Захудалое королевство

Главное — не заснуть. А то до утра так и не проснешься! Он уже пробовал: нарочно укладывался пораньше, думал, вот поспит немножко, потом поднимется среди ночи и… дрых себе до самого восхода. Так что в этот раз он твердо решил — не спать! И таращился изо всех сил в темноту, стараясь даже не моргать. А то вот моргнешь ненароком раз, другой, а там и глаза слипнутся, и снова проспишь все самое интересное. Правда, матушка вот настрого запрещала в такие ночи выходить из дому… Он подумал немножко, прикидывая, чего ему хочется больше: слушаться матушку или посмотреть на зайцев? Матушку огорчать не хотелось. Хотелось смотреть на зайцев. Он же быстро, туда — и обратно. Матушка и не заметит ничего. Ну, а если заметит… Ну что? За ухо прихватит? Или полотенцем по спине хлопнет, как в прошлый раз, когда он из пирога вишню выковырял. Почти всю. Просто не смог остановиться. Так и пришлось потом дырявый пирог впустую доедать, эх… Но он все-таки постарается, чтобы матушка ничего не заметила. Потому что огорчать ее лишний раз не хотелось. А вишня-то вкусная была… Мальчик и сам не заметил, как ресницы его сомкнулись. Перед глазами возник пирог, большущий, с тележное колесо, поблескивающий темными ягодами сквозь дырочки в подрумяненных боках, а одна ягода, самая крупная, взяла да и подмигнула: дескать, съешь меня! Мальчик вздрогнул и проснулся. Было очень тихо. А значит, матушка уже тоже спит. И, если он не хочет ее огорчать, ему пора. Дверь даже не скрипнула, когда он ее приоткрыл. Ночь стояла теплая, как и полагается в июле, и темная, как и должно быть в новолуние. Но ничего особенно страшного на дворе не было, особенно если не смотреть по сторонам. Ничего там нет, уговаривал он себя. Все то же самое, что и днем. И все равно боязно… Ну и пусть! Зато он посмотрит на зайцев! Первую заячью ночь он пропустил — проспал. Сегодня вторая. Будет еще и третья, но это уже почти осенью, поди дождись! Так что хватит рассусоливать. Полночь, наверное, уже совсем скоро. Не дойдя пары шагов до окружавшей двор каменной стены, он вдруг сообразил, что туда ему лучше не соваться — с калиткой, а точнее с ее ручкой, отношения у него были сложные. Днем ручка вела себя как полагается: выкованная в виде изящной женской руки, украшенной кольцами, каким-то безвестным умельцем давних времен, она безропотно позволяла себя пожимать, открывая калитку в какую хочешь сторону. Снаружи, кстати, такая же точно рука выполняла вдобавок еще и роль дверного молотка. Так вот, днем все было в порядке. Но ближе к вечеру, когда домик окутывали плотные лесные тени и матушка считала, что ему в лесу делать нечего, ручка работать отказывалась. Сколько ты ее ни дергай, ни пожимай, да хоть целуй — открыть калитку было невозможно. А если дернуть посильнее, то еще возьмет, оттопырит указательный палец да и пригрозит: не балуй! Правда, это помогало, пока он был совсем маленьким. Теперь его такими пустяками, как запертая дверь, не остановишь. В углу двора росла старая развесистая яблоня, корявая, с изъеденным лишайником стволом. Несмотря на почтенный возраст, она исправно плодоносила, и каждый раз матушка говорила: «Ну все, наверное, последний урожай». Но яблоня держалась, год за годом усыпая траву золотистыми яблоками с просвечивающими сквозь тонкую кожуру черными косточками, мелкими, но медово-сладкими и вкусными до невозможности. Взобраться на яблоню он мог даже с закрытыми глазами (сколько раз проверял). С верхней развилки дотянуться до стены, ухватиться, одну ногу в выемку от очень удачно выпавшего камешка, вторую вверх — и спрыгнуть по ту сторону забора. Ну, или сначала немного повиснуть на руках — если в темноте, то можно. Так что не прошло и пяти минут, как мальчик, потерев рукой слегка поцарапанный живот, уже бежал по лесу в сторону дубовой рощи. Ночного леса, знакомого как свои пять пальцев, он совсем не боялся. Ну разве что так, самую чуточку. До дубовой рощи было рукой подать: через орешник, вниз по склону к ручью, через ручей и немного в горку и вбок. Мальчик волновался. А вдруг полночь уже миновала, и он опять все пропустил? Обидно