Ugliest smile I have seen

Кэйю не покидает ощущение нереальности происходящего. Он искренне смущён и отчасти даже в ступоре от заботы, которой укутан со всех сторон. Головная боль практически сошла на нет, но всё равно его водят чуть ли не под руку, отчего он поначалу пытался незаметно отбиться – бесполезно. Якоб не оставляет его одного дольше, чем на пять минут, и это немного раздражает, но Кэйа понимает причину, и под конец неуёмная энергия лекаря стала по большей части умилять. После еды они вышли в небольшой сад, и у Кэйи слегка кружится голова от обилия запахов и ярких, сочных цветов. Слишком идеально, будто с открыток, и это, как нелепо бы не звучало, вызывает скорее противоречивые эмоции. Не бывает всё абсолютно безукоризненным. Сад заполнен цветами, вроде львиного зева, лилий калла, светяшек и многих других, названия которых Кэйа и не знает даже. — Ах, это, — перехватывает его взгляд Якоб, улыбаясь с детской гордостью, — мне привезли его из Инадзумы. Очень сложно было понять, какие условия требуются, но, как видишь, растение живое. Он усмехнулся почти с нежностью и, подойдя к дереву, прислонился к шершавой коре лбом. Ладонь дворянин приложил к стволу и закрыл глаза, что-то тихо проговорив, словно общаясь с ним. — Оно одно из самых первых, которое я посадил, вступив в права наследника, — он обернулся, всё так же не отнимая руки, — обычный закатник, не требует особой заботы. Но я не променяю его ни на что иное. — Ты сам ухаживаешь за всем этим? — Да, — кивок, — трачу кучу времени, но я не жалуюсь. Это, — Якоб тихо выдохнул, пальцем легонько касаясь лепестка лилии, — моя семья.       В его голосе прозвучала нотка печали, впрочем, тут же исчезнувшая без следа. Он прищурился и, смахнув со лба грязь, рассмеялся. Якоб выглядел явно счастливым, беззаботно улыбаясь, и Кэйю слегка кольнула зависть, от которой он отмахнулся, не желая омрачать момент. Якоб продолжил с очаровательной увлечённостью рассказывать о том, как он добыл тот или иной цветок, как тщательно следил за состоянием, не допускал назойливых насекомых и много чего ещё, на что Кэйа лишь растерянно кивал и слушал. К концу прогулки его руки были заняты спелыми и уже перезрелыми ягодами и плодами, на что Якоб, покачав головой, заявил, что тут уже нужна корзина и, пообещав, что мигом вернётся, умчался в дом. Слегка оглушённый обилием информации капитан присел на резную скамейку в завитушках, облокачиваясь на спинку. В сознании возникло лицо лекаря – бледные щёки раскраснелись, и, пока он рассказывал, его глаза светились восторгом и едва ли не родительской любовью. Неужели он настолько одинок, что до того, как Кэйа оказался здесь, всё тепло общения ему заменяли цветы?       Да нет, быть не может, чтобы у настолько дружелюбного паренька не было друзей. Но вот что с семьёй – стоит ли вообще спрашивать или это больная тема? — Якоб, — осторожно начинает он, когда они уже идут обратно в дом, и на голове Кэйи красуется венок, — ты живёшь совсем один? Твои родители… Кэйа запнулся, замирая от гримасы неподдельной злобы. Руки лекаря сжались в кулаки, подрагивая, будто он уже готов ударить только за вопрос. Однако, долгие несколько секунд прошли, – и перед капитаном тот же безобидный парень, выглядящий виновато и одновременно так, будто из него выжали все силы. — Прости-прости, — криво усмехнулся он, привычно ероша волосы, — не хотел… пугать. Долгая и неинтересная история, но итог один – они уехали, оставив меня здесь, как только я стал совершеннолетним. Без объяснений скинув все дела мне. Но я привык. Хозяйство небольшое, и мне проще справляться самому, без слуг. Бывает одиноко, но… это не страшно. Наверное, я кажусь чрезмерно болтливым, да? — Нет, всё в порядке, — неуверенно улыбнувшись, Кэйа, не сумев подавить порыв, осторожно сжал чужое плечо в молчаливой поддержке. Якоб только блёкло улыбнулся в ответ, кладя свою руку поверх его. Он задумчиво посмотрел на небо и протянул: — Сегодня хорошая погода была. Может, даже слишком.       Только сейчас Кэйа заметил, что солнце, весь день так щедро раздаривающее лучи, скрылось за перистыми сероватыми облаками, над которыми нависли слои уже явно дождевых. В воздухе повеяло сыростью, и он невольно поёжился. — Пойдём домой. Якоб повёл плечами, скидывая руку и, вымученно улыбнувшись снова, пошёл к особняку. Над ним нависло гнетущее ощущение чего-то непоправимого, что смотрелось так нелепо, почти уродливо. Это не для него. До смешного неподходяще. Он должен быть иным, но каким же? Безопасным, в чём-то даже милым, потому что таким и предстал в самом начале знакомства? Да и кому он должен? Кэйа лишь криво ухмыльнулся своим мыслям, тряхнув головой. Верно, как вообще можно рассуждать о человеке, зная его буквально сутки. У всех свои секреты и бередить чужое прошлое точно не входит в его планы. Через пару дней он уйдёт в Мондштадт, и Якоб будет в порядке, как и был до него. Но почему человек перед ним кажется настолько поломанным? Тронешь не то – порежешься, утонешь в немой кататонии, и не разбудить уже, не дозваться. А если и получится, будет ли это он полностью, абсолютно неизменный? По щеке проскальзывает капля дождя. Кэйа жмурится, запрокидывая голову и вдыхая пропитанный свежестью воздух. — Приятно, да? — тихий голос совсем близко, и он кивает, не обращая внимания на постепенно набирающие силу далёкие раскаты грома, — а я замёрз. Неестественно обречённый смех. Кэйа чувствует, как его тянут вниз с такой силой, что он не может не подчиниться. Они садятся на влажную почву среди примятых мокрых цветов, пока стихия становится всё яростнее. Дождь хлещет по шее, по слипшимся длинным волосам, а одежда уже облепила подобно второй коже, но Кэйе на удивление спокойно. Человек, сидящий рядом, дрожит, как загнанный зверь. То, как его лихорадит, ощущается очень явно, и в ответ внутри Кэйи вспыхивает острая жалость. Он тянется к кажущемуся сейчас тщедушным телу, будто укрывая собой, слыша судорожные бормотания и чувствуя отчаянные объятья. Разобрать слова не получается, но это и не кажется важным. Он касается щеки юноши, удивляясь, насколько кожа холодная. Как у мёртвого. И тут на него опускается с треском бьющегося пласта стекла пелена тишины. У Кэйи будто на секунду замирает сердце. Капитан отодвигается совсем чуть-чуть, отмечая покорную безвольность, и смотрит на полуоткрытые, синеющие понемногу, влажные губы, остекленевшие глаза, по белкам которых всё ещё попадают капли. На разжатые краснеющие замёрзшие пальцы, перепачканные землёй. Он отчего-то абсолютно уверен – тот мёртв окончательно и бесповоротно. — Почему? — Кэйа чувствует под пальцами выпирающие рёбра даже сквозь одежду, видит обтянутые полупрозрачной кожей позвонки, — почему, почему, почему? Рыцарь покачивается, как в бреду, словно баюкая труп. Раскинувшиеся руки скользят в такт его движениям, в чёрных волосах запутался сломанный цветок. На лице мертвеца застыло выражение безмерного удивления, будто не Кэйа сейчас сходит с ума, а он перед последним вздохом не успел выдохнуть «за что?». Но вдруг Кэйе что-то мешает. Он озирается, пока его взгляд не приковывает оскал, медленно превративший восковую маску фарфорового посмертия в некое подобие отвратительного