* * *
— Одно пиво, пожалуйста! В запотевшем бокале мельтешат, вспыхивают и гаснут разноцветные огни. Музыка отдается внутри болезненной пульсацией, по мозгам долбит. От душного сплетения тел на танцполе не оторвать глаз. Хочется шагнуть прямо в беснующуюся толпу, отдаться ей полностью — Артем хмыкает, головой трясет. Никогда танцевать не умел. Будто сейчас что-то изменилось. Пить одному было не впервой. Пока Рус из армии летом не вернулся, Артем заливал собственное горе в одиночестве. Не так, чтоб часто — Лебедев каким-то особым чутьем знал, когда он собирался надраться в хламину, и увозил к себе. К Юльке и Чаре. Там уже было не до алкашки. В тишине и уюте чужого — почти родного — дома хотелось самому дарить тепло. И он подсел на это гораздо жестче, чем на… Взгляд сам собой выцепляет Валеру по ту сторону барной стойки. Он-то чего один? Или тоже тоска заела? А вот это Артем сейчас и выяснит. — Один тут отдыхаешь? — Скалится широко, преувеличенно радостно. Валерий лишь хмыкает, чуть склонив голову. Глаза у него темные, рассеянные. Вроде тоже карие, как у Лебедева, а вообще совсем другие. — А ты чего не танцуешь? — Боюсь опозорить себя и команду. Руками разводит, взбираясь на соседний высокий стул. Где-то там, среди танцующих, точно есть их сокомандники. Из тех, кто еще не нашел себе компанию на ночь. С Валерой-то все понятно — у него жена, ребенок, кажется… А вот ему бы неплохо кого-то подцепить. Только не тянет совершенно. — Не опозоришь. Не после сегодняшней игры. Чужой стакан глухо стукается о собственный — Артем даже среагировать не успевает. Только глазами хлопает чуть удивленно. — За победу. Угу. За нее. Взгляд сам собой скользит по экрану чужого ожившего от уведа телефона. Невежливо до пизды, но о чем еще говорить за стаканом пива в ночном клубе, как не о детях? — Сын? — Да. Саша, ему четыре, — Валера вдруг улыбается едва заметно. Тихая нежность отдается глубоко внутри, резонирует. Смутно напоминая другую — более скрытную, но такую же искреннюю. И Артем, поддавшись порыву, тоже достает мобильник. — Это Юля, моя, — чуть спотыкается, но тут же находится, — племянница. Ей скоро два. — Славная. Ты снимал? Очень круто. Удивленное восхищение в чужом голосе слегка напрягает. Артем только плечом дергает: — Спасибо. Ее прикольно фоткать — каждый раз что-то новое. Они ж все время меняются. — Вот уж точно. Но ты смотри, если вдруг с хоккеем не сложится, всегда сможешь пойти в фотографы. Я так не умею, но не могу не фотографировать, — чужие снимки сливаются в одно долгое счастливое воспоминание о том, как быстро и незаметно растут дети. Артем только и успевает улыбаться или хмыкать в нужные моменты, с головой погружаясь в чужую беззаботную жизнь. И музыка вместе с танцующими, и перезвон бокалов у стойки отходят на второй план. Все вокруг становится совершенно неважным, когда он чуть задумчиво расспрашивает о том, куда лучше весной или ранним летом махнуть на море с ребенком, стоит ли беспокоиться, что Юлька до сих пор не слишком-то говорит и… — Все хотел спросить, а Валерий это в честь Харламова? — Нет, — Валера вдруг широко, ярко улыбается, и Артем чувствует, как сердце замирает на долгое мгновение. — В честь деда по матери. Но журналистам говорю, что из-за Харламова, конечно. — Пиздец, ты таинственный. — Как Зорро, — его полный веселья взгляд отдается легкой болью в груди. Напоминая о совсем другом, более сдержанном, но пробирающем до самого нутра. Общего у них — нихуя. Ну, глаза карие у обоих — и только. А так… Артем коротко усмехается. На танцполе все та же буря неровно двигающихся тел. Но желания влиться в нее больше нет. Хочется остаться рядом с Валерой. Негромким, значительным — единственным островом стабильности в покачивающейся на пьяных волнах реальности. А еще лучше — уйти отсюда. Вместе с ним. — Предлагаешь свалить? — Если только ты не решился покорить танцпол. — Не-не-не, — Артем руки вскидывает, отчаянно трясет головой под чужой тихий смех. — Лучше посплю. И все это ради нескольких минут наедине в тишине. На улице промозгло, зябко — Артем кутается в куртку, украдкой пялясь на Валеру. Нет бы, снять какую-нибудь красивую деву — нет, он пиздует в номер, чтобы снова проснуться ни свет, ни заря от очередного мутного кошмара. Ебанутый. А все-таки, все-таки не тянет на сомнительные прелести местных красавиц. Зато оторвать взгляд от Валеры в темно-синей рубашке, виднеющейся в расстегнутой куртке, никак не выходит. Он отчаянно напоминает молодого Лебедева. Перед глазами тут же встает полузнакомый образ со случайной фотки в чужом альбоме. Еще молодой Лебедев в синем спортивном костюме на белом фоне хоккейной коробки обжигает привычно пристальным взглядом. Чуть мутная, как и положено фотке, сделанной на мыльницу, она отчего-то запала в душу. Настолько, что Артем просто не смог удержаться — перефоткал на телефон, пока Любовь Васильевна заваривала чай. И здесь и сейчас посреди сонного коридора гостиницы осознание, что Валера чем-то неуловимо напоминает того Лебедева, накрывает с головой. Тревожит, бередит что-то такое странное, глубокое. Что-то, чему нет названия. — Спокойной ночи! — рукопожатие сильное, но мягкое мигом возвращает в реальность. Все то неясное, что бродило внутри целый вечер, разом отпускает. Ладонь Валеры чуть влажная, горячая. Совсем — и близко — не такая, как у Лебедева. Слишком изящные пальцы, слишком… Все не то. Да и глаза другие. Слишком светлые, простые. Ничего общего. Абсолютно. — Спокойной! Стоит двери в номер захлопнуться, Артем в пару шагов преодолевает расстояние до кровати, падая на нее спиной. Руки раскидывает. По потолку то и дело проскальзывают белесые полосы огней проезжающих машин. В голове гулко и пусто. А внутри растет, ширится ощущение одиночества. На часах начало первого. ВалентинЮрич, наверное, уже лег. Да и как ему позвонить — вдруг Юльку разбудит? И что сказать? Что соскучился? Хуйня какая-то, не стоящая его внимания. Но Артем все равно вытаскивает телефон, бездумно пролистывает фотки: вот Лебедев с Юлькой на руках, и она увлеченно мнет воротник его рубашки — случайный кадр, но такой… Искренний. А вот сам Артем в спортивном костюме с Чарой на фоне панелек — Любовь Васильевна щелкнула, когда они вместе выходили гулять. Следом Артем с Юлей — увлеченно ляпающие ладонями краски на огромный ватман. Он где-то вычитал, что маленьким детям полезно рисовать руками. «Взрослым тоже», — заметила тогда с хитрой улыбкой Любовь Васильевна. И, как всегда, оказалась права. Не сразу и понимает, что улыбается во весь рот. За каждой фотографией стоит своя история и каждая из них важна. Каждая заставляет сердце замереть, а потом пуститься вскачь от болезненного, тихого ощущения принадлежности. Вот так, потеряв мать, он всего за несколько месяцев стал частью необычной, но любящей семьи. Ну, он надеялся, что стал. Насколько это возможно при всех обстоятельствах. Глаза закрываются сами собой, но Артем усилием воли заставляет себя сесть. Еще не хватало спать в одежде. Да и футболка для сна — счастливая, лебедевская, греет совершенно по-особому. Выданная в одну из спонтанных ночевок, она в какой-то момент стала ездить с ним на все гостевые игры. Пусть не всегда, но оберегая от кошмаров. — Давай, не подведи. Шепчет негромко, сминая пальцами ткань, прежде чем провалиться в мутную темноту сна. Первые после возвращения тренировки сливаются в одну бесконечную попытку превзойти себя вчерашнего. ВалентинЮрич же придет посмотреть. Да и не только он. Пацаны, не пропустившие ни одного домашнего матча, берут в оборот резко и беспощадно, стоит только Артему обмолвиться о проходках на новую игру. — Давай, Темыч, сто лет уже не сидели нормально. Вот с твоего перехода как раз, — Рус за плечо обнимает, чуть трясет. Ну да. После было не до того: новый сезон уже в КХЛ с первых игр оказался напряженным. К Лебедевым-то выбирался нечасто, а про пацанов и вовсе забыл. Хреново, конечно. Но когда валишься с ног от усталости, стоит только переступить порог квартиры — мысль остается ровно одна. Как бы так доползти до постели и забраться на нее. — Не, не выйдет. Любовь Васильевна праздничный ужин готовит, не могу отказать. Да и ВалентинЮрич на игру придет. — Ну, Лебедевы — это серьезно, — хмыкает Рус. Но отлипает от него, взяв обещание отметить уже следующую успешную игру. Вот откуда в них всех эта уверенность, а? Не, Артем, конечно, по полной выкладывается везде и всегда, но… — Ты зверь, Тем, — Валера хлопает по плечу, проезжая мимо. Тренировка идет своим ходом, и Артем только головой трясет, пряча улыбку. Короткий диалог, вспомнившийся вроде бы некстати, отлично отражает действительность. В которой новый тренер машет рукой, приглашая к бортику. Неужто, хвалить будет? — Побереги запал для матча, — Игорь Викторович, как всегда строгий, вдруг коротко улыбается. Еще бы ему не нравилось — Артем втопил изо всех сил, чтобы к игре прийти в лучшей форме. Чтобы Лебедев видел — все не зря. Чтобы гордился. В погоне за неуловимым идеалом время пролетает настолько незаметно, что осознает себя Артем только в раздевалке, готовящимся