Захудалое королевство

Уродились, ох и уродились яблоки в этом году! Такого урожая не могли припомнить не только старожилы (эти вообще ничего не помнят, о чем ни спроси), но даже летописи и хроники — ни в одной из них про такую прорву яблок не поминалось. За это мать Гунилла могла поручиться, поскольку все летописи и хроники знала наизусть — по крайней мере те, что хранились в Библиотеке их маленькой обители сестер-книгоедок, затерянной в горах на самой границе Захудалова и Блястящева. Они не были монахинями, сестры-книгоедки, вовсе нет. Обитель собрала под своими сводами всех тех женщин и девиц, кои любому досугу (а паче того — работе) предпочитали книгочтение, занятие не менее священное и требующее полного отрешения от мирских забот, чем служение монашеское. Потому и устав книгоедок был не менее суров, чем в ином монастыре, и попасть в ряды сестер могла далеко не каждая. Отбор был строг и не допускал поблажек. Недостаточно было просто уметь читать — этому, слава Святому Культпросвету, учили всех детей без исключения в Захудалове (чему в Блястящеве, где не считали необходимым тратить время на обучение девочек, верить не хотели, но приходилось). Нет, читать нужно было — любить, да так, чтобы провалиться в книгу с головой, позабыв про сон и еду, а на это способны отнюдь не все, как в Блястящеве, так и в Захудалове, так и в прочих странах окрест да около. Но и этого было недостаточно. Ибо книга прочитанная — это хорошо, но книга собственная — это бесценно. В обитель принимали только тех женщин и девиц, кои могли принести с собой книги для пополнения Библиотеки, а это, согласитесь, сужало ряды претенденток в разы, ибо книга — вещь дорогая, и это правильно. Как говаривал кто-то из мудрых, книги и должны быть дороги, ибо это не водка. Дешевая же книга — это некультурность.* Упрекнуть книгоедок в некультурности ни у кого не повернулся бы язык. Их Библиотека была сущей сокровищницей — так говорили сестры, и приходилось верить им на слово, поскольку увидеть драгоценное собрание не мог никто из посторонних. Не то было с водкой. Водки в обители было днем с огнем не сыскать, хотя в селениях нижних и городах дольних она и впрямь была недорога, уж куда дешевле книг. Но тому, кто погружен в чтение, водка вроде бы как и без надобности, поскольку хорошая книга уносит в мир грез вернее, чем любое хмельное снадобье, а похмелья от книги не бывает даже при чтении запоем. Так считала мать Гунилла. Сестры не все были согласны. Но их никто не спрашивал. Однако в этом году на стороне сестер выступила мать Природа. Яблок уродилась целая прорва. Весь сад обители был ими завален, и низкорослые яблони сгибались до земли под тяжестью плодов. Сначала их ели. Потом сушили. Потом квасили. Потом решили варить повидло — банки кончились очень быстро. Потом попробовали сделать яблочный сыр, столь популярный в Захудалове. Но там, в Захудалове, видно, знали какой-то секрет, сестрам неведомый. Потому что сыр у них не вышел, а три кастрюли книгоедки прожгли до дыр. А яблоки все не кончались. И тогда мать Гунилла сдалась. И сестры принялись за изготовление яблочной бузы, сиречь сидра. Рецептов радостного напитка сестры разузнали видимо-невидимо, благо кулинарные книги составляли в Библиотеке немалую часть. Все они различались в деталях, но сходились в одном: пить яблочную благодать нужно было не раньше следующего урожая, то есть примерно через год. Ну, или хотя бы на Пасху. Или, если уж совсем невтерпеж, на Рождество. Расстроенные сестры повздыхали, но куда ж деваться. И дело закипело. Через неделю в саду обители наконец-то стала видна трава, которую больше месяца закрывали от глаз людских кучи опавших яблок, так что окрестные ежи, повадившиеся в сад полакомиться перепревшим яблочком, перестали засыпать под утро пьяными прямо на месте преступления, не в силах перебраться через холмы и буераки спелых плодов, и начали уносить заплетающиеся лапки аж до самой живой изгороди и спали теперь там, пробуждаясь лишь к полудню, помятые, страдающие с перепою. Зато в погребе выстроились в ряд десятка два здоровенных бутылей, в которых золотисто переливался отжатый яблочный сок. Через две недели сок в бутылях покрылся пеной и начал бродить. А через три недели сестра Хросвита, которую все называли просто Хросей, поняла, что больше она не выдержит. Поднявшись среди ночи, тайком направилась Хрося в погреб. В руке у нее был зажат малый холщовый мешочек. В погребе Хрося, таясь и оглядываясь, запалила огарок толстой свечи, предусмотрительно похищенный ею из Библиотеки. Дальняя от входа бутыль как нельзя лучше соответствовала Хросиным намерениям. Пробка выдернулась из горлышка на удивление легко. Хрося осторожно вытрясла содержимое в бутыль, тщательно заткнула ее пробкой и легонько потрясла, чтобы лучше растворилось. И только потом заметила, что пол вокруг посыпан какой-то белой крошкой. Крошка хрустела под ногами и блестела алмазно в свете огарка. Хрося не поленилась, нагнулась и мазнула пальцем по каменному полу. Так и есть! Видно, не одна Хрося решила усовершенствовать благородный напиток сидр — кто-то из сестер уже поддал туда сахарку. Ну, ничего. Бутыль большая, хватит на всех, а с Хросиными дрожжами дело быстро пойдет на лад. Дело пошло на лад даже быстрее, чем ожидала Хрося. Прошла еще неделя, в дальней от входа емкости творилось что-то несусветное. Сок бродил, бурлил и ворчал, пока в один прекрасный (для Хроси) день с громким «бабах!» не выбил пробку и не сбежал бурой пеной, запачкав безупречно чистый пол погреба. — Ай-яй-яй! — сказала мать Гунилла. — Видать, напутали мы что-то с рецептурой. — Ай-яй-яй! — подхватили сокрушенным хором сестры-книгоедки. И заговорили наперебой: — Позвольте, матушка, я приберу! — Нет, матушка, уж это я приберу! — Я приберу! — сказала Хрося, по счастью оказавшаяся ближе всех к месту происшествия, и ухватилась рукой за мокрую бутылью горловину. И столько решительности было в ее словах, что остальные книгоедки, поджав досадливо губы, спорить не осмелились. И вот теперь Хрося наслаждалась законно завоеванным трофеем. Дождавшись, пока все начитаются на ночь (а в обители читать в постели не только разрешалось, но и полагалось хорошим тоном, что, принимая во внимание немалые размеры библиотечных фолиантов, свидетельствовало о достойной физической подготовке всего сестричества), пока сбегают попить водички и стащить с кухни кусочек чего-нибудь вкусненького — в этом году там были только и исключительно яблоки — и заснут наконец, будь они неладны, Хрося, сжимая под мышкой оплетенную лозой фляжку, пробралась на стену, окружавшую обитель с трех сторон (с четвертой была скала). Там, на самой высокой точке обители сестра-книгоедка расположилась с наибольшим удобством, какое только могла себе представить: перед ней в узком окошке крепостной стены стояла полная до краев фляжка крепчайшей яблочной браги, рядом на тряпице лежала горсть сушеных яблок и ломоть свежего хлеба, намазанный щедро яблочным повидлом, придавленным в свою очередь толстым куском желтого ароматного сыра (не яблочного). Хрося запалила очередной огарок библиотечной свечи, достала из кармана книжечку малого формата и вздохнула от избытка чувств: у нее было всё, чтобы почувствовать себя на вершине блаженства, а главное — никого не было рядом, и она могла насладиться своим богатством в полном и счастливейшем одиночестве. Хрося вздохнула еще раз и принялась пировать. Книжица из недавних поступлений (привезена была новой сестрой чуть более месяца назад) сразу же была определена матерью Гуниллой в особый фонд, то есть в тот, пользоваться коим возбранялось почти всем сестрам за исключением самой матери Гуниллы. Туда попадали книги спорного содержания: религиозные, дабы не возбуждать в сестрах-книгоедках ненужные страсти и не провоцировать их на споры, в которых заведомо не будет победителя, и скабрёзные, где излишне подробно и откровенно описаны отношения любовные, дабы, опять-таки не возбуждать страсти, в условиях обители не просто ненужные, а прямо-таки преступные. Хрося от рождения была очень любопытна. А потому не успокоилась, пока не подобрала ключик к дверце шкафа, где хранился особый фонд матери Гуниллы — уже несколько лет как. Все книги из фонда Хрося давным-давно перечитала и пересмотрела (и ничего там такого не было, чтобы