Захудалое королевство

В этот раз ломиться в подвал Королевского суда доктору не пришлось. Едва он прикоснулся к двери с косенько висящим листком расписания передач (посещения запрещены), как она распахнулась во всю ширь, на взгляд доктора — так даже чересчур гостеприимно. — Заходите, заходите, — стражник по ту сторону порога улыбался, как будто увидел родного дедушку. — Добро пожаловать! Милости просим! Чувствуйте себя как дома! — Типун тебе на язык, братец, — проворчал доктор. Конечно, давняя дружба с королем и близость к трону, а значит осведомленность во всех важных делах государства и личных короля, и, главное — чистая совесть, давали лейб-медику основания, и весьма веские, полагать, что тюремное заключение ему не грозит, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем, но от щедрого гостеприимства стражника арестантской все равно стало как-то не по себе. Наверное, в докторе говорила память поколений: когда-то, давным-давно, один из предков Станислава, из дальних странствий возвратясь и насмотревшись по белу свету, а более всего — в Восточных Землях чужих диковинных обычаев, решил было ввести в Захудалове единомыслие, а один из предков Вениамина не иначе как стал жертвой этого нововведения. Оно, по правде сказать, было несколько странным: королевским эдиктом велено было всем честным захудаловцам думать одно и то же. Ведь когда все думают одинаково, жить куда как легче! Разработан был реестр, что пристало думать по какому поводу. И второй реестр — что думать по этим поводам не пристало. А тем, кто правил не соблюдает, грозил острог и долгий труд на посадке брюквы. Чтобы не думали, чего не надо. Эксперимент затевался масштабный, но провалился быстро по ряду причин. Во-первых, все эти реестры и правила шли в полный разрез с национальным характером захудаловцев, разумных и слегка безалаберных, но справедливых по природе. А во-вторых, уж больно скоро переполнились немногочисленные остроги королевства, несмотря на всю эту захудаловскую врожденную справедливость. Когда инакомыслящих сажать стало некуда, неинакомыслящие возмутились, потому как ни в одном из реестров указано не было, что по этому поводу следует или не следует думать, а главное — что в таком случае следует или не следует делать. Поразмыслив, возмущенные неинакомыслящие захудаловцы собрались в едину кучу и направились к королевскому замку. Король Богдан, как гласят Захудаловские Хроники, как раз стоял у окна, выходящего на площадь, с надкушенным бутербродом в руке и потому первым увидел приближающуюся толпу. Толпа шумела, махала кулаками и явно чего-то хотела. — Посмотри-ка, дорогая, — обратился король Богдан к королеве Офигении, прозванной Бесприданницей, что, в общем-то соответствовало действительности, так как одно-единственное зеркальце, хоть и говорящее и волшебное, приличным приданым считаться никак не может. — Посмотри-ка, дорогая, кажется, там — народ? — Да ну, не может быть, — удивилась Офигения. — Так-таки и народ? И чего он хочет? Король Богдан пожал плечами: да кто ж его, народ, знает? — Ну так спроси! — посоветовала разумная королева. Король Богдан отложил надкушенный бутерброд, распахнул окно, высунулся по пояс и спросил: — Братцы, чего шумим? Толпа остановилась и зашушукалась, на ходу формулируя требования к власти. Пошушукавшись где-то с четверть часа, народ наскоро выдвинул делегатов: самых рослых, чтобы их было как следует видно из королевского окна, и самых горластых, чтобы их было оттуда же слышно. Делегаты вышли на середину площади, откашлялись и завопили: — Король! — кричали они. — Король! Ты это… Давай, либо тюрьмы строй, либо отменяй к хренам единомыслие! — Дорогая, ты слышала? — обратился король Богдан к супруге. — Они требуют, чтобы я… — Да слышала, слышала, — отвечала Офигения. — Совсем обнаглели! Тебе не кажется, дорогой, что это — бунт? — То есть, как это — бунт? — удивился Богдан. Такого компота в Захудалове не бывало давным-давно, кажется, еще со времен прежней династии (волнения, спровоцированные бесчинствами лже-вурдалака в Сивых Кочках, не в счет). — Да так, бунт, — пожала белыми плечами Офигения. — Обычное дело! — Не может быть, дорогая, — упорствовал король. — В истории Захудалова бунт был всего один, да и тот — еще при прежней династии! — Ну, значит, это второй! — настаивала Офигения. — Пойду-ка я запру покрепче дверь! А народ на площади, чувствуя явную растерянность власти, разошелся не на шутку. — Даешь тюрьмы! — кричали одни. — Долой единомыслие! — кричали другие. Некоторые, наверное, самые нерешительные, выдавали оппортунистическое: — Даешь тюрьмы! И долой единомыслие! А четвертые, самые радикальные, вопили и вовсе несуразное: — Долой тюрьмы! Долой единомыслие! В общем, бардак и хаос. А единомыслием и не пахло. — Ну что, Бодя? — спросила вернувшаяся Офигения, и то, что она среди бела дня и при слугах назвала короля его уменьшительным именем, предназначенным, в общем-то, для алькова, говорило о ее расстроенных чувствах. — Двери-то я заперла, но они же могут попробовать забраться через окна. — Да ничего, — ответил огорченный король. — Требования выдвигают. На выбор! Королева подумала. Будучи бесприданницей, она еще с девичества усвоила одну нехитрую истину: выбирать нужно то, что тебе по карману. Она послушала выкрики толпы и с укором посмотрела на мужа: — Ну? И ты еще сомневаешься? Выбор был очевиден: на постройку тюрем, тем более срочную, у королевской семьи денег, как водится, не было. Отменить же единомыслие можно было бесплатно. Король вздохнул и согласился. Так и не прижилось единомыслие в Захудалове, а пытавшийся привить его король Богдан Впечатлительный (именно под этим прозвищем вошел дальний предок Станислава в анналы Захудалова) был, пожалуй, самым непопулярным в истории королевства монархом. Но мы отвлеклись! Итак, лейб-медик Вениамин, сопровождаемый рослым и широкоплечим молодым человеком весьма примечательной наружности (по мнению стражника арестантской, откровенно бандитской, по мнению же горничной в замке — романтической и очень привлекательной), вошел в гостеприимно распахнутые двери узилища.