со всеми вместе к выходу на лед. Увидеться с Лебедевым до игры так и не удалось — он уехал ровно в тот день, когда Артем вернулся. И сейчас выкатываясь из раздевалки, единственное, о чем он может думать — как Лебедев все воспримет. Вот так, не с тренерского места, а с трибуны. Страшно и нервозно. Да схуяли вообще? Учитывая, в скольких матчах он уже видел Артема... Только это все равно. На лед выезжает на подгибающихся от волнения ногах. Никогда такого не было. Совсем. Ни разу. А сейчас они будто отнялись — свою позицию Артем занимает, едва ковыляя под удивленными взглядами сокомандников. Позорище, блядь. Но успокоиться невозможно. Что-то внутри безвозвратно поломалось еще тогда, после разговора с Валерой, а сейчас ширилось, вытесняя собой все — и шайбу, и белезну льда, и шум стадиона. Оставляя только невидимый, но ощутимый взгляд темных глаз. Лебедев одним своим присутствием рушил стену отрицания, которая отделяла Артема от... Да хрен его знает, от чего. Чего-то, чему никак не получалось подобрать название. Тянущего, болезненного и вместе с тем… — Ткачев, блядь, не спи! Шайба едва не пролетает мимо, напоминая, зачем он здесь — уж точно не сопли на клюшку мотать. Ага, блядь. Проще сказать, чем сделать. Он еще пытается наверстать, влиться в безумный темп игры, вот только не выходит ни хрена. Громкое «Смена» спасает от дальнейшего позора. К бортику Артем подъезжает, уже предчувствуя гневный разъеб от тренера. — Еще одна такая диверсия, и ты у меня сегодня на лед больше не выйдешь, — неприкрытое бешенство в голосе Игоря Викторовича отрезвляет. — Ты меня понял? Артем лишь головой согласно трясет. Тот еще пиздец. Он ведь понимает. Мало того, что сам позорится, так ещё и команду подставляет. А это — самое хуевое. Но собраться сложно, почти невозможно. — Ну, ты чего? — Валера хлопает по плечу, падая рядом на скамейку, стоит его тройке смениться. — Да хер его знает. Тот головой дергает, усмехается неверяще. Ну да. Артем в худшие времена играл как в последний раз, а сейчас, когда все хорошо, вдруг расклеился. Хорошо, как же. У него, походу, крыша по фазе съезжает. Иначе объяснить вот это вот блядское, горячечное, что разливается внутри при одной мысли, что Лебедев тут и смотрит, что пришел именно ради него — не выходит. — Влюбился, что ли? Влю… Да нет. Да ну хуйня какая-то. В кого? В Лебедева? Ага, блядь. — Смена! Лед легко принимает его, и Артем, тут же набирая скорость, врезается в самую гущу событий. Мигом выбивая чужой глупый комментарий из головы. Шайба глухо ударяется о клюшку, он мгновенно пасует в сторону, едва успевая уйти от жесткого столкновения. А потом, потом не остается ничего. Только взрывающийся крошкой под коньками лед и напряженное движение вокруг. То, что ВалентинЮрича перехватит Игорь Викторович было очевидно. Но что его облепят сокомандники Артема — нет. Не, Лебедев так-то тоже когда-то был подающей надежды звездой хоккея. Карьеру, правда, закончил совсем молодым — после сложного перелома бедра встать обратно на коньки не вышло. Потому, наверное, так и вкладывался в молодежку — компенсировал собственную убитую мечту. И сейчас по праву неторопливо и немногословно отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. На радость команде и Игорю Викторовичу. И к тихому раздражению самого Артема. Приходится послушно замереть в стороне, зорко высматривая, кто там с очередной глубокой мыслью лезет. Обернувшийся Валера удивленно приподнимает брови — мол, не хочешь с бывшим тренером пообщаться? Артем только головой коротко мотает. Нет. Зачем? За ужином наговорятся. С кем бы Лебедев сейчас не общался, а приехал он все равно к Артему. Значит накручивать себя не… И все равно внутри неприятно колет — стоит только кому-то коротко рассмеяться от тихого сарказма в голосе ВалентинЮрича. Вот какого хера его вообще такая хуйня задевает? Команда не спешит расходиться. Лебедева даже зовут на традиционную попойку — конечно, нет и малейшего шанса, что он согласится. Но за секунды до его отказа Артем успевает вскипеть. В кармане коротко вибрирует смской телефон: «Как скоро вы приедете? Когда мне мясо в духовку ставить?» Любовь Васильевна как никогда кстати. Артем решительно протискивается меж удивленных сокомандников, телефон Лебедеву сует. Похуй, что некрасиво. Зато тот вмиг собирается, спустя пару мгновений прощаясь со всеми, пока Артема вновь оттесняют куда-то назад. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. — Артем? В коридоре еще зависают парочка сокомандников, косятся на них. Но единственное, что его по-настоящему волнует — как бы съебаться поскорее к Юльке, Чаре, Любови Васильевне и вкуснющему мясу. Если Лебедев и имеет мнение насчет наглых влезаний в разговор, то не озвучивает. А вот Артем смолчать не может. — А вы прямо нарасхват. Автограф не дадите? Подъебывает, но так — легонько, любя. Привычно проверяя границы. А ну как подвинуть удастся? — У тебя, кажется, моя футболка есть. Могу прямо на ней. Лебедев позиций не сдает. Усмехаясь в ответ коротко, но тепло. И это, блядь, круче любой забитой шайбы. Каждая его улыбка отпечатывается в памяти навсегда. Даря какие-то запредельные эмоции. Потому что даже так — сдержанно, но искренно он улыбается слишком редко. Путь сквозь парковку наполнен молчанием. Но оно не давит. Отдавая предвкушением чего-то особенного. Артем по привычке врубает радио в машине. Первые аккорды смутно знакомой рок-баллады заставляют покоситься на абсолютно невозмутимого ВалентинЮрича. Ну да. Он-то старый рок уважает всей душой. Это Артему что поагрессивней подавай. Но сейчас переливчатый мотив не раздражает своей лиричностью. Совсем наоборот. За окном, как и десятки раз до того, мелькают вечерние городские пейзажи. Полуголые деревья кое-где уже блистают первыми гирляндами. До нового года еще полтора месяца, но смутное праздничное настроение уже витает где-то рядом. Подбивает на разные безумства. — Я машину хочу взять. Уже присмотрел, — совать Лебедеву сейчас под нос любовно отобранные фотки, наверное, не лучшая идея. Но удержаться невозможно. Итак молчал почти месяц, пока искал. Тот глядит коротко и только замечает: — Надо бы вживую посмотреть. — Это значит вы со мной съездите? — Съезжу. Губы ползут в глупой, довольной улыбке, и Артем отворачивается к окну, пряча рвущуюся изнутри радость. Не, Лебедев наверняка и сам бы в решающий момент предложил. Вот только Артем никогда терпением не отличался. Почему его такого ВалентинЮрич еще не послал нафиг — тот еще вопрос. Наверное, просто не мог. Не после всего, что им пришлось разделить. Не после того, как молча и спокойно сидел с Артемом в больнице, пока его выкручивало в сухих рыданиях сразу после… С похоронами помог. А на Артемово тихое: «ВалентинЮрич, я один не смогу» без возражений приехал разбирать вещи матери. Тогда сидя на диване в ее комнате, посреди разрозненных вещей, потерявших всякий смысл, Артем не чувствовал ничего. Даже слабая благодарность не просачивалась сквозь густое, распирающее изнутри безразличие. Но Лебедева это не смутило. Он по-армейски быстро наладил свою собственную, удивительно логичную систему отбора вещей. И под его четким руководством отлично выходило не думать. До короткой и болезненной вспышки понимания: ему самому недавно пришлось пройти через то же самое. И рядом не было никого. Любовь Васильевна была занята Юлькой, а он в это время… — Как думаете, ВалентинЮрич, — Лебедев только вопросительно брови приподнял, на миг отвлекаясь от завязывания очередного пакета с вещами. — Мы им снимся? Они-то нам да, а… Горло сдавил привычный уже спазм. Артем рукой взмахнул, мол, забейте. Тем внезапнее было услышать негромкое: — Конечно, снимся. И нашу любовь они тоже чувствуют. Глядеть в черные от тоски глаза было нельзя. Но Артем просто не мог не. ВалентинЮрич снова, как тогда в больнице, был просто человеком. И эта его внезапно и жутко проступившая уязвимость успокаивала. Меньше всего на свете ему сейчас нужны были слова утешения или объятия. Но разделить с кем-то осознание смерти было необходимо. Артему только и оставалось коротко кивнуть, возвращаясь к собственному пакету. Навсегда запоминая черное мертвенное выражение глаз. —…Артем, приехали. Голос у него чуть удивленный — еще бы. Обычно Артем все-таки прикрывал глаза, когда проваливался в сон. А сейчас он только смаргивает медленно, слегка заторможено. Кивает. Из машины вываливается стремительно, чтобы тут же обратно заскребстись: — ВалентинЮрич, я там это… Забыл. — Это? Чуть хмурится. Но так, не всерьез. Больше насмешничая — уж Артем за год натренировался все оттенки его хмурости различать. — Подарок Юле. — Разбалуешь ее, — головой качает, но заднюю дверь сам открывает, позволяя забрать увесистый праздничный пакет. — Так разве это плохо? Пусть у нее будет все… Язык прикусывает. В чужом взгляде мелькает что-то такое — не жалость — сожаление? Только этого не хватало, блядь. Артем решительно прошагивает к подъезду, не дожидаясь ВалентинЮрича. Хотя все равно приходится замереть под дверью — ключей-то у него нет. Лебедев как всегда молчит, и за это