запирать на семь замков). А вот с новой книжицей ознакомиться все никак не удавалось. Отхлебнув из фляги, листала Хрося желтые страницы и диву давалась. Книжица была почти без текста, зато с картинками. Про отношения любовные. Картинки были на редкость хороши, хотя порой Хрося никак не могла понять, что же там нарисовано. Вот, к примеру, голые мужчина и женщина — тут все понятно. А вот здесь, к примеру — два голых мужчины. И зачем это, спрашивается? Отхлебнув еще один глоток, Хрося закусила хлебом с повидлом и пришла к выводу, что они ждут женщину, чтобы предаться греху втроем — про такое Хрося слышала. Жаль, что этот грех втроем художник изобразить не удосужился, потому что Хрося не очень представляла себе, как это возможно технически. Ну, приходилось довольствоваться тем, что есть. Хрося листала себе книжицу, прихлебывая из фляги. Над головой горели полночные звезды, внизу, в садике топотали и, кажется, ссорились хмельные ежи. Жизнь была прекрасна и удивительна. Увы, но фляга была не слишком велика. Кося глазами на очередную картинку, где два опять-таки совершенно голых мужчины, сплетаясь в страстных объятиях, крепко целовали друг друга в губы, Хрося взболтала остатки браги, потом приложила флягу ко рту и запрокинула голову, допивая ее до дна. И тут над обителью, Хросей и ежами словно бы потемнело, повеяло свежим ветром и что-то зашумело в вышине ночного неба, а потом оттуда, сверху, раздался удалой свист и молодецкий крик: — Йоххху! Хрося открыла зажмуренные от удовольствия глаза — и обомлела! Прямо на нее из ночной тьмы падал огромный и синий, как сама ночь, дракон! В том, что это именно дракон, сомнений не было никаких — чешуя зверя поблескивала в лунном свете, глаза сияли алмазами, а путь дракону освещали мелкие языки пламени, из пасти дракона и вырывающиеся! Но и это еще не все: на спине дракона, крепко обхватив его за шею, сидел молодец — красавец в черных кудрях, и глаза его горели не хуже, чем у дракона, а из-за его плеча смотрел прямо на Хросю не иначе, как ангел, ибо волосы его, вздыбленные ночным ветром, полыхали неземным золотом, и свет окружал его голову и изливался на мили окрест. Чернокудрый красавец — а это был не иначе как драконоборец Георгий, а кому ж еще летать на драконе? — засмеялся, засвистел в четыре пальца и крикнул зычно: — Выше забирай! Выше, Генриетта! Вверх, вверх! Синее, фиолетовое, изумрудное пронеслось над хмельной Хросей брюхо дракона, мелькнули аккуратно поджатые четыре когтистые лапы, и видение исчезло в небесной вышине, и только донеслось откуда-то издалека: — Ййййохху! Хрося поставила флягу в узкое окно на крепостной стене и упала в обморок. С тех пор сестру Хросвиту стало не узнать. Она выбросила в колодец ключ от шкафа с особым фондом матери Гуниллы и никогда больше не пыталась усовершенствовать зреющий в погребе сидр — а его там ставили теперь регулярно, как только выдавался яблочный год, уж больно по душе пришелся напиток и матери Гунилле, и прочим сестрам. Зато открылся у сестры Хросвиты новый талант — рисовальный. День за днем сидела она в скриптории при Библиотеке и выводила на тщательно выделанном пергаменте картинки — разноцветные, яркие, хоть сейчас на стенку вешай вместо коврика. Рисовала Хросвита всегда на один и тот же сюжет. Немного подумав и посовещавшись со старшими сестрами, мать Гунилла решила, что это — чудо Георгия о змие, хотя сомнения были. На картинках Хросвиты чернокудрый Георгий вместо того, чтобы сражаться со змием, лихо катался на нем по поднебесью, а сзади, прикрывая спину святого, над чудовищем парил с копьем наизготовку ангел с синим взором и золотыми волосами. С каноном рисунки почти не совпадали, но народу нравилось — на Рождественской ярмарке в Захудалове их раскупали как горячие пирожки. Так что после ярмарки в Библиотеке обители сестер-книгоедок теперь всегда появлялись одна-две, а в удачный год — и три новые книги. Но такое случалось нечасто. Ибо хорошие книги, как всем известно, редки. Да и дороги… _____________ * Высказывание о дороговизне книг принадлежит Василию Розанову (1856 — 1919), одному из наиболее значимых русских философов начала XX столетия.