Коробка

Утром Трубецкого разбудил будильник. Впервые он с облегчением подумал о том, что наступил понедельник. Оставалось всего ничего – попытаться выйти из дома и доехать до работы, а уж там его обязательно отправят к врачу. Хотелось думать, что Сережа — в горячечном дурмане мысль о том, как он положит прохладную ладонь на его лоб, казалась Трубецкому спасительной, и призраки этих полубредовых видений до сих пор роились в сознании. Однако оставался еще Кондратий. В конце концов, идея с коробкой принадлежала ему, и если Сережа его пошлет… Если Сережа его пошлет, он умрет. Мысль была до абсурда ясной, как будто ее натерли до блеска, а потом вложили Трубецкому в голову. Его обдало ужасом, все тело похолодело, колени предательски затряслись, а в легких снова зашелестело, заскребло подступающим удушьем. Он почему-то сразу поверил, что так и будет — без Сережи он точно умрет. Так же, как поверил, что с ним творится нечто противоестественное, и руки на его горле, они не почудились тем вечером. Собраться удалось почти без происшествий — его тело будто сжилось с чужеродными предметами, которыми его легкие были набиты, как тряпичная кукла соломой. Перестало их отторгать, выворачивая Трубецкого наизнанку, лишая возможности связно мыслить. Кашлять он не перестал, но приступы стали короче, хотя рот по-прежнему наполнялся кровью и сухими цветами. У этого проклятия, по-другому Трубецкой не мог назвать свое состояние, был вкус травяного чая. Трубецкой заставил себя принять душ, и от горячего пара в груди налилась тяжесть. Цветы будто отсырели, но, парадоксально, это помогло — по крайней мере, Трубецкой очень сильно старался в этом себя убедить. Он представлял, как от вдыхаемой влаги обломки стеблей разбухают и размягчаются, перестают безжалостно колоть и раздирать его легкие. Его все равно передернуло от отвращения. Возле офиса он оказался рано — парковка была почти пуста, и Трубецкого это обрадовало: кроме машины Романова, который, как все часто шутили, жил на работе, никаких знакомых автомобилей не было. Трубецкой боялся встретить Кондратия, за эти выходные, прошедшие в беспамятстве, он звонил Трубецкому трижды. Объяснять ему, почему не перезвонил, не было сил. Все они ушли на то, чтобы добраться до работы, справиться с машиной и не вылететь с дороги во время очередного приступа кашля. Его знобило. Хотелось снова лечь и спать. Трубецкой все же взял себя в руки, хоть и просидел несколько минут, тупо глядя в никуда, прежде чем, пошатываясь, выбраться из машины и войти в здание. Лифт полз вниз бесконечно долго, а когда двери наконец разъехались, впуская Трубецкого, он почувствовал, что следом за ним кто-то вошел. Обернувшись, он увидел Сережу. Трубецкой замер, рассматривая его. Сережа выглядел ничуть не лучше — заострившиеся черты лица, глубокие, почти черные тени под лихорадочно блестящими глазами, и только взгляд все такой же внимательный, как раньше, до того, как Трубецкой все разрушил. Сережа рассматривал Трубецкого в ответ. Нужно было что-то сказать, прямо сейчас, да хотя бы поздороваться для начала, но лифт резко дернуло, механизм несколько раз лязгнул — звук резанул по ушам и заставил поморщиться. Свет заморгал, светодиодная лампа гудела на одной ноте, то вспыхивала, то гасла, и, когда лифт в очередной раз погрузился в темноту, Трубецкой почувствовал на своей щеке чужое ледяное дыхание. Сиплое, выходящее с присвистом, оно заставило ворох цветов в груди ожить, снова ощетиниться тысячей игл, пыль от лепестков поднялась до гортани, мешая сделать хоть один вдох, и новый приступ накатил огромной волной, накрывая Трубецкого с головой. От недостатка воздуха его быстро повело, он схватился за стену, продолжая трястись от кашля, но даже сквозь уплывающее сознание успел заметить, что его кашель запустил цепную реакцию. Если в одном помещении