ему спасибо. Артем не уверен, что выдержит диалог о собственном детстве. Не сегодня. Да что там — никогда. Есть вещи… — Тебе следует больше внимания уделять тем, с кем ты играешь в связке, — как ни в чем не бывало. И если раньше Артема точно бы взбесили его слова, то сейчас он благодарен. Выходит только смазано кивнуть, пропуская Лебедева вперед к лифту. — Ну, наконец-то. А то мы вас уже заждались, — Любовь Васильевна в прихожую выходит, улыбается едва заметно. В подтверждение ее слов Юля широко зубасто зевает, но ручки к отцу тянет жадно. А потом и к Артему, когда замечает его. — Папа, Алтем, — требовательная Юля переходит из рук в руки стоит только усесться за стол. Сначала она старательно расхищает тарелку Лебедева, потом его собственную — ну, то, что ей можно. Потом снова зевает — и надолго залипает на какую-то из погремушек, привезенных Артемом в прошлые приезды. Трясет, прерывая негромкий, медленный разговор обо всем и ни о чем. Лебедев что-то про свои игры рассказывает, Артем честно пытается слушать, но то и дело залипает на сами интонации, упуская весь смысл. Любовь Васильевна делится осторожными планами на будущее репетиторство — после нового года попробует влиться в «новый рынок образовательных услуг», а то сидение дома уже слегка напрягает. На этом моменте Лебедев глаза прикрывает — явно не в восторге от услышанного. То, что они это обсуждали, становится ясно мгновенно. — Мы с вами уже об этом говорили. Юле год до садика. Не так долго. — Валентин, я не молодею, если ты не заметил, — Любовь Васильевна улыбается тонко, саркастично. Как умеет она одна. Юлька, отвлекается от игрушки, голову задирает, беспокойно глядя на Артема. Чувствует все. Вот чего они… — А я Юльке новую игрушку привез, — лишь бы только задавить зарождающийся скандал. — Хочешь посмотреть, принцесса? Глаза Юли стремительно округляются от удивления и восторга. Еще бы. Артем, из ее взрослых, отвечает за приятности по максимуму. Воспитывают пускай ВалентинЮрич и Любовь Васильевна. А его дело — позитивное закрепление полученных навыков. И балование в пределах разумного. — Ну-ну. Разбалуешь совсем. — Знаете, вы иногда с ВалентинЮричем говорите словами друг друга. Сразу видно — семья, — Артем ухмыляется широко, наблюдая, как они переглядываются и глаза по очереди закатывают. — А ты, как часть этой семьи, сегодня укладываешь Юлю. Вот так и бери на себя весь… Смысл сказанного догоняет только в детской. Сердце пропускает удар, еще один, а потом пускается вскачь. Напоминая о том, что он живой. И что ему здесь по-настоящему рады. Юлька на руках уже сонно-тяжелая все-таки с интересом разглядывает новую игрушку. Пальцы в рот тянет, задумавшись, Артем только ручку перехватить успевает — она хмурится, но тут же переключается на разноцветные механизмы. Не трогает, но смотрит во все глаза, вновь широко зевая. — Пора на боковую, принцесса. Юля только вздыхает протяжно: — Не-е-ет. — А как же сказки? Хмурится. Морщится. Зевает. Глаза на него поднимает, будто пытаясь вычислить, получится ли продавить. И ручки к нему тянет, сдаваясь. Укладывать ее — не впервой. Да и с ним она всегда мгновенно отрубается. Лебедев любил повторять это с каким-то затаенным удивлением. «Я просто очень скучный», — только и смеялся в ответ Артем, страшно гордясь. Вот и сейчас после короткого: «“Курочка Ряба” или “Колобок”?», Юля снова протяжно вздыхает, шепчет сонно: «Кулочка», — и прикрывает глаза. Читать по третьему кругу про золотое яичко не западло. Ну, нравится ей эта сказка, что ж теперь. И пофиг, что самого от всех этих нудноватых описаний в сон клонит — отоспится. Завтра как раз долгожданный выходной, можно и… Артем поворачивается к дверям, краем глаза приметив движение. И замирает, с размаха налетая на теплый, до самого нутра пробирающий взгляд темных глаз. Застигнутый врасплох Лебедев не спешит закрыться как обычно, даря драгоценные секунды какого-то запредельного понимания и… Чего-то такого, из-за чего глубоко под ребрами сладко тянет, а потом вдруг начинает быстро-быстро биться сердце. Чуть ли не к горлу подкатывая. То самое неназываемое вдруг обретает отчетливые очертания Лебедева, прислонившегося к дверному косяку. В черной водолазке с поддернутыми рукавами и джинсах. С темными, ласковыми глазами, чуть сжатыми губами — словно он боится сказать что-то не то. Артем вот точно — еще секунда — и спиз… сказанет такое, о чем будет жалеть всю жизнь. Книжка захлопывается с тихим шелестом. Юлька в кроватке едва слышно сопит, чуть приоткрыв рот. И он порывисто поднимается на ноги. Лебедев тоже отмирает — делает шаг в освещенный коридор, превращаясь в тень самого себя. Хочется сбежать — вот так просто, не оглядываясь, но Артем заставляет себя не дергаться. Все должно быть… — Я белье приготовил, если хочешь, можешь ложиться. — Спасибо, ВалентинЮрич, но я лучше домой. Мне завтра… — придумать достойную отмазку сходу не получается. Но он напрягает последние работающие клетки мозга, — рано утром надо с Русом в шиномонтажку сгонять, он просил помочь. Полуправда всегда лучше открытой лжи. Обычно Артему все эти тонкости до одного места, но сейчас он готов набрать Руса, лишь бы тот все подтвердил. Потом, конечно, обложил бы его матом по полной за полуночные звонки, но так, чтоб остыть. — Я такси возьму, не волнуйтесь. Лебедев хмурится, кивает медленно. И замирает у входной двери в ожидании, пока Артем торопливо обшарит все карманы — не забыл ли чего. — ДосвиданияВалентинЮрич, — скороговоркой. — До встречи, Артем. Последнее, что он видит прежде, чем захлопнется дверь, хмурое лицо Лебедева. По ступенькам сбегает, перепрыгивая, как в детстве, через одну, торопясь в холодные объятия ночной улицы. Подальше от внимательного темного взгляда. Подальше от самого себя.* * *
Жар, сухое горячечное скольжение губ по губам, ниже… По шее, плечам жгучей россыпью касаний. Чужое тело накрывает, вжимает в постель душно, тяжело. Идеально. До беззвучных стонов пересохшим ртом, до сбившихся под поясницей простыней, до неправдоподобного острого удовольствия. Внизу живота томно, сладко пульсирует, и так хочется чтобы… Чужая крепкая, чуть шершавая ладонь обнимает член, мучительно медленно скользя снизу-вверх. И снова, и… До бесконечно умножающегося удовольствия. Ему только и остается выгибаться навстречу ласкающей ладони под темным жадным взглядом. Полностью отдаваясь чужой воле. Реальность сжимается до жаркой тесноты кулака, в который он вбивается все быстрее, ощущая как мягко, но неотвратимо чужие зубы прихватывают кожу на шее, душа громкие, ломкие стоны. А потом все обрывается. Миг — и его переворачивают. Горячее, сильное тело наваливается сверху, вжимает всем собой в постель. И ему не остается ничего, кроме как послушно распластаться, поскуливая в предвкушении большего. Горячечное, влажное от пота тело скользит по простыне, и если бы не крепкие ладони на бедрах… От поцелуя в шею больше похожего на укус, его перетряхивает. А потом не остается ничего. Только плавная неотвратимость движения внутри, только рассыпающееся под кожей жгучими искрами удовольствие. Только громкое, жалкое: — Валентин… Юр… Оргазм накрывает с головой. Беспощадный, выкручивающий, болезненно острый. Оседающий смазанным влажным следом на простынях. — Да сука!.. Кулак бессильно пружинит об матрас, и Артем мигом скатывается со смятой постели. В трусах неприятно мокро от остывающей спермы. Но это меньшая из проблем. Абсолютно ничтожная по сравнению с тем, что ему снятся мокрые сны про бывшего тренера и хорошего… Друга? Вот уж точно нет. Наставника? Отцовскую… Фигуру? Угу. Ваш сын тоже зовет меня папочкой. Тьфу, блядь. Все хуйня. А что не хуйня — то тоска и безнадега. Он же не пидор какой-нибудь, чтобы у него на мужиков... Не, всякое бывало — и после тренировок вставал, и… Да похуй. Что делать с вот этим вот блядским, изнутри разъедающим при одной мысли, что ВалентинЮрич узнает? От желания побиться головой об стену Артем удерживается. Испачканные трусы отправляются в стирку, а он в домашних штанах и куртке на балкон курить. На улице по-ночному промозгло, сигарета едва тлеет, и каждая затяжка дается с огромным трудом. Воздух тяжелый, вязкий от безнадежности и предутренней влажности никак не желает проникать в легкие. Как бы было хорошо задохнуться прямо здесь и сейчас — раз, и все. Вот только… Докуренная сигарета гаснет в луже в давно не мытой пепельнице. Часы показывают начало седьмого. Отлично. У него как раз есть время позавтракать и забрать Чару на утреннюю прогулку. Горячечные ночные образы все бродят под кожей, не желая выстужаться даже холодом первых декабрьских заморозков. Артем шумно выдыхает ртом по-собачьи, Чара пластается в беге рядом, тоже язык вываливает. Вот кому хорошо. А его чуть не выворачивает от отвращения к себе. И ладно бы в первый раз. Еще можно списать на стресс, недотрах, что угодно. Но с того памятного вечера после матча прошло больше двух недель. И Лебедев с тех пор навещал его во снах с пугающей регулярностью. Встречи в реале пришлось сократить до минимума. Смотреть ему в глаза после того, что он