гротеска. Окоченевшие пальцы хватают его за воротник, притягивая ближе к земле. — Не плачь, — голос звенит весельем, — от красоты до смерти один шаг, и я смог. Знаешь, — кончики пальцев прикрывают глаза, и бывший мертвец почти щебечет, — я всегда был таким вот. Пальцы дёрганными, кукольными движениями касаются рубашки, отодвигая ткань и, на секунду огладив кожу на груди, погружаются внутрь. Кэйа видит отчётливо, как ногти окрашиваются густой вязкой кровью, и на чисто-белой коже эти пятна почти уродливы. Влажный щелчок. Мертвец смотрит на вывернутый мизинец, и в его пустых глазах проскальзывает вялое любопытство. Он не останавливается и пробует снова, и Кэйа, содрогаясь, наблюдает, как неестественно сгибается, хрустя, уже сломанный палец, а за ним ломаются и другие. Кожа становится сплошным месивом мышц, под которым уже видна розоватая кость. Небьющееся сердце, которое тщетно пытаются достать. — Как жаль, — искренне недоуменно, и это слышно по голосу, — я безумно хотел бы отдать его тебе. Труп льнёт к нему, подобно ребёнку, оставляя разводы крови, но Кэйа отталкивает его, и тот падает на траву, захрипев. Рыцарь старается отползти назад, скользя по мокрым растениям, не замечая, что царапается об острые травинки. Он видит, как с каждым хрипом из разломанного каскада рёбер вытекает струйка алой жидкости, окрашивая лепестки лилий, капая на светяшки. — За что ты так? — всхлип, переходящий в скулёж побитого пса, — за что? Я хочу быть для тебя всем, а ты… отвергаешь? Тело заваливается вперёд, громко хрустя. Оно опирается на запястья, стараясь сдвинуться, но лишь делает рывок – падает, громко клацнув зубами. Но, не желая прекращать, протягивает ладонь и хватает пучок растений, вырывая их и перемещаясь совсем чуть-чуть. В Кэйе что-то надламывается, как очередная кость в останках когда-то живого человека. Он отпихивает создание ногой, давя зарождающийся крик, но тот перехватывает ступню, касаясь почти благоговейно. На бескровных губах расцветает улыбка. — Моё божество. Он прижимается щекой к носку обуви, пачкаясь грязью. На лице застыло выражение бесконечного обожания. — Не нужно больше искать. Родной алтарь здесь. Твоя паства, — на вдохе, — предана тебе. И Кэйе почему-то спокойно от этих слов. Капитан готов принять это на ничтожно сладостный миг, но чувствует лёгкое похлопывание по щеке. Окружение сменяется разноцветными искорками, и Кэйа с трудом открывает глаз, успев напоследок выхватить из нарастающей ряби картинку целомудренного поцелуя в лодыжку. Отвратительно. Лицо настоящего Якоба перед ним – причудливая смесь из страха и дикой злости. — Кэйа, — он едва не шипит, — сколько раз говорил не сидеть долго на самом солнцепёке! В руках у него мокрое полотенце, которым он касается пылающей потной кожи. Рыцарь жмурится, выдыхая с облегчением. — Я так перепугался, — голос уже гораздо мягче, почти мурчащий, — задержался минут на пять, не дольше. Сильно больно? Раньше подобное случалось? Покачав головой, Кэйа невольно задумался. А ведь и правда – кошмары начались, когда он только появился в этом доме, да и он толком не знает до сих пор, что вообще произошло. Но ведь если бы ему хотели причинить вред, то смысл лечить, ухаживать, да и вообще стараться исправить положение? — Ты так напрягся, словно, — лекарь запнулся, гулко сглотнув, — тебе неприятно? Я сказал что-то не то? — Всё в порядке. Хотя, — Кэйа слегка отстранился, отгоняя ощущение неправильности. Что-то, точно, как раз-таки не в порядке, но притуплённое сознание мешает уловить это, — нет, показалось. Он отвернулся, не замечая улыбку, полную торжества.