соберутся несколько человек и один из них начнет зевать, скоро зевать станут и все остальные. Сережа держался до последнего, но, глядя на Трубецкого, не выдержал — согнулся от точно такого приступа, крепко прижимая ладонь ко рту. Сквозь пальцы потекло красное. Лифт застрял намертво — механизм продолжал работать вхолостую, и в воздухе ощутимо запахло паленым. Лампочка хоть и не моргала больше, но светила так тускло, что в углах сгущались зыбкие тени. Все это Трубецкой увидел, когда спустя целую вечность приступ схлынул, так же внезапно, как и начался. Сережа с трудом выпрямился и сжал окровавленную ладонь в кулак. — Покажи, — прошептал Трубецкой, делая шаг к нему. Сережа стоял неподвижно, и тогда Трубецкой просто схватил его за запястье, выворачивая ладонь и глядя почти с мольбой. Сережа медленно разжал кулак. Там был сухой цветок василька, покрытый красными брызгами. — У тебя тоже, да? — зачем-то спросил Сережа, хотя все было ясно и без слов, они оба были полны сухих цветов из коробки. Трубецкой только кивнул. Чьи-то твёрдые ладони протянулись из тени и толкнули его в спину. Почти заваливаясь на Сережу, Трубецкой испугался по-настоящему — за его спиной ведь никого не было. В лифте кроме них никого не было. Паническая мысль мелькнула и погасла — Трубецкой так долго мечтал, как прижмется к Сереже, уткнется в него горячим лбом, никуда не отпустит, что, как только Сережа подхватил его, не давая упасть или толкнуть на пол их обоих, Трубецкой забыл обо всем. Слишком осязаемые были его фантазии, слишком реальной беспочвенная уверенность в том, что, когда Сережа его обнимет, заметит, как ему хреново, все тут же исправится. И он в самом деле почувствовал себя лучше, настолько, что сделал несколько глубоких вдохов, почти нормальных, и замер, крепко вцепившись Сереже в плечи. — Я у врача был, — Трубецкому показалось, что и Сережа задышал свободнее, но это могло быть плодом его воображения. Разумеется, Сережа был у врача — нормальный человек совершал нормальные действия, ненормальный Трубецкой ждал, что его отведут к врачу за руку. Мысль была отрезвляющей, в глотке снова противно заскребло, но Трубецкой сдержался и не закашлялся. — Пришлось в платную ехать, выходные же, — продолжал Сережа. Он обнимал Трубецкого за талию и отталкивать не собирался. А Трубецкой не собирался отходить, наконец в этом кошмаре с ним происходило хоть что-то хорошее. О ладонях, толкнувших его на Сережу и о ледяном дыхании над ухом он старался не думать. Это было несложно — просто дышать, стараясь не делать резких движений, и слушать, о чем ему говорят, было сейчас верхом его способностей. На панические мысли сил уже не оставалось. — Зато мне там сделали рентген, я наврал, что на стройке пылью надышался и теперь кашляю какой-то дрянью. Врач сказал, что я в порядке. Легкие чистые, и никаких посторонних звуков в них он не слышит. Представляешь? Я дышу как каторжник с урановых рудников, а он смотрит на меня и говорит — дыхание ровное, никаких шумов. Предложил на аллергию провериться. — А я нигде не был, — прошептал Трубецкой. Он наконец разжал пальцы, но только для того, чтобы обнять Сережу за шею и ткнуться носом ему в висок. И почувствовать себя в безопасности, впервые за эти дни. От облегчения Трубецкой едва не застонал. Это было глупо, ничего не решилось, проблема не исчезла, но ушел страх. Вдвоем они придумают, как быть. — И ничего, как видишь, не потерял, — Сережа вздохнул, и Трубецкой услышал, как у него внутри что-то хрустнуло, как пергаментная бумага. Как ломающиеся сухие стебли. — Послушай, прости меня, — Трубецкой заговорил торопливо, боясь что-то испортить, или умереть на месте, или снова закашляться. — Я не хотел говорить все это. Я так не думаю. Просто я иногда говорю чушь какую-то, а не то, что нужно. Если я скажу что-то обидное, не слушай меня, пожалуйста. Пообещай, что не будешь. — Это сейчас не… — начал Сережа, но тут же замолчал и через секунду просто сказал. — Хорошо, я не буду. Обещаю. Тебе нужно было сказать, когда я звонил, я и за тебя тоже испугался, цветы эти… Почему ты не сказал? — Когда ты звонил, я впервые увидел, чем кашляю, — признался Трубецкой, — развернул салфетку и чуть не вырубился от ужаса, а потом я хотел только спать. Не помню ничего почти. — Мне было не настолько хреново, — Сережа осторожно погладил Трубецкого по затылку. — Наверное, это потому, что коробка стояла у тебя дома. Ты ведь ее не выкинул? — Я хотел. Вернее, даже был уверен, что выкинул, но, наверное, мне это приснилось. Она стоит там, где мы ее оставили, — от короткой ласки Трубецкому хотелось разрыдаться, пожаловаться на все свои беды разом и вечно прятаться в Сереже, но он только прерывисто вдохнул и поморщился от боли. — Нужно ехать к тебе, на работу мы идти не можем. Придумаем что-нибудь потом, больничные купим. Я бы, конечно, накашлял на Романова, выразив всю классовую ненависть, но это неразумно. Нужно повнимательнее рассмотреть коробку и подумать, что делать дальше, пока это еще возможно. Трубецкой помимо воли улыбнулся неуместной шутке. — Ты вообще можешь поддержать трагичность момента? И мы здесь застряли, может, через несколько часов здесь найдут только наши мертвые тела в куче лепестков, — с Сережей все еще было почти не страшно и даже боль в груди не казалась нестерпимой. — Помнишь, как ты сделал у себя в лифте? — Сережа мягко отстранился и с силой топнул ногой. Это не сработало. Тогда он подпрыгнул, всем весом припечатав дно кабинки. Внизу что-то загудело, вспыхнул свет и лифт медленно потащился вниз. — Меня что-то на тебя толкнуло, — чуть слышно произнес Трубецкой, когда они миновали пустой холл и выбрались из здания. — Там, в лифте. — В твоей гостиной кто-то был, — Сережа закашлялся, но быстро справился с приступом. Трубецкой дернулся и вцепился Сереже в рукав. Так они и шли до машины, как люди, боящиеся потерять друг друга в толпе, только толпы не было, они все еще были одни. — Я тоже почувствовал, но сперва подумал, что это ты, а потом просто запаниковал. Оно трогало мою шею, — Трубецкой всучил Сереже ключи от машины и забрался на пассажирское сидение. Сережа чувствовал себя хоть и ненамного, но лучше Трубецкого, и риск угодить в аварию с ним за рулем был куда меньше. Сережа не стал возражать. Порывшись в кармане пальто, он не глядя кинул Трубецкому пачку сигарет. — Прикури мне. И себе тоже. — Ты серьезно? — Трубецкой уставился на Сережу, но тот вел машину и смотрел только вперед. Пальцы на руле слегка подрагивали. Трубецкой вдруг понял, что Сережа боится прикончить их обоих, не вовремя закашлявшись, не меньше него самого. — Абсолютно. Они ментоловые, странно, но помогают. Может, это психологический эффект, который я сам себе придумал, но лучше дай мне сигарету, а то я закашляюсь просто от страха закашляться. Трубецкой молча достал сигарету, прикурил и с опаской втянул дым. Саднящее горло обожгло ментолом, и дышать стало действительно легче. Трубецкой передал Сереже зажженную сигарету и закурил сам. — Ты правда на меня не злишься? — спросил он самое тупое, что можно было спросить в сложившейся ситуации. — Правда. Ну то есть теперь не злюсь, — поправил себя Сережа. — Когда тебя хватают в темноте за шею, еще и не такое скажешь. — Я тогда больше всего на свете хотел, чтобы ты остался, — еле слышно проговорил Трубецкой, боясь сам себя. Но Сережа его услышал и ответил, тоже почти шепотом. — Я тоже. Больше всего на свете хотел остаться. Весь остаток пути они проехали молча, экономя силы и дыхание. Мимо проносился утренний город, в котором все шло как обычно — люди просыпались, шли на работу, жаловались на понедельник. И никто из них не кашлял цветами из-за собственной неспособности нормально проявлять симпатию. Каждый раз, когда Сережа втягивал ментоловый дым, Трубецкому мерещился шуршащий звук трескающихся лепестков у него в легких. Он чувствовал себя чудовищно, бесконечно виноватым и вместе с тем испытывал такое же огромное облегчение от того, что теперь они вместе. Даже если совершенно не представляют, что делать дальше. *** Они сидели в гостиной, прямо на полу, потому что диван, на котором Трубецкой половину выходных провалялся в полузабытьи, был забрызган кровью. Собираясь в офис, он так и не потрудился хотя бы попытаться ее оттереть, а сейчас было уже поздно. Он испытал минутную неловкость перед Сережей, но тот лишь посмотрел обеспокоенно и про диван ничего не сказал. Уселся прямо на ковер у стола, и Трубецкой тут же последовал его примеру. Сесть хоть куда-нибудь было приятно, даже подъем на лифте вытряс из него все силы, и пальцы, сжимающие ключи, ощутимо дрожали. Ключи нервно позвякивали, и Сережа забрал их и сам открыл дверь. Было ли ему действительно лучше или он старался, чтобы Трубецкой так думал, узнать не представлялось возможным, но Трубецкой все равно с радостью отдал ему и ключи, и право решать, как быть дальше, и все свое хрупкое равновесие тоже. Едва они уселись рядом, почти касаясь друг друга, Трубецкой уловил привычное уже ледяное дыхание рядом со своей щекой и шарахнулся в сторону, прижимаясь к Сереже. А Сережа, неотрывно глядящий на коробку, только обнял его одной рукой за плечи, ничего странного не почувствовав. Трубецкой с усилием выдохнул. Он впервые был рад, что невидимое нечто его напугало — разделяющее их с Сережей «почти» раздражало, но преодолеть его самостоятельно он снова побоялся. — Расскажи еще раз, — потребовал Сережа. — С какого номера тебе прислали координаты и где именно ты купил коробку. — Я ее не сам купил, — признался Трубецкой и спрятал лицо, прижавшись носом к Сережиному плечу: там было тепло, темно и безопасно, а желание просидеть так вечность перевешивало паническую тягу говорить колкости. К тому же ему все еще казалось, что, когда они с Сережей близко, когда касаются друг друга, шуршание в легких затихает, по крайней мере настолько, чтобы не выкашливать кровь и ошметки цветов ежеминутно. Если убедить в этом Сережу, он точно никуда не уйдет до самого конца. Пока они не умрут рядом от внутренних повреждений, и даже после будут лежать рядом, как какие-то офисные Ромео и Джульетта. — Эй, Хьюстон, отзовитесь, — Сережа осторожно взъерошил его волосы. — Ты чего замолчал? Принести попить? — Нет, — встрепенулся Трубецкой, возвращаясь в реальность. — Нет, сиди. Я расскажу, это Кондратий. Я не знал, как с тобой помириться, после того, как себя вел, а он предложил купить коробку. Потому что ты смотрел его видео и вообще любишь такие штуковины. — Ты лазил по заброшкам из-за меня? — Сережа звучал удивленно, как будто не ожидал и понятия не имел, насколько все серьезно. Да и откуда ему было знать, Трубецкой ведь сделал все, чтобы его влюбленность оказалась не то что неочевидной, а больше похожей на ненависть. — Да. То есть я все испортил и должен был исправить, потому что… Не важно, — Трубецкой почувствовал подступающий страх, и, будто отзываясь на него, в горле поднялась цветочная пыль. Он закашлялся, крепко зажмурившись, но сумел с собой справиться и не забрызгать кровью Сережино плечо. До онемения сжал губы, игнорируя тошнотворную щекотку, и несколько раз глубоко вдохнул через нос. Стало немного легче. — Кондратий сам ее купил и переслал мне координаты, — хорошо, что Сережа терпеливо ждал и больше не предлагал принести воды, оставаться одному Трубецкому не хотелось, а все время ходить за Сережей хвостом было слишком глупо. Трубецкой, не отстраняясь, порылся в кармане и достал телефон. Чтобы найти нужное сообщение, пришлось все-таки повернуть голову, и теперь он упирался в Сережу щекой. Должно быть, они выглядели сейчас очень милой романтичной парой, если не обращать внимание на бурые пятна на диванное обивке. — Вот, сам смотри, — Трубецкой протянул Сереже телефон. — Нужно позвонить Кондратию, — Сережа достал и свой телефон тоже, чтобы сделать еще одно логичное действие, до которого Трубецкой не додумался, — вбить координаты в гугл. — Придется все ему рассказать… Стоп. Погоди. — Что? — Трубецкой попытался скосить взгляд так, чтобы не отрываться от Сережи, но при этом видеть экран телефона. — Ты сказал, что был на Карповке, правильно? — Да, там еще таких заброшек штуки три было, — внутри заскребло предчувствие чего-то нехорошего, даже через одежду Трубецкой чувствовал, как напрягся Сережа. — Но по этим координатам, которые в сообщении, — склеп на Смоленском, — голос Сережи был ровным и спокойным, но Трубецкого все равно передернуло — он слишком отчетливо понимал, с каким усилием Сереже дается это спокойствие. Он резко выпрямился, не обращая внимания на приступ головокружения. — Не может быть, ты сам посмотри, я эти координаты в карты на телефоне забивал, они там еще есть. Это точно Карповка. — У тебя тут цифры перепутаны, — Сережа протянул ему оба телефона и с опаской посмотрел на коробку. — Да как..? — Трубецкому мучительно захотелось приложиться лбом о край стола — и тут облажался. — То есть я пошел не туда и принес не то? — Может, это была чужая закладка? — предположил Сережа, но в голове у Трубецкого произошедшее уже выстроилось в ровную линию, и выглядела она очень хреново. — Я тебе наврал, когда рассказывал. И себе, наверное, наврал. Слишком хотелось оттуда побыстрее убраться. Это вообще был не очевидный тайник, и я бы ничего сам не заметил, просто споткнулся, схватился за стену, чтобы не упасть, а оттуда выпал кирпич. Я так хотел свалить, что даже не подумал, почему она, коробка, пыльная, если ее принесли только вчера. — Ладно, ты только успокойся, — Сережа как-то очень ловко забрал у Трубецкого телефоны и снова притянул его к себе. — Значит, ты пошел в заброшенный дом и нашел там тайник. И это настоящая проклятая коробка. — А я настоящий придурок, — простонал Трубецкой и зажмурился. — Теперь что делать? Я опять налажал, даже в самом элементарном. Может, в церковь ее отнести? Или святой водой полить? — Или вернуть туда, где она была, — задумчиво отозвался Сережа. — Ты не придурок, если бы я знал, что ты из-за меня так нервничаешь, никогда бы не позволил влезть во все это. — Ты-то здесь при чем, ты же не экстрасенс, — Трубецкой не выдержал и глухо застонал. — Я втравил нас в какой-то пиздец. Думаешь, если вернуть ее на место, все прекратится? — Не знаю, но предложений получше у меня нет, — Сережа вдруг повернул голову и прижался губами к виску Трубецкого. От этого прикосновения все тело прошило жаром, и тяжесть в груди на секунду совсем исчезла. — Это просто случайность, мы все исправим, слышишь? — прошептал Сережа и снова поцеловал. Трубецкому больше никуда не хотелось ехать и спасаться не хотелось. Он предпочел бы сидеть вот так целую вечность, пока не задохнётся от переполнявших его сухих соцветий, лишь бы Сережа не переставал невесомо касаться его губами и говорить, что все наладится и он не виноват. Сейчас в это почти верилось. Снова идиотское «почти», из-за которого Трубецкой позволил помочь себе подняться, с внутренней дрожью взял злосчастную коробку и, привычно вцепившись в Сережин рукав, вышел за ним в прихожую. На самом деле в ту секунду ему больше всего хотелось обвить Сережу руками и поцеловать. По-настоящему, и пусть у этих поцелуев будет вкус крови, и сам Трубецкой выглядит паршиво, почти как мертвец. Это все было не важно. Но бестолковые мысли пришлось выкинуть из головы, получив в награду новый приступ кашля, и отправиться к чертовой заброшке.