почти каждую ночь вытворял с Артемом, было попросту невозможно. Бессовестное подсознание вместе с безудержным воображением уже который раз доводили до исступления и разрядки. Заставляя психовать, стирать простыни день за днем и бегать, бегать, бегать в тщетных попытках сбросить распирающее изнутри напряжение. На пятнадцатый без лифта — как нехуй делать. Лишь бы забыть приятный вес чужого тела сверху. Лишь бы не вспоминать, как крепкие ладони скользят по голой коже. Только все без толку. Стоит только столкнуться с Лебедевым у двери в квартиру, реальность начинает безудержно плыть. И Артем вместе с ней. Одного его взгляда хватает, чтобы с головы до пят окатило горячей волной стыда. — Здрасте, Валентин, — дыхание переводит, улыбается криво. Это ж надо так… — Юрич. — Здравствуй, Артем. Шаг вплотную делает и… Пальцы у него мозолистые, сухие. И держат так крепко, что даже попытайся Артем вывернуться — не выйдет. Не сглотнуть, не выдохнуть, не… Только долго, подслеповато глядеть в темные глаза напротив. Ощущая, как следы от чужих пальцев буквально вплавляются под кожу. И не думать, не думать, не думать о том, как… — Я все понять не могу — ты зачем в хоккей пошел? С такой тягой к дракам. Большим пальцем вдруг по скуле мажет, нажимает на свежий синяк, заставляя сморщиться от вспышки боли. — ВалентинЮрич, да я же!.. Только хотел это блядское, горячечное, насквозь больное выбить, только… Губы сжимает. Вот как ему объяснишь? Раньше-то не мог, не умел, а теперь и подавно. — Ты же, Артем, ты же. Отпускает, губы поджимает. И смотрит, будто пытаясь понять, что у него, Артема, на уме. Да если бы он сам знал, блядь. — КХЛ — не молодежка. Здесь ради штрафа или дисквалификации особо стараться не надо. Понимаешь? — Да это случайность, блин! Вы матч-то посмотрите, я… — Смотрел. Вот как с ним разговаривать, а? Он же все и всегда лучше всех знает. Угу. Если бы. Остывает Артем мгновенно. Чара коротко тявкает, явно взбудораженная их перепалкой. Поводок тянет, запутываясь у Лебедева в ногах и мигом разряжая обстановку. — Я постараюсь, ВалентинЮрич. Но уж как получится, — руками разводит. Лебедев только кивает отрывисто, Чару по голове треплет и проходит мимо, к лифту. Оставляя Артема наедине с полным и беспросветным ощущением внутреннего раздрая. Оставшиеся до нового года дни проходят в пьяном угаре. Заливать горе алкоголем — как тушить пожар коктейлем Молотова. Тем более что его коктейли состоят из одного только виски. Внутри горит ярко, болезненно. Обожженный пищевод немеет уже после третьей попойки. Примерно тогда же Артем теряет человеческий облик. Немного не до того, когда отчаянно пытаешься забыть, какие на ощупь его пальцы и как оглушающее свежо от него пахнет морем. Как топит с головой в жарком стыдном желании принадлежать от одного его взгляда. А перед сном внутри разливается теплыми волнами предвкушение. Ведь там, во снах, можно все. Чувствовать, не оглядываясь ни на себя, ни на него. Просто существовать в теплом кольце рук, просто… Самый пиздец — что на смену горячечному, безумному приходит совсем другое. То, где они лениво валяются в постели, где Валентин пальцами чертит по его коже узоры, где выцеловывает ему одному известные мантры на ребрах. Касается ладонью груди — там, где заполошно бьется сердце. И улыбается. А Артем все пытается поймать эту его улыбку губами и всегда просыпается. Один. Наверное, в этом вся проблема. — Тем, отвисни, а? — тяжелая рука Руса к месту пригвождает. Артем плечом дергает по привычке, но та остается на своем месте. — Ну? — Баранки гну. Ты с нами на дачу отмечать поедешь, или у тебя игра? Самые преданные фанаты, хули. Даже не знают, когда у него последний в этом году матч. — Второго заеду, а так давайте сами. — А че так? — Питон подваливает с другой стороны. Артем глаза закатывает, усмехается коротко. Окружен, но не сломлен, ага. — Хочу с Лебедевыми отметить. Питон уж было вспылить собирается, но под твердым взглядом Руса тут же захлопывается. — Достойно, достойно. Передавай им поздравления, что ли. Рус кивает важно, хмыкает. Клоун, блядь. Губы против воли ползут в улыбке. — Да иди ты!.. Замутузиться и не свалиться с ебаных барных стульев — без шансов. Зато так, стоя можно от души отбоксировать этому шуту прямо по наглой роже. А потому что нехуй друзей стебать. За такое можно и по щам отхватить — пусть и по приколу. — Пацаны, харе, а то нас счас из клуба попрут, — Питон вклинивается между ними. Как всегда обламывая все веселье. Хотя, это как посмотреть — стоит им расцепиться, как Артем тут же ловит внимательный, любопытный взгляд через барную стойку. Дева неторопливо со своего места стекает, растворяясь в направлении танцопола. Ненавязчивое приглашение действует безотказно. И Артем без раздумий ныряет в волнующееся жаркое море тел. Чтобы обнаружить себя под утро в чужой пропахшей цветами и чем-то неприятно сладким постели. Теплое дышащее тело рядом одновременно пугает и напоминает о том, как это бывало раньше. Всегда впопыхах — обычно на хате у Руса, когда его мать с Анькой уезжали на выходные на дачу. Быстро, стыдно, но так… Так… Сонное тело рядом ворочается, с мысли сбивает. Узкая ладонь скользит по груди, чуть впиваясь острыми ногтями. Будто пытаясь выцарапать… Без шансов, блядь. Артем поднимается осторожно. Голова гудит как трансформаторная будка, плечи алеют засосами — ну нихуя ж себе его разукрасили… Да и похуй. А все равно как-то… Да потому что это не то, блядь. Абсолютно. А — того — никогда не будет. И хватит уже… По телу тут же ленивой волной прокатывается привычная истома. Пиздец, только этого… Артем натягивает джинсы почти на ходу, выскакивая из чужой квартиры. Но от себя не убежишь, а от Лебедева — тем более. Не скажешь же ему: «Хватит мне сниться, ВалентинЮрич». В дурку сдаст. И будет прав. Артем где-то слышал, что раньше — это — лечили электрошоком. Мелькает безумная мысль купить электрошокер и ебашить себя каждый раз, когда… Угу, а тренеру вместе с командным врачом он скажет, что это у них с девушкой игры такие. Вот только девушки у него нет. А так еще и работы не будет. Заебись план. Со сдвигом по фазе-то что делать? Руки дрожат от холода и нервов, выудить сигарету из пачки никак не выходит. Новенькая бэха косит на него темной фарой, только что не подмигивает. Мол, прорвемся. Прыгай, давай, потом покуришь. Артем порывисто пихает пачку обратно в карман и послушно забирается внутрь. Должен был отзвониться ВалентинЮричу еще когда тачку взял — не смог. Как не смог позвать с собой, когда договорился о встрече с продавцом. Ни видеть его, ни слышать больше не мог. А так — будто и нет его вовсе. Есть только тот — ночной, нереальный, с которым спокойно, почти как… Как раньше было с Лебедевым. Если бы Артем только знал, когда вот это все начало зарождаться, он бы задавил, не дал прорасти… Как наяву перед глазами встает белоснежно-белая застывшая тишина больницы и одинокая фигура Лебедева у окна палаты. Он не оборачивается, задумавшись о своем. А Артем смотрит. Смотрел. И, кажется, уже тогда знал, что это тихонько тянущее под ребрами — то самое. Просто не отдавал себе отчета. Зато сейчас, блядь, от кристальной ясности сознания собственного пидорства деваться некуда. И ладно бы кто другой — но Лебедев! Он-то чем виноват? Да ничем. Никто ни в чем не виноват. Ни Лебедев в том, что больное Темино подсознание решило, что лучше его нет в целом свете, ни пацаны, которые не на шутку бы его отпиздили, если бы узнали, что он огулубился, ни он сам. Любовь не ищут — ее ждут. И он так сильно ждал своей, что дождался. А вот с принятием как-то не сложилось. Похуй. Переживет, перетерпит. Оно обязательно отпустит. Просто надо очень сильно захотеть. Главное, чтобы Лебедев не догадался. Все остальное неважно.* * *
— А мы уж думали, не зайдешь, — Любовь Васильевна улыбается тепло, пропуская в квартиру. Тут же черно-белым вихрем налетает Чара, слишком возбужденная, чтобы даться в руки. Так и бегает туда-сюда от гостиной до Артема и обратно. Мол, посмотрите, кто пришел. Не собирался ведь. Сначала помогал пацанам упаковаться и погрузиться по машинам — попойка намечалась грандиозная: с салютом, шашлыком и баней утром первого числа. Артем почти дал себя уговорить. Почти. От одной мысли, что все в той же бане встанет на кого-то из пацанов, его чуть не стошнило. Ну, нахуй, так искушать судьбу. Лучше вон — пиццу заказать, догнаться безалкогольным пивом и завалиться спать для разнообразия раньше полуночи. И все шло по плану ровно до того момента, когда он оказался один в пустой, стылой квартире. Чистой — не зря ж клининг накануне заказывал, — но абсолютно неживой. Приходил-то сюда только поспать и изредка похавать, а так… Дверь в мамину комнату была закрыта уже с полгода, и открыть ее он так и не решился. Ремонт, который они задумали в том году, так и остался смутной идеей. Мама, конечно, много всякого говорила. Чтобы он продолжал жить, чтобы не замыкался в себе. Чтоб менял все так, как ему… Не хотелось. И он, как и десятки раз до этого, сбежал. Подхватил с рабочего стола подарки для Лебедевых и уехал туда, где его всегда ждали. — Издеваетесь, Любовь Васильевна, — головой качает, после коротко целуя ее в теплую едва пахнущую ванилью и духами щеку. — Так уж и издеваюсь, — брови приподнимает, едва заметно улыбаясь. — Только троллю слегка. Но вся ее лукавая ироничность вмиг слетает, стоит Артему скинуть куртку. — Ну, красота? Руки раскидывает, разухмылявшись под ее шокированным взглядом. Оценила-таки. — Артем, мальчик мой, это сильно, — кивает, губы поджимая, пряча улыбку. Не, ну, а что. Не пропадать же добру. Мама это вязаное чудовище еще пару лет назад подарила. Артем так и не надел ни разу. Да и как, бл…ин — чтобы потом весь год про Тему-оленя шутили? Нахрен такое счастье. А сейчас вот… — Между прочим, тебе очень идет красный. — Только поэтому за армейцев играю. Верите, нет? Она головой качает, мол, ну ты и трепло. Но глядит так ласково, что все заготовленные остроты комом встают в горле. — Даже не сомневалась, — улыбается и на комнату кивает, — Помоги-ка Валентину с елкой, а я пока мясо в духовку поставлю. Из гостиной тянет смутно новогодним — ну точно. Иван Васильевич, как всегда тридцать первого числа, меняет профессию. Кто в баню, а кто… — Здравствуй, Артем. Лебедев в темно-синей рубашке выглядит… Выглядит. На фоне высоченной разлапистой ели он ничуть не теряется. Даже наоборот. Рубашка эта — ну полный же пиздец. От одного того, как она подчеркивает широту крепких плеч — в груди что-то тревожно обмирает. Он еще рукава подвернул, бл…ин. Чтобы Артему слаще на ночь дрочилось, не иначе. - Ал-тем! Ал-тем! Ал-тем! Юлька еще пару секунд назад увлеченно катавшая по полу пластиковый блестящий шар, неловко на ноги вскакивает. К нему почти бежит. Запинается, конечно. Он успевает подхватить ее перед самым падением, тут же вверх поднимая под звонкий, полный восторга смех. — Какое у тебя платье, принцесса, — Юлька вдруг лицо на плече прячет, хихикает. Маленькие пальцы сминают пышную голубую переливающуюся юбку. — Самое красивое платье для самой красивой принцессы, да, Юль? — Да. Шепчет тихонечко, наконец, поднимая на него темные, искрящиеся глаза. — Это кто ж тебе такую красоту подарил? — Мама. Привычно негромко. ВалентинЮрич вдруг ближе подходит, подол поправляет с тихой, едва заметной улыбкой, но Артем забывает, как дышать. Тепло чужого тела ощущается, как что-то осязаемое. И так невыносимо хочется поднять голову, накрыть эти улыбающиеся губы своими. Поймать, наконец. И никогда никуда не отпускать. — Купила сразу, как только узнала, что будет девочка. — Она у вас вообще голубой цвет любила, да? Хмурится коротко, мол, откуда… — Фотки у вас в кабинете видел. Она очень красивая. — Была. Затихшая, было, Юлька тут же начинает возиться, обратно на пол просится — разрушая всю серьезность момента. Напоминая, что жизнь — она здесь и сейчас. И прямо здесь и сейчас самой Юле остро необходим тот блестящий… — Смотри, Юль, как бы твой шар Чара не угнала. Хмурится — один в один отец. Но тут же широко улыбается, к стенке ковыляет вслед укатившемуся шару. Теряя к ним всякий интерес. — Ну, с чем вам помочь? Или лучшая помощь — не мешать? От странной, почти пьянящей легкости, вдруг накрывшей с головой, тянет дурачиться. А, может, все не так плохо? Сейчас же они рядом. И так хорошо Артему не было давно. — В коробке на диване маленькие шары, их на самый верх. Снизу мы уже все украсили. Шары легкие, пластиковые сияют оглушающе ярко. Почти слепят. Стоит только повесить один из них на пустующую ветку — конечно же, уколовшись, — как праздничная будничность происходящего наваливается, почти погребая под собой. ИванВасилич с Милославским на экране резво убегают от стражи, Лебедев методично распутывает электрическую гирлянду, а Юлька со звонким грохотом катает по полу шар. Подбежавшая Чара опять в ногах путается, Артем, чуть не заваливается назад, запнувшись о горячий пушистый бок — но Лебедев как всегда ловит. Сильные пальцы стискивают предплечья, удерживают. А от серьезного сосредоточенного взгляда хочется спрятаться. Хвоя и горчащий свежестью аромат Лебедева сплетаются воедино. Так пахнет северное море — темным и беспощадным. И так же беспощадно у Артема перехватывает дыхание от его ясного терпкого запаха. — Чара! Та, конечно же, успевает запутаться в упавшей на пол гирлянде, и выпутывать приходится ее тоже вдвоем, случайно сталкиваясь пальцами. Каждое касание электрическим зарядом покалывает на самых кончиках, но прошибает до самого нутра. Лебедев первым на ноги поднимается, руку протягивает. И смотрит. Видит ли, понимает — кто ж разберет. Артем лишь пытается запомнить тепло его рук. Вдруг с пугающей отчетливостью осознав, что… — Я... Я сейчас! Вдох-выдох. И снова. Только бы до ванной… Его не выворачивает, несмотря на тревожно сжимающийся желудок. Холодная вода немного помогает — Артем широко жадно плещет в лицо, прижимая ледяные ладони к щекам. Хочется по-собачьи встряхнуть головой — чтобы вместе с водой с него слетели все эти еба… дурацкие мысли. Но от понимания, что он не может вспомнить, какие мамины руки на ощупь, не спрятаться. Раньше, вроде, были теплые, а потом, уже в больнице, все холоднее и холоднее. Несмотря на приятное тепло в палате. Кажется, вот так, сквозь кончики пальцев, из нее утекала жизнь. Ее ладони были едва ли теплее его собственных сейчас, когда… — Артем, у тебя все хорошо? Стучит негромко, и спрашивает так же. В море во время шторма не слышно того, кто стоит рядом. Артем едва ли разбирает его слова сквозь шум крови в ушах. Сердце стучит, как бешеное — все пытаясь выскочить куда-то туда, к Лебедеву. Будто только рядом с ним будет в сохранности. Какой же… — Да-да, все норм. — Тогда я и гирлянда ждем тебя. Двойник в забрызганном водой зеркале кривится, хмурится, губы сжимает. А потом торопливо вытирает полотенцем горящие от холода руки. Лебедеву нужна его помощь, а значит пришла пора черепашкой-ниндзя храбро лезть на стремянку, сражаться с очередной новогодней приблудой. И, судя по цвету свитера, он сегодня Рафаэль. Время подарков у Юли наступает за пару часов до полуночи. Правда, без Деда Мороза. Зато с Чарой, тут же бросившейся обнюхивать яркие шуршащие пакеты и коробки. Юля обмирает вначале, а потом нерешительно трогает первую сложно запакованную коробку. А потом, потом уже вместе с Артемом старательно высвобождает каждую игрушку из слоев разноцветной бумаги. Лебедевы остаются где-то позади, все вообще отходит на второй план — и Ипполит, которого на экране заливает вода, и мигание гирлянды, и Чара, норовящая ткнуться холодным любопытным носом под руку. Остается только сосредоточенная Юлька и гора бумаги, которая растет. И яркие игрушки. Которые, на самом-то деле, больше нужны Артему, а не ей. Ну да. Компенсирует, блин. Все то, что у самого… Но это, кажется, никого не беспокоит. По крайней мере, Юля, тут же цапнув плюшевую собаку — символ наступающего года, совсем не сопротивляется, когда Любовь Васильевна уносит ее в ванную купаться. Оставляя их с Лебедевым наедине. — Никогда не любил этот фильм. — Угу. Я в детстве не понимал, что там происходит. Да и сейчас тоже. Лебедев только хмыкает одобрительно. Залипают на экран они, правда, абсолютно синхронно. Чуть не получив нагоняй от Любови Васильевны за несобранный стол. И все это так тепло, привычно, что и мысли о том, что может быть как-то по-другому, не возникает. Даже на утро, когда под елкой обнаруживается не только очередной Юлин подарок, но и огромный шоколадный заяц в фиолетовой фольге. С желтым стикером на боку: «На тебя похож». Счастье, а это определенно оно, накатывает горячей волной. Надо бы запечатлеть на долгую память. Сначала за новеньким палароидом тянется, а потом руку отдергивает. Нет уж. Это для особых случаев. Заяц, конечно, тоже исключительный, но… На телефон фоткает почти украдкой. Стикер отправляется в прозрачный карман бумажника — на долгую память. А вот зайца ждет куда менее… В тишине еще спящей квартиры вдруг приходит четкое понимание, что ему всегда будет мало. Сколько бы Лебедев не давал — Артему никогда не хватит. Слишком велико желание не просто быть рядом — касаться, целовать, вдыхать его запах и обнимать такими вот белоснежными утрами. И ночами тоже. Слишком важно знать на какой стороне кровати он предпочитает спать. Что ему нравится — вроде уже и полтора года знакомы, а толком… А толком Артем только по уши въебаться в него успел. Без единого шанса на взаимность. Как в каком-то дешевом любовном романе — мать раньше такие пачками читала. Они с пацанами как-то стащили один чисто на поржать. А теперь над ним самим можно только посмеяться. Только вот Артему ни разу не смешно.* * *
