях Сережа был более нежным и сдержанным, но какая к черту разница, Трубецкому хотелось еще, и когда Сережины руки скользнули по его горлу, он только глухо застонал, выгибаясь навстречу. Пальцы у Сережи были теплыми, правильными, а когда они сомкнулись у Трубецкого на шее, сдавливая, удовольствие стало только сильнее. От недостатка воздуха перед глазами плыли яркие пятна, а Сережа все сжимал, тяжело наваливался Трубецкому на грудь и молчал. Легкие горели огнем, и Трубецкой затрепыхался под ним, силясь что-то сказать. Попросить остановиться, но не мог, в глотку словно натолкали раскаленного песка. Он проснулся за секунду до того, как тьма окончательно сомкнулась над ним. В паху болезненно ныло, а дыхание было сиплым и рваным. Во сне Трубецкой повернулся на живот и уткнулся лицом в подушку, едва не задохнувшись. Он открыл рот, чтобы выругаться в пустоту, но в горле снова заскребло песком, сдавило грудь, и его скрутил долгий и болезненный приступ кашля. Казалось, что он длится вечность, тело сотрясали все новые и новые спазмы, до тех пор, пока у него совсем не осталось сил. Когда приступ закончился, так же резко, как и начался, Трубецкой едва видел очертание комнаты перед собой — от недостатка кислорода у него плыло перед глазами. Он осторожно вдохнул, потом еще раз. Кажется, обошлось. Он решил, что надышался пылью из подушки, а его рассудок, который и сон, и пробуждение застали врасплох, послушно с этой версией согласился. Трубецкой, пошатываясь, поплелся на кухню попить воды. В тусклом свете, падающем из открытой двери спальни, он вдруг заметил стоящую в гостиной коробку. Значит, и ее выкинул во сне. Трубецкой даже обрадовался, что коробка на месте — возьмет ее завтра с собой к Сереже, предложит вместе выкинуть в знак избавления от его бредовых попыток создать повод для свидания. Вполне достойный этой истории символический жест. На кухне он долго пил прямо из чайника, глядя в темноту за окном — нормальную, испещрённую десятками огней, это зрелище почему-то успокаивало. *** Утром, едва разлепив веки, Трубецкой понял, что с ним что-то не так. Грудь сдавливало тяжестью, как будто на нее положили камень, в глаза словно пыли натолкали — каждое движение сопровождалось неприятной резью, а все тело ломило и било ознобом. Можно ли было придумать более неподходящий момент, чтобы свалиться с простудой? Наверное, можно, но Трубецкому хватило и этого — он застонал и натянул на голову одеяло. К Сереже в таком виде ехать было нельзя. Самое ужасное заключалось в том, что ехать он хотел, за ночь его внутренняя готовность пуститься во все тяжкие окончательно окрепла, и только желание поскорее закончить все этот бред позволило Трубецкому уснуть и остаток ночи проспать без сновидений. — Может, я проклят? — пробормотал Трубецкой вслух и поморщился от звука собственного голоса. Он был хриплым и каким-то натужным, точно каждый звук давался ему с усилием. Произнесенные слова потревожили что-то в легких, и Трубецкой зашелся кашлем. Как и в первый раз, приступ скрутил все тело, не оставив ни шанса остановить его. Кашлял Трубецкой долго и отчаянно, до колючих слез и головокружения, до мелькнувшего на подкорке страха вырубиться от недостатка кислорода. Такого с ним прежде не случалось. В груди разгорался костер, мешок тлеющих углей ворошили и ворошили, заставляя вновь и вновь сгибаться в попытках выкашлять его вместе со всеми внутренностями. Рот наполнился мокротой и Трубецкой машинально прижал к губам край одеяла, а когда приступ ослабел настолько, что позволил хотя бы снова осознавать окружающую действительность, — увидел на белом пододеяльнике мелкие брызги крови. Это не было похоже на простуду. Трубецкой с трудом поднялся. От слишком резкого движения голова отозвалась тупой болью и в груди заломило с новой силой. Кашля не было, зато появилось ощущение чего-то чужеродного, не углей уже, а