же! Тем более сейчас, когда так удачно получилось удрать из дому и уже почти добраться до места! Он взобрался на небольшой пригорок, поросший папоротником, и перевел дух. Вот и дубовая роща! Только что-то нету пока никого… Ну, значит, он не опоздал. Уже не торопясь, мальчик пошел дальше, то и дело оглядываясь по сторонам. Где-то сзади, у ручья, негромко, будто шепотом, квакали лягушки. В отдалении между деревьями что-то мелькнуло. Раз, другой. Зашелестела трава. Мальчик замер. Там явно кто-то был! Но зайцы это или какой другой зверь — непонятно. Не разглядеть. Мальчик постоял еще немного. Над ухом тоненько и противно зазвенел комар. И еще один. И еще. Хочешь-не хочешь, а нужно двигаться! А то заедят. И только он собрался сделать шаг, как прямо ему навстречу выскочил заяц: ногастый, уши торчком, усы врастопырку, а глаз шальной, недобрый. Серьезный зверь. На мальчика он не обратил никакого внимания — прянул вбок, только зашуршало. И вообще, шуршало теперь со всех сторон. То и дело мелькали в темноте светлые пятна заячьих хвостов. Зайцы собирались на сходку. А значит, полночь уже близка! Мальчик осторожно пробирался между деревьев, старательно прячась за стволами, и добрался наконец до опушки, где топталась целая заячья толпа. Разглядеть каждого зайца в ночи было непросто, но ясно было, что собралось их там великое множество: они пихались боками, толкались лапами и непрестанно шевелились, словно речная вода под ветром. Всяческие травы произрастали в Захудалове, съедобные, целебные, волшебные и не очень. И многие из них мальчик знал: сложно умудриться не запомнить, если твоя мама — ведьма-травница. Но даже и она не со всякой травкой была знакома лично, потому как некоторые из них встречались очень редко, разрыв-трава, к примеру, или там одолень, а какие, как красная рута или папоротников цвет, так и вовсе никогда. Трынь-трава же и среди волшебных была наособицу, не так, чтобы очень редкая, но зато ценная: кто ее отведает, становится безрассудно смелым и презирает любые опасности. А главное — никто толком не знал, как она выглядит. Потому что трава трынь, пока растет, другой травой ловко прикидывается, то мятликом, то муравой, то еще какой ромашкой. Собирали ее захудаловские травницы всего три раза за лето, наутро после новолуния, находили по дубовым рощам в изобилии, но — скошенной. А косили трынь-траву — зайцы. Только они могли ее распознать и от других травок отличить. Вот на них, длинноухих косарей, мальчику и хотелось посмотреть сегодня, в ночь июльского новолуния. Интересно же! Откуда они косы берут? А зайчихи, наверное, грабельками скошенную траву в валы собирают? Лишь бы не спугнуть… Мальчик улегся на живот и подполз поближе к опушке. Неужели сейчас он все-таки это увидит?.. Зайцы точно, были чем-то заняты… Ни кос, ни грабель не видно. Потому что зайцы траву грызли — как зайцам и положено. — Эх, — прошептал мальчик с досадой. Эка невидаль — зайцы траву жуют! А может, это они просто разминаются? Может, полночь еще не настала и надо еще немножко подождать? И он улегся поудобнее, подперев подбородок сложенными друг на друга руками. Долго ли, коротко ли ждал мальчишка, сказать трудно, но в конце концов он начал клевать носом. И заснул бы! Но тут послышалась ему тихая песенка, и он тут же растопырил глаза пошире. Дождался! На опушке вовсю кипела работа — заячий сенокос. Зайцы, встав на задние лапы, споро помахивали маленькими косами: вжух! вжух! Трынь-трава падала под серебристыми лезвиями и сама начинала серебристо посвечивать. А зайцы знай шли себе вперед дружным рядом, и тоненький голосок напевал негромко: — Коси, коса, пока роса! И целый хор таких же тоненьких голосов подхватывал: — Роса долой — и мы домой! Будто завороженный, наблюдал мальчишка за зайцами, а они подходили все ближе, все ярче поблескивали лезвия маленьких кос, громче звучала заячья нехитрая песенка. Запах свежескошенной травы, дурманный, сонный, плыл над опушкой, а от ручья наползал на неё густой туман. Под его белым одеялом мальчишка и проспал до самого рассвета, пока не разбудил его утренний бодрящий холодок.