Музыка пульсирует внутри, заполошное биение битов сливается с бешеным стуком сердца — Артем лениво качает головой в такт. Коротко стриженая дева рядом вдруг наклоняется ближе, что-то громко шепчет, пытаясь перекричать навязчивый модный трэш, что льется из колонок. Ладонь его своей накрывает, на танцпол тянет — мол, хорош киснуть. А он и тянется. Густая, тягучая апатия не дает двигаться — Артем словно скован по рукам и ногам. Дева так и вьется вокруг, ничуть не смущенная его безразличием. Его руки на свои бедра пристраивает. Всполохи неоновых отсветов скользят по ее светлым волосам, и он с вялым удивлением осознает, что сами прядки выкрашены в разные цвета: розовый, красный, фиолетовый… Гибкая чужеродность ее тела в руках вызывает легкую тошноту. Или это от беспорядочного душного мельтешения тел, огней? А не похуй ли? Как давно ему было не… — Прости, милая, — одними губами. Она понимающе улыбается в ответ и оттанцовывает чуть в сторону — ее тут же поглощает беснующееся море тел. Выбраться из настойчиво затягивающей в себя пучины выходит с трудом. Волна за волной его захватывает, относит в сторону, и так до бесконечности. Пока вдруг не выплескивает прямо к туалетам едва живым. Одинокая, приглушенная недотишина спасительна. Холодная вода кажется божественным откровением после инфернальной жары танцпола. По спине под рубашкой противно стекает каплями пот. Щекочет, заставляя прижать к пояснице влажную ладонь. Артем едва узнает себя в раскрасневшемся с поплывшим от полопавшихся сосудов взглядом отражении. — Ну ты и чмошник. Головой качает, усмехаясь. Как же он жалок. Как же… — Согласен. Оборачивается так резко, что голову простреливает болью. Лешка — да откуда здесь… Но вот же он — в черной рубашке. Ближе подходит, в раковину вжимает. Слишком злой и ощутимый для галлюцинации. Слишком… — Это я должен был за армейцев играть. Я, а не ты. Артем и рта не успевает открыть, как его сгибает пополам от внезапного четкого удара под дых. Хрипит, чувствуя, как все выпитое просится наружу. И едва не пропускает громкое, насмешливое: — Что, Лебедеву сосал за место в команде? Видел вас на стоянке. Вы прямо в его машине… Артема разгибает вмиг. Удар выходит смазанным, но под кулаком что-то неприятно громко трещит — ему откровенно поебать. Еще один удар уже в челюсть ошалевший Лешка пропускает, на пол как-то вдруг стекает бесформенно-пьяной массой. Из разбитого носа хлещет кровь, заливая черную рубашку — она темнеет, жадно вбирая в себя влагу. Лешка грязной от крови ладонью о пол опирается, оставляя четкий алый след. Кинематографично до пизды. Тарантино бы обзавидовался. — Только спиздани еще что-то про Лебедева, сука. Я тебе череп раскрою. Скалится широко, безумно. Лешка только яростно булькает в ответ — зажимая нос пальцами. Из туалета Артем выскакивает на чистом адреналине. Кровь на руках чужая, уже подсыхающая, противно стягивает кожу. Скорее, на воздух, на… Он никогда не сосал Лебедеву. Но хотел бы. Закуривает, оставляя розоватые отпечатки на белом фильтре. Чуть не давится дымом. Закашливается мучительно. Внутри бьется острое ранящее понимание, что это никогда не пройдет. И пора уже прекращать. Пора бы прояснить все раз и навсегда. Путь до машины растягивается на две сигареты подряд — холодный горький дым отлично прочищает голову. Ровно до момента, когда он, прыгнув за руль, выворачивает на проспект, резво набирая скорость. Хочется, конечно, все светофоры разом промахнуть — так не терпится поскорее оказаться в родном Чертаново. Как можно быстрее рядом с… Его тормозят на съезде с Садового кольца. Просят документы, а потом, потом уже не так вежливо — дыхнуть в алкотестер. Зачем, а главное нахуя — кто их разберет. Артем чуть улыбается, руками разводит, мол, может, разойдемся миром? Миром не получается. Скручивают его тут же. Спасибо хоть не лицом в капот. А все равно прикладывают об машину от души. И без того гудящая голова начинает кружиться и, кажется, его в какой-то момент отрубает. В себя Артем приходит только от настойчивого тычка под ребра. — Приехали. Выгребайся. Помогает тот слабо. Все вокруг покачивается, расплываясь от долбящей по вискам боли. Ему что-то говорят, он даже отвечает — существовать в полубессознательном состоянии привычно. Последний месяц только так и спасался от настойчивых, отчаянно ярких снов. От Лебедева. В обычной жизни это было легко — игры шли одна за другой. И пусть с каждой из них командный врач все яростнее напоминал о необходимости просыхать хоть иногда, Артем только кивал, улыбался и забивал болт. Отличный навык, когда твое подсознание пытает тебя каждую ночь. Наверное, надо было переходить на снотворные. Только за колеса его тоже никто по голове не… — Звонить будешь? — Ага, — на автомате. И кому, блядь, ты звонить собрался? Лебедеву? Ну-ну. Да он за такое не то, что башку открутит — попросту не приедет. Нахуй ему такое пьяное счастье? А все равно набирает. Хотя ВалентинЮрич спокойно может проигнорить. И будет прав. — Слушаю. Глухо, отрывисто. Разбудил, наверняка. — ВалентинЮрич, вы только не… Я в полиции. Будет круто, если вы меня заберете. От собственной наглости аж уши закладывает. И даже голова болеть перестает. Вот это он охуевший вконец, конечно. Да вот только ночевать в отделении не улыбается. А то, что его одного никуда не отпустят, однозначно. — Скинь адрес смской. И Артем, — пауза, блядь, шекспировская, — надеюсь, ты ни во что не влип. Если бы. Давно уже безнадежно влип, въебался по полной. Лебедев отключается раньше, чем он успевает ответить. — Ваш? Голос доносится, будто сквозь толщу воды. Артем кое-как выныривает из мутного, бредового сна. Тут же наталкиваясь на темный, тяжелый взгляд. Лебедев кивает коротко. Выходить к нему из тесноты камеры не хочется. Будто все наоборот — и это Артем лезет к разъяренному дикому зверю за решетку. В реальности же он почти робко вышагивает в тусклую серость отделения. Вещи просматривает, расписывается везде, где надо, под внимательным горящим взглядом. Лебедев за ним перечитывает и кивает. Как же унизительно. Будто он недееспособный, блядь. Да нихуя подобного. Если бы не вы, ВалентинЮрич… Выдержки хватает не спизднуть это вслух и все. Артем губу закусывает — боль отрезвляет. Не дает пьяному обиженному потоку хлынуть прямо здесь и сейчас. Вот когда они останутся наедине… До выхода из отделения доходят в молчании. Опасном таком. Лебедев держится. Молча расстреливая его спину гневными взглядами, застревающими, вязнущими под сердцем острой шрапнелью. Как же по-дурацки все вышло. А ведь всего лишь надо было… Железная дверь хлопает, выпуская их на стылый ночной холод улицы. — О чем ты думал? О вас. Все эти месяцы он думал только о… — Да не думал я, разве непонятно, — от смеха его чуть не пополам складывает. Истеричного такого, нервного. Фу, блядь, фу, нахуй. Лебедев, вон, тоже аж кривится весь. Противно ему, стыдно за Артема. И правильно, блядь. Если бы не он — всей этой хуйни бы не было. Трахал бы себе Тема разных дев и горя не знал. А вместо этого только и думает, как охуенно было бы самому подставиться. Как Лебедев бы перегнул его — да хоть через стол в собственном кабинете, — и выдрал от души. А что. Артему как-то такое через пару дней после нового года приснилось. Проснулся он, уже додрачивая себе и заливая спермой кулак. В полном одиночестве. — Ладно ты за себя не отвечаешь. Но о других обязан был подумать! А вот счас обидно было. — Да я только и делаю, что думаю обо всех подряд, блядь! Обо мне бы кто подумал! На ор срывается. Почти вплотную подскакивая к Лебедеву. А тому строго похуй. Только губы поджимает рассерженно. Но Артема уже несет и остановиться… — Да заебался я уже думать, понимаете?! — Понимаю. Поэтому ты уже месяц не просыхаешь. Все так же холодно, отстраненно. По живому режет, вскрывает словами. Да если бы он только знал… Нельзя. Ни в коем случае нельзя проболтаться. Язык свой длинный вокруг шеи обмотай, задушись нахрен, но не смей, блядь, на него все это вываливать. Стена отделения совсем рядом — он с силой впечатывает в нее кулак. Лебедев не вздрагивает даже. Острая боль отрезвляет. Отражается от внутренней боли, усиливаясь. А потом на его плечо опускается тяжелая рука. Сил сопротивляться нет. И он позволяет увести себя в машину. От понимания, что Лебедев знает о нем все, даже с месяц не видев, становится тошно. Ему не все равно. Никогда не было. Иначе не гонял бы так за драки на льду, не возился с ним, когда узнал про мать. Не… — ВалентинЮрич, я… — Помолчи, пожалуйста. Затыкается послушно. От адреналинового запала не остается и следа. Внутренности распирает тяжкое ватное безразличие. Машина набирает ход привычно мягко, и его буквально затягивает в спасительную темноту сна. Кажется, просыпаться у Лебедевых после попоек входит в традицию. Хреновую такую. Точечная, пунктирная боль прошивает голову. Хочется сжать ее руками и оторвать к херам. А что. Артему и без нее отлично живется. Судя по… Миг — и его погребают под собой воспоминания. Яркими вспышками сияют под плотно зажмуренными веками. Разноцветные прядки, алая кровь на синем кафеле, белый от ночного снега асфальт у отделения. Черные в полумраке глаза Лебедева. Все сливается, смазывается, крутится-крутится-крутится до резко подкатившей к горлу тошноты. — Бл-я-я-ядь… Да как ему теперь… Как-как. Молча. Натворил хуйни — отвечай. Хотя бы перед ним, если перед самим собой не можешь. Садится Артем с трудом. Комната вращается, его чуть не выворачивает прямо на пол. Пиздец, стыдобища. Одежда на нем вчерашняя. Ну да. А чего он ждал после того, как снова выставил себя неуравновешенным, агрессивным дебилом? Что Лебедев по головке погладит и одеялом укроет? Ну-ну. Спасибо, что на диван пустил. А мог бы вообще-то… Взгляд сам собой цепляет высокий стакан воды и таблетку на журнальном столике. И все-таки, все-таки позаботился. Несмотря на то, какой Артем еблан. Хотя, возможно, Лебедев просто не хочет, чтоб он откинулся раньше, чем получит заслуженную порцию звездюлей. С кухни тянет теплом позднего завтрака. Желудок аж сводит от голода, и Артем торопится на запах, по пути зарулив в ванную. Из зеркала смотрит опухшее, небритое нечто. И когда только он успел превратиться вот в это? Когда успел так… Холодная вода отлично приводит в чувства. В голове на миг воцаряется блаженная пустота. Но стоит только вывалиться из ванной по направлению к кухне, как реальность напоминает о себе. Артем так и замирает на пороге кухни, растерянно глядя на невозмутимого Лебедева за столом. — Что встал? Проходи. Яичница в сковороде. Кивает заторможено. Походу, и правда ждал, пока Артем проснется, чтобы звездюлей прописать. В своем праве, чо. —…Но, как оказалось, Ткачев отличается горячим нравом не только на льду. Вчера в… Это что еще за… Его, конечно, теперь и там, и тут по телеку передают, но чтобы так… Лебедев хмурится, звук прибавляет. А у него все внутри обмирает от одного взгляда на экран, где мелькают, сменяя друг друга как в криминальной хронике, кадры вчерашнего клуба. — Лешка, сука, урою! — Стоять! — Шепотом рявкает Лебедев. Артем так и замирает посреди кухни. Рот раскрывает, закрывает и снова — слов не хватает, ярость душит изнутри. В горле хрипит неясным рыком. Лебедев хмурится, коротко на стул кивает, и Артем падает на него, разом теряя весь запал. Ну, все. Теперь ему точно пиздец. — Успокоился? Кивает резко. — А теперь рассказывай, как все было. Вдох-выдох. Вот как ему… Не скажешь же — за вашу честь вписался. Хотя, может, так и надо — просто и без прикрас. Хуже не будет. Просто некуда. Подобрать слова сходу не получается. А когда выходит… Артем выкладывает все. И про клуб, и про одиночество в толпе, и про то, что тошнит его уже от всех этих… О том, как в туалет пошел умыться, а из зеркала на него смотрел не он. Как Лешка зашел — тоже. И… — Сказал, что мне не место в команде. А потом дал под дых. — Ты ведь не за это ему нос сломал? Проницательный такой, блин. Ну, куда тут денешься. Смотрит, взглядом сканирует. Губы сами собой кривятся в горькой усмешке: — Нет, конечно. Он сказал, что я сосал вам за место в команде. Лебедев брови приподнимает. Мол, серьезно, из-за такой херни... — Не позволю ваше имя трепать! Заводится вмиг, по столу ладонью хлопает. Тут же заскулив от прострелившей руку боли. Мало того, что вчера об стену расхерачил, так еще и... — Ну, тихо, тихо. Смягчается как-то разом. Из-за стола встает. Артему чутка не до того — рука горит, пульсирует от боли, и как он, интересно, клюшку собирается держать, если… — Держи. Замороженные овощи, заботливо завернутые в полотенце — ну пиздец же. Полный и беспросветный. Возится с ним, хотя не обязан. Хотя после вчерашнего, по-хорошему, может с полным правом за порог выкинуть. И больше никогда не… — ВалентинЮрич… Звук открывающейся двери обрывает на полуслове. Лебедев только глаза прикрывает, мол, я тебя услышал, и в прихожую уходит с Юлькой и Чарой помогать. Давая передышку. Вот что он за человек, а. Артем успевает заточить яичницу и сделать чай, когда он возвращается вместе с Любовью Васильевной. Точнее, это она невозмутимо вплывает в кухню, а... — Пойми, Валентин, я бы не уехала без необходимости. Но тут случай особый. Форс-мажор, если тебе так больше нравится. Улыбается тонко, иронично. Очки поправляет, мельком зацепившись взглядом за Артема. И чуть хмурится, уже внимательнее оглядывая его жалкую помятую физиономию. — Артем, мальчик мой… Патчи я тебе свои принесу, но в первый и последний раз. Ее теплая широкая ладонь вдруг плечо накрывает. Любовь Васильевна наклоняется к нему, загораживая изумленного Лебедева и свет. — Чтоб при Юльке ни капли в рот, ясно? — Любовь Васильевна, да вы… Один раз, бл… ин проеб… проштрафился, и что — ему теперь все время выговаривать будут? Да что за несправедливость такая, а? — Будешь Валентину помогать, пока я в отъезде, понял? Приходится сглотнуть обиду и кивнуть. — Вот и молодец, — по плечу треплет, вновь ласково улыбаясь. Ну да. Все они Лебедевы одинаковы — сначала усыпят твое внимание заботой, а потом как вдарят под дых упреками. Заслуженными, конечно. Но оттого еще более болезненными. — Надолго уезжаете? — Надеюсь, что не очень. Все будет зависеть от того, насколько все серьезно с квартирой. — Поживешь пока у нас, — вклинивается Лебедев. — Не хочу в следующий раз в морг на опознание ехать. — ВалентинЮрич… Вот какого хера? Будто недостаточно того, что он раскаивается. Зачем так нагнетать-то, если ничего не… — А я с Валентином согласна. Устроишь себе детокс. Удивительное единодушие. Всегда бы так, бл… ин. Или, и правда, так боятся, что с ним что-то случится? Да ну нахрен. Он же не совсем отбитый… «Тем, ты сел за руль пьяным. Этого не достаточно?» У его совести отчего-то всегда мамины интонации. Тихие, но пронимающие до самого нутра. Все такие умные вокруг, куда деваться, блин. А он что со всем вот этим выматывающим, больным делать должен? Примириться? Да как нах… нахер? Это же… — Давай, допивай чай, и за вещами твоими поедем. Лебедев привычно жестко все решает за всех. Но ругаться с ним не хочется. Как-то разом наваливается обреченная усталость. За вещами, так за вещами. И будь, что будет.***
Одно дело просыпаться после попоек и совсем другое ― от того, что Чара щекотно вылизывает ладонь. Привыкать, конечно, не стоит, но как же заманчиво. Очередное утро в квартире Лебедевых и ― временно ― Артема начинается с попыток накормить Юльку полезной кашей ― старый добрый способ срабатывает безотказно уже который день. И похрен, что он давится этой самой кашей вместе с ней. Лишь бы его, их, принцесса ела. Лебедев в это время бегает где-то там с Чарой, и если бы Артем мог, позавидовал бы. Но на отходосах немного не до того. От желания убить всех вокруг, а потом себя, удерживает, как ни странно, тоже Юлька. И фотографирование. Вроде мелочи, но заснеженные панельки выходят немного нереальными, даже сказочными. Пусть и фоткает он впопыхах на телефон, пока Юлька с довольным визгом носится вокруг, то валясь от восторга в снег, то сосредоточенно лепя из него куличи. Кадр за кадром складывается панорама их зимней жизни. Такая себе застывшая в тишине морозного утра красота по-чертановски. Раньше непременно бы ВалентинЮричу подсунул между делом ― вот тут у меня фотки Юли, а это вот панельки. И он обязательно хоть немного, но улыбнулся. Похвалил бы. Ему, кажется, правда нравились фотки Артема ― и это согревало совершенно по-особому. Раньше. За последние три дня они едва ли перекинулись парой слов. И это было… Нормально. Да и о чем им было говорить? Хотя, наверное, при желании темы бы нашлись, но желания тоже не было. Хватило бы одного неосторожного слова, чтобы… Потому и молчали. Лебедев пропадал на стадионе, Артем дома. Отстранение от тренировок до решения дисциплинарного комитета по поводу истории с клубом все еще выбешивало. О чем он, не стесняясь в выражениях, поведал накануне лично Игорю Викторовичу. Получив в ответ короткое и емкое: «За тобой сейчас прибирает дерьмо пресс-служба, пора бы заткнуться и не отсвечивать, как считаешь?» Считать он мог, как угодно. Сначала ты работаешь на репутацию, потом она против тебя. Но про то, как все было, все-таки рассказал. Раз уж камер в туалете этого их оху… офигенно шикарного клуба нет, то его слово имело такой же вес, как Лешкино. Так и тянулось ― неспешно, в привычном ожидании пизде… Суда из-за его пьяных выкрутасов за рулем. И заседания комиссии. И разговора с Лебедевым. Особенно разговора. Потому что по ночам Артем тихо и медленно сдыхал. Сны ― яркие, беспощадно красочные так ловко подменяли собой реальность, что иногда разобрать, где одно, а где другое не получалось. Особенно теперь, когда проходя мимо чуть приоткрытой двери в спальню ВалентинЮрича можно было мазнуть взглядом по ровно заправленной постели. Или по комоду с россыпью фоторамок ― наверное, еще от жены остались. Хотя, кто знает. Каждый раз, когда Артему казалось, что он что-то про Лебедева понимает, тот его поражал. Очередным поступком перечеркивая все, что было до. Проводя по самой грани ― той, что отделяла его от признания в собственной глупой, ненужной, но бьющейся внутри любви. ― Артем? ― ВалентинЮрич, а вы чего тут? Второй час ночи на дворе, а он с чаем на кухне. Или?.. Да нет, вряд ли. Хотя кошмары снятся всем. Лебедев, конечно, не все, но человеческого в нем гораздо больше, чем ему самому, наверное, хотелось бы. ― Не могу не спросить того же. ― Да так. Кошмар приснился, ничего такого. Курить хочется нестерпимо. Но сначала водички холодной бы… Залить разгорающуюся внутри ярость. Есть вещи, которые невозможно проживать заново спустя годы. Есть вещи… ВалентинЮрич