Ugliest smile I have seen

      Комната будто плотно обита ватой, создающей атмосферу тягучего, вязкого безмолвия. Даже воздух, неуловимо спёртый, привносит лишь духоту. Похоже, окон здесь нет, и Кэйа теряется в пространстве, пытаясь нащупать хоть что-то похожее на ставни на стенах. Он водит пальцами по гладкому тёплому дереву, отмечая небольшие потёртости, да и только. Чуть не падает, наткнувшись на низкий стол посреди комнаты. Чувствует ткань корешков книг, рядами стоящих в большом шкафу, занимающем целую стенку. Но – и он отказывается верить в это – двери попросту нет. Кэйа садится на пол, когда дышать становится труднее. Так воздух хоть слегка прохладнее, и он, глубоко вдыхая, понемногу успокаивается. Не полностью, но панический страх перед темнотой отступает. Это всего лишь комната, обычное помещение. Не навсегда же его заперли, да и смерти ему не желают, иначе нет ни малейшего смысла в лечении прошлых болячек. Поэтому самый худший вариант можно отмести. Вопрос лишь в том, как долго он продержится. Или, если перефразировать, как долго ему позволят продержаться. Кэйа преувеличенно весело усмехнулся, смотря в потолок. Так и не до конца понятно, чего от него ждут. Почему пытаются навязать иную реальность, давая чужое имя. Нет уж, пока Кэйа не настолько отчаялся, чтобы отказаться от себя. Возможно, рыцарь готов признаться, даже отчасти честно, что да – он себя не очень любит. Хорошо, после случившегося на винокурне – как недавно, так и в далёком прошлом – в моменты воспоминаний даже ненавидит. Но это он, живой, настоящий, и раз так, то придётся как-то уживаться и с этим. А не предаваться забвению, скрываясь под чужой личиной. От этой мысли ему немного легче, и едва он приподнимается на локтях, как слышит сдавленный писк.       По коже пробегает пробирающий холодок, и он сглатывает, осторожно шаря ладонью по полу рядом. И закусывает губу, давя вскрик – пальцы касаются на секунду чьей-то шерсти. К горлу подкатывает комок тошноты, и Кэйа мотает головой, рывком отодвигаясь в сторону. И коченеет на месте, ощущая, как чьи-то крохотные зубы прокусывают кожу на запястье. — Нет-нет-нет, — скороговоркой произносит он, наигранно беззаботно улыбаясь, забыв, что его никто не видит, скорее для себя в попытках удержать остатки всколыхнувшегося спокойствия, — парочкой крыс меня не напугать. Он даже смеётся, поднимаясь на ноги и неловко покачнувшись. Но ощущение гадливости только усиливается. Каждый открытый участок кожи будто облепляют прикосновения крохотных лапок, их следы оставляют отпечаток отвратительной прохлады. Ещё недолго, но он держится. Ровно до тех пор, пока не чувствует это у плотно сжатой челюсти. Пока не начинает судорожно, лихорадочно отряхиваться, но это не помогает, совсем не помогает – истерический смех вырывается обрывками, разбиваясь во всё такой же непроницаемой тишине комнаты. Впрочем, не совсем полной – если шелестящую смесь из шуршания и писка можно назвать колебанием звука. Кэйа шарит руками по одежде, с силой проводит по лицу, оставляя зудящие царапинки, сжимает шею – но там ничего нет. И в ту же секунду, в то же мгновение отдаёт новой порцией скользящих когтистых лапок по беззащитно открытым ключицам. Зажмурившись, Кэйа с размаху бьёт себя в очередной след и беспомощно задыхается – что-то хрустит у него под ладонью с сытым чавком, пронзительно заверещав в агонии. Звук оглушает его, и, ловя пересохшими губами воздух, рыцарь теряется в пространстве. По груди стекает нечто отвратительное, но Кэйа не может даже разжать ладонь. Машинально облизнув губы, он только сейчас осознаёт, что мелко-мелко дрожит. На языке остаётся кисловатый привкус и – внутреннее содрогание – несколько шерстинок. Из горла вырывается придушенный хрип, и Кэйа до боли прижимает руки ко рту, скорчившись чуть ли не пополам. Желудок, готовый вывернуться наизнанку, даёт едва заметную передышку, и он сглатывает скопившуюся слюну, часть которой всё равно проложила влажную дорожку до кадыка. Воздух, застывший вокруг, пропитывается шлейфом горьковатого оттенка пота и крови. Кэйа почти ощущает вкус, медленно впитывающийся в язык. Мерзко. Спазмы, утихшие было, возвращаются, и Кэйа, покачнувшись, утыкается носом в ладонь, вдыхая свой запах. От кожи исходит какое-никакое, но живое тепло, и это немного помогает. Забывшись, он прикусывает кожу, и лёгкая боль почти отрезвляет притупленное сознание, так же резко схлынув после, оставляя осадок вялости, граничащей с беспомощной сонливостью, обухом ударившей по голове. Кэйа выдыхает, хотя он и не понимал, что задержал дыхание. Глаз слипается, и, хоть рыцарь всё ещё ловит панические отголоски, он кое-как находит тот самый стол, на который наткнулся вначале, едва не поцеловавшись с полом. Забравшись на него и неосознанно скрючившись комком дышащих нервов, Кэйа обнимает себя руками, как живым коконом. Ногти впиваются в кожу, оставляя саднящие полумесяцы, но сон так и не отступает. Он лениво скребет по вздымающимся в такт дыханию лопаткам, расчёсывая тело, и тонет в какофонии копошащихся писков, топота маленьких лапок. Кэйа позволяет измученному разуму отключиться.       