чего-то легкого и невесомого, переламывающегося даже от дыхания и щекочущего горло пыльной взвесью. На кухне Трубецкой снова пил, сперва воду, потом горячий чай, потом снова воду, на этот раз чтобы запить парацетамол. Следовало вызвать врача, но он просто вернулся в постель, решив сделать это в понедельник. В конце концов, от напряжения у него в трахее мог лопнуть сосуд, отсюда и кровь. А простудиться он мог еще на Карповке, где на него немилосердно капало и пронизывало осенней сыростью. Ничего удивительного. Вот только стало себя жалко, почти до слез — один, больной, в пустой квартире. Напуганный брызгами крови на постели. Жалкий и никому не нужный. Можно было, конечно, позвонить Кондратию, он бы привез лекарств, но вместе с ними привез бы и себя, и вопросы о том, как все прошло. Что Трубецкой мог ответить? «Извини, я сделал все еще хуже, но все равно спасибо»? Если бы вчера он не повел себя как полный придурок, испугавшись непонятно чего, Сережа был бы здесь. Остался ночевать и сейчас инспектировал бы коробку с лекарствами. Побежал бы в магазин за морсом. Морс всегда был неизменным атрибутом болезней — бабушка заставляла маленького Трубецкого пить кислющую жидкость литрами, утверждая, что так он быстрее поправится. Ребенком Трубецкой часто болел и так же часто оставался один, в обществе кувшина с морсом и пачки таблеток, которые следовало принимать по часам. Близких друзей стараниями все той же вездесущей бабушки у него не было, все были недостаточно умны, дурно воспитаны или, естественно, не родились в семье, которая показалась бы бабушке приличной. Пожаловаться на свои постоянные бронхиты ему было некому, и он привык не жаловаться. Казался себе сильным, почти непобедимым, ведь если о твоей слабости никто не знает, то, значит, ее не существует. Сейчас, впервые за много лет, он казался себе просто одиноким. Брошенным. И пожаловаться хотелось больше всего на свете, не кому-нибудь, а Сереже. Трубецкой подумал даже, что, если ему сейчас позвонить, он приедет. Не будет выговаривать за вчерашнее, напоит горькими микстурами, прижмет ладонь ко лбу, пробуя температуру, а потом заберется на кровать, чтобы Трубецкой мог уткнуться носом в его локоть. И будет караулить. Может быть, даже почитает вслух, пусть и дурацкую страшную историю. Трубецкой подумал, что у него хорошо бы вышло. Но не позвонил. Парацетамол наконец подействовал, и он уснул. Сны были муторными и тяжелыми, в них Трубецкой куда-то бежал, задыхаясь и не видя ничего перед собой, то и дело задевая сырые холодные стены. Щеки почему-то были мокрыми от слез, слезы стояли в глазах и мешали видеть, а потом его снова кто-то душил, ледяными сильными пальцами, не Сережиными. Проснулся он поздним вечером от собственного кашля, где-то на середине нового приступа. Тело сотрясалось, он бился как рыба на песке, но ничего не мог поделать, темнота накатывала волнами, хотелось вдохнуть, но при каждой попытке его снова скручивало. В груди нещадно кололо и жгло. Нужно было позвонить кому-то. Позвонить Сереже. Но Сережа позвонил сам. Когда забытый телефон загудел в гостиной, Трубецкой все же смог сделать несколько судорожных вдохов, и пелена перед глазами постепенно расступилась. Он заставил себя подняться и, держась за стену, пошел на звук, по пути схватив салфетку и комкая ее в кулаке. Он почти дошел, когда его легкие снова взорвались болью и он закашлялся, согнувшись пополам, в горле клокотало, что-то колкое царапало трахею, ко рту подступал комок. Трубецкой прижал к губам салфетку, чтобы откашлять в нее скопившуюся мокроту. Кажется, когда кашель переставал быть сухим, это значило улучшение. Или наоборот, он не был уверен. — Слушаю, — пробормотал Трубецкой в трубку, даже не взглянув на экран. Он смотрел на стиснутую в кулаке салфетку и медленно разжимал пальцы. — Привет, — Сережин голос звучал хрипло и устало, наверное, он тоже плохо спал. — Я хотел узнать, как ты после вчерашнего? Все нормально? Салфетка раскрылась на ладони. Развернулась диковинным соцветием, показав свое содержимое. Изнутри она была покрыта новыми брызгами крови, а в центре лежал темный липкий комок. Одного пристального взгляда хватило, чтобы понять, из чего он состоит — цветы. Сухие цветы, точно такие же, как в коробке — знакомые выгоревшие до серости ромашки, колокольчики и васильки, острые куски стеблей, прах рассыпавшихся лепестков, и все смоченное кровью. Его кровью, из разодранных переломанными стеблями легких. Тело обдало ледяным холодом, голова закружилась. Трубецкого затошнило от ужаса. Этого не могло быть. И все же оно было, на салфетке, прямо у него перед носом, а ощущение ломкой тяжести под горлом никуда не исчезло, он чувствовал в себе это чужеродное и страшное — невесомый прах, раздражающий слизистую, и цветы, целую пригоршню цветов. В накатившей панике он даже услышал их пергаментный шелест, которым сопровождался каждый вздох. — Все нормально, — торопливо сказал Трубецкой, чувствуя приближение нового приступа. — Я занят, позже перезвоню. Он не слышал, что ответил Сережа — телефон выпал из ослабевших пальцев, а сам Трубецкой рухнул на диван лицом вниз и кашлял до тех пор, пока не отключился. Щеку царапали новые бутоны. Под его весом они крошились, смешиваясь с кровью. Во сне снова был Сережа. И бескрайнее поле ржи. Трубецкой глядел на колосья, лежа на спине, васильки, растущие тут же, в беспорядке, склонялись к самому его лицу. Кололи щеки и лоб. Он глядел вверх, на солнце, стоящее в зените, и на Сережу. Они снова трахались, глубо, отчаянно, не сняв толком одежды. Бились бедрами друг о друга так, как будто дальше не будет ничего, только смерть и пустота. Руки сами потянулись к Сережиному горлу, сжали что есть силы, только тогда Трубецкой почувствовал, что Сережа тоже душит его, вжимая в землю. Внутри все завибрировало от сытого удовлетворения. Это было хорошо, правильно. Умереть сейчас вдвоем, чтобы их так и нашли вместе, обуглившимися под палящим солнцем. Под огненным взглядом Полудницы, которую они потревожили в неурочное время. Трубецкой не знал, кто такая Полудница, но представил женщину с отливающей мелью косой и желтыми, сияющими глазами. Она открывала рот, и жуткий визг заставлял воздух оплывать маревом, наливаясь жаром, а после огненная волна прокатилась по полю, сжигая все живое на своем пути. И наступила тьма. Очнулся Трубецкой только днем и в первый момент решил, что все произошедшее раньше тоже было сном, кошмарным, отвратительным сном. Но от первого же вздоха под ребрами заскребло, а голова взорвалась болью — за глазницами как будто подвесили гирю, которая со всего размаху билась о череп при каждом резком движении. Он с трудом поднялся и увидел под собой новые окровавленные цветы, бледные лепестки с мазками крови, темные от цветочного праха сгустки крови. Пахло металлом, смертью. Нужно было вызвать скорую, поехать к врачу. Что угодно, спастись. Но приступов не было, были только слабость и собственное свистящее дыхание. И ледяной ужас, которому были нипочем все попытки сказать себе, что он мог просто надышаться цветочной пыли, пока они открывали коробку. Не мог, не в таких количествах. Мучительно хотелось снова уснуть. Трубецкой добрел до кровати и забрался под одеяло. Нужно было поспать еще немного, а потом… Потом будет утро понедельника, его изолированность закончится. Он поедет на работу, а там Сережа услышит кашель, увидит, как ему плохо, и отведет к врачу. Повезет домой и будет лечить, у него точно получится все исправить. Эта мысль была глупой, детской и очень приятной, почти успокаивающей. На экране телефона, взятого из гостиной, светились уведомления о пропущенных вызовах и входящих сообщениях. Трубецкой не стал смотреть. Потом, он все сделает потом, но сперва поспит еще немного.