вдруг с места поднимается. В холодильник лезет. Артем падает на стул, загипнотизировано сонно следя за точными, скупыми движениями. Молоко смешивается в большой кружке с медом. А потом отправляется в микроволновку. Когда на стол перед ним опускается кружка, становится ясно, что все куда серьезнее, чем казалось. Одно дело ― вызволение из отделения или новогодние подарки. Но молоко с медом ― это только для самых близких. Тех, о ком беспокоишься. ― Да я же не… ― Пей давай. Сладким теплом внутри вместе с молоком растекается ощущение счастья. Забытое и оттого еще более… ― И постарайся уснуть. Завтра твоя очередь с Чарой гулять. Обыденно так. Будто и не было того недоразговора у отделения, трех дней молчания и всего остального. Будто так было и будет всегда. Обычная такая семейная рутина с собакой и ребенком. Угу. За исключением того, что нормального в их ситуации нет примерно нихрена. ― Вам тоже кошмар приснился? ― Тоже. Не спорит, не отпирается, не молчит. Наверное, вот эта честность при полной закрытости и есть то самое, чего Артему всегда не хватало. То, что влекло по-особенному. Надо только быть смелым, чтобы спросить. И тогда… ― Не сидите долго. А то Юлька вас умотает завтра. Только кивает. А у самого во взгляде теплое, неназываемое. Глубинное и… Артем залпом допивает остатки молока и сбегает раньше, чем успеет наговорить глупостей. Чтобы на будущее утро послушно пробежать с Чарой пару километров, залипнуть с Юлькой в очередную серию Малышариков, а потом собрать ее для поездки в магазин. Будто Лебедев сам не справится. Или больше не доверяет? Спросить бы… Но спорить не хочется. Не после вчерашнего. Чара провожает их до самого порога, поскуливая. Морду в дверь просовывает ― мол, возьмите с собой, я вам пригожусь. ― Прости, милая. Как только вернемся, погуляем с тобой, обещаю, ― по голове ее треплет на прощание. ― Чала, пока! Юлька машет ей сосредоточенно. Необычайно взволнованная. Еще бы. Втроем они не так чтобы часто тусуются. А тут вдруг… Семейная идиллия. Полная и беспросветная. Не спрятаться, не скрыться от нее ни за высокими стеллажами, ни в отделе молочки, ни… Юлька ногами болтает, по сторонам головой вертит, сидя в корзине. Поначалу. Потом бредет, крепко цепляясь тонкими пальчиками за его палец. ВалентинЮрич рядом сосредоточенно дребезжит корзиной, на ходу закидывая в нее все необходимое. Стараниями Артема к стандартному набору овощей и молочки добавляется пачка начос и упаковка мороженого. Лебедев хмыкает коротко, но молчит. Только на кассе удивленно брови приподнимает, заприметив фотку в бумажнике Артема, аккуратно обрезанную под прозрачное окно кармана. Артем на ней с Юлькой на руках на фоне сказочных праздничных огоньков ― принц из него так себе, а вот Юля ― настоящая принцесса. Любого, кто заподозрил бы его в излишней сентиментальности, Артем быстро повозил бы лицом по этим самым подозрениям. Но с Лебедевым так не выйдет. Остается лишь ждать. Тот вдруг едва заметно улыбается и раскрывает собственный бумажник. Где обнаруживается фотка Юльки, под елкой, увлеченно катающей блестящий шар ― Артем просто не мог не щелкнуть ее, когда… Лебедев ведь мог любую фотографию выбрать. Не раз и не два сам показывал удачные кадры с Юлькой, а в бумажник вложил именно эту. К горлу вновь подкатывает, подступает все то не озвученное, что мучает, бередит уже который месяц, но нельзя. Не здесь, не сейчас. Потом тоже. Ни на детской площадке, куда их утягивает Юлька ― Артем ловит ее внизу горки, счастливую, смеющуюся, чтобы передать ВалентинЮричу, который подсаживает ее наверх и так до бесконечности. До собственного звенящего на легком морозе смеха, потому что Юлькино веселье заразительно. До тихих улыбок Лебедева ― каждая из которых отпечатывается в памяти навсегда. Вместе с этим солнечным белоснежно-ярким днем. Ни дома, где минуты спокойной не выдается до самого вечера ― Лебедев уезжает на тренировку, а они с Юлькой и Чарой остаются. Медленно, но верно разнося квартиру до самого его возвращения. Да так резво, что Артем только и успевает навести относительный порядок, прежде чем в двери тихо повернется ключ. Сил хватает лишь коротко кивнуть чуть удивленному Лебедеву и утечь мимо него на лестничную площадку курить. К непривычной усталости с сигаретным дымом примешиваются чуть горьковатые, болезненно-нежные воспоминания о сегодняшнем дне. Так или иначе запечатленные. Фотки на экране телефона неспешно сменяют одна другую. Вот ВалентинЮрич с Юлькой на руках ― в уголках глаз собираются лучиками морщинки от непривычно широкой, пусть мимолетной улыбки. Вот Юлька, увлеченно взбирающаяся по лестнице на горку, снова ВалентинЮрич на фоне панелек ― случайный кадр, где он пристально, чуть прищурившись, смотрит вдаль. Когда только щелкнуть успел? Да неважно. Сердце все равно заполошно заходится, из груди рвется. Не выдерживает. Сколько он еще так протянет? Год? Два? Да он сопьется раньше, чем… Догорающая сигарета обжигает пальцы. Мигом приводя в чувства. Сколько надо, столько и протянет. Хоть целую вечность ― лишь бы только украдкой ловить тихую улыбку на его губах. Сам Лебедев обнаруживается на кухне с кружкой чая, Артем, помявшись, наливает и себе. Одновременно хочется спать и сидеть вот так, молча, грея чуть подмерзшие ладони об кружку. Смотреть и знать, что его место здесь, рядом с этим человеком. Пусть и не совсем то… ― Артем, что с тобой происходит вообще? Точно выверенным ударом под дых. Как умеет он один. Чай застревает в горле ― не сглотнуть, не выплюнуть. Вот какого хера? Все же так хорошо шло, вот зачем он… ― А что происходит? По мне так все заебись. Морщится, услышав мат, но раз уж спросил, терпи, сука. ― Нет, конечно, могло быть лучше. Мне все это не нужно ― ни попойки эти, ни телки, по щелчку пальцев раздвигающие ноги. Знаете, сколько их таких было? Лебедев головой качает ― мол, избавь от подробностей. ― Нет? Дохрена. На смазливую мордаху, знаете, как ведутся? Да вот только нахер мне ни одна не упала. Точнее падали и еще как, ― смешок лающий, больше похожий на всхлип, сам срывается с губ. ― Да только мне это не нужно, понимаете? Никто не нужен. Кроме вас. Взглядом к Артему прикипает, губы поджимает. Не верит. Ни единому блядскому слову. Да не пошел бы он… ― Вы сейчас, небось, думаете ― хуйня какая. Да вот только я с ней уже полгода живу. Со снами этими, блядскими, где вы меня натягиваете ― но это полбеды. А улыбки эти ваши, пробирающие до самого нутра? А забота? Я спать почти два месяца не мог ― вы снились. Только по синьке и отпускало. Это все вы. Всегда были вы. Слова как-то разом кончаются. Смазываются до отчаянного, первого и последнего поцелуя. Короткого, сухого, самого дорогого. Ему, конечно, не отвечают. Теплые губы Лебедева чуть удивленно размыкаются, Артем чувствует след его дыхания на губах мимолетный, горячий, невыносимый. И сбегает. Куртка, кроссовки, дверь хлопает, наверное, Юльку разбудит… Вниз-вниз-вниз. Как можно быстрее, как можно дальше. Под ногами рассерженно скрипит снег. Его незаметно выносит к старой хоккейной коробке. Надо же, стоит еще. Лед в свете уличных фонарей отливает золотом. Артем с легкостью перемахивает бортик, чуть подскальзываясь на укатанном льду. А когда-то ведь катались, круги нарезали и горя не знали. Отталкивается на пробу, руки раскидывает и скользит. Как глупо и банально все вышло. Как будто могло быть по-другому. Путь от борта до борта укладывается в двадцать широких шагов. В распахнутую куртку пробирается ознобом холод. Сжимается кольцом вокруг сердца. Не дает нормально вдохнуть. Наверное, надо бы застегнуться. Но какая разница? Теперь уже… ― Можно присоединиться? Надо же, запомнил. Наверное, только ради этого Артем и рассказывал ― про коробку, пацанов и... Верил, что ему интересно, что не просто так спрашивает. Так оно и есть. Ему никогда не было все равно. Даже сейчас. ― Конечно. Ближние дома горят сотнями желтовато-оранжевых огоньков. Артем сбивается со счета на двадцать четвертом. Сначала начинает. И снова сбивается. Тепло ВалентинЮрича не греет, хотя он совсем рядом. Артем его левым боком чувствует. Усмехается, голову запрокидывает. В черном небе ни намека на луну. Не-свидание не под луной. Тьфу, блядь. ― Артем. Самое время для речей о том, что это ничего. Пройдет. Да вот только нихуя подобного. ― Тема. Выслушай меня, пожалуйста. Говорил же. Усмехается, головой качает. И все это так… Глупо и безнадежно. Как и должно быть. ― ВалентинЮрич, не тратьте время. Я… Это не… Я вас люблю. Понимаете? Понимает. По глазам видно ― все он понимает. ― Я не могу тебе ответить. Что и требовалось… ― Не сейчас. И не знаю, когда смогу. Но, ― горько, так бесконечно горько и в то же время… ― если ты готов ждать… ― Готов. С губ срывается прежде, чем он полностью осознает. Поворачивается медленно, налетая на черный, полный знакомой тоски взгляд. И разбивается. Это не пройдет никогда. И если нужно, он будет ждать целую вечность. И непременно дождется. Золотыми пылинками в неверном свете фонарей кружат снежинки. И тают на горячих щеках. Артем запрокидывает голову и закрывает глаза.