Он не понимает, сколько времени прошло. Часы, дни – не так важно. Куда важнее то, насколько стянутая и сухая кожа от нарастающей жажды. Жара пожирает его, жара, как перед очищающей грозой – но вот только в его случае нет порыва свежести, даже колебания воздуха. Лишь книжная пыль да ползучие твари. Иногда ему буквально хочется расцарапать горло, лишь бы дышать стало легче. Порой удаётся себя отговорить, порой нет – и он жадно облизывает пальцы в кажущейся сладковатой собственной крови, а после эйфория от жидкости сходит на нет. Рыцарь мечется на грани между вечным вялотекущим бредом и реальностью, заставляя себя пошевелиться – заставляя себя чувствовать пока что живым. — Кэйа, — сипло шепчет он, разлепляя покрытые сухой корочкой губы, — Кэ-йа Альбе-рих. Капитан. Кэйа не говорит больше ничего, потому что боится до скачущих мурашек, что ещё вот чуть-чуть, и он начнёт умолять тишину. Собственная стихия стала чем-то нереальным. Никакой пользы, пока тело измучено настолько, что нет сил держаться на ногах. В один из дней или часов он видит маленький проблеск – недостаточно, чтобы обнадёжить, но довольно, чтобы пробудить толику интереса. Рыцарь буквально скатывается со столешницы и, подавив глухой стон от боли в затекших мышцах, приподнимается. Цветные пятна перед взглядом опасно качаются, но он, опираясь нетвёрдыми руками на пол, подобно только-только учащемуся ходить существу, продвигается в угол. Разум упорно игнорирует теперь крыс, то и дело касающихся его кожи то лапками, то голыми скользкими хвостами. Не самое худшее. Он медленно моргает, силясь не упасть. Огонёк всё ещё впереди, близко, как рукой подать, но как же долго ему добираться. Но он упрямо полуползёт, мутным взглядом воспалённо впившись в ненадолго рассеявшуюся темноту. Лишь для того, чтобы, едва не потеряв сознание, уткнуться носом в угол. И вновь не увидеть ни-че-го. Кэйа неверяще моргает, еле-еле удержавшись от падения из-за резко схлынувших жалких остатков сил. Нет, ему не показалось. Это был лишь мираж, до невозможности прекрасный в своей бессмысленности. Кэйа прикрывает глаз, привалившись боком к стене и гулко стукнувшись затылком. И так не утихающая ноющая боль взрывается бомбочками в голове, и Кэйа стонет сквозь зубы. Ползти обратно нет ни сил, ни желания. Какая, в общем-то, разница.       Кожа будто прилипла к дереву. Она зудит, почти печёт под слоем грязи, собранной на полу пыли. Кэйа невидяще смотрит в угол. При моргании он будто слышит, как скрипит веко. Крысы снуют у его рук, уже, по ощущениям, не воспринимая как опасность. Одна, судя по тяжести, преспокойно устроилась в его безвольно раскрытой ладони. Рыцарь дышит медленно, поверхностно. Каждый вдох забивает вонь от собственного тела – рубашка висит скомканной, пропахшей тряпкой. Но он не чувствует отвращения, ничего – он пуст. Лежа там, в углу, Кэйа сам мог бы сойти на животное – грязное, агонически угасающее. В тот момент, когда на грани безумия ему захотелось поймать одну из крыс, наполненных так нужной жидкостью, он вдруг ясно услышал, как судорожно застучало его сердце от малейшего движения. Так, словно это уже титаническое усилие. Да и вспомнив про то, что это не утолит и мизерную толику жажды, а лишь хуже сделает, он отбросил последнюю осознанную мысль и утонул в полузабытье. — Тебе нелегко дались эти дни, — Кэйа не видит лица говорящего, тупо смотря сквозь него. Холодные пальцы цепко держат подбородок. Его поворачивают сначала в одну, потом в другую сторону, а рыцарь и не думает сопротивляться. По правде, он не до конца понимает происходящее вообще, — поразительно, как важны обыденные вещи. Кто-то улыбается. Именно улыбается. Не зло, не искаженно – невинно, как ребёнок, который играется. Кэйа и впрямь как бездумная тряпичная кукла, пусть и потрёпанная. Кем этот человек являлся? Друг? Наставник? Чужой палец чуть надавливает на губы, и Кэйа послушно приоткрывает рот. Человек недовольно цокает, покачав головой. — Попроси меня. Хотя бы попытайся. Слова доходят до рыцаря невнятными звуками. Он с трудом фокусирует внимание на фигуре напротив, замерев взглядом на чистых голубых глазах. В них вспыхивает детская радость. — О, наконец-то! — его лицо теперь держат в ладонях, поглаживая щёки большими пальцами, — ну же, давай! Ты же, вроде, — быстрый оценивающий взгляд, — хочешь немного воды, да? Издёвка, безжалостно искренняя. От которой задыхаешься, как от удара в сплетение. Кэйа чуть приоткрывает рот, силясь выдавить из себя хоть звук, но бесполезно. Максимум – едва заметный выдох. Всё внутри сжимается. Голова будто пустая, и он, чуть отвернувшись, вновь утыкается взглядом в пол. И судя по гримасе, ждали совсем иного. — Ну и убожество. Хватка на лице усиливается. Наверняка, до синяков. — Только представь себя, — человек прислоняется щекой к его щеке, шепча прямо в ухо, обдавая тёплым дыханием. От его волос приятно пахнет чем-то сладковато-вяжущим, почти терпким, — ты сейчас на дне, бедный. Я едва преодолеваю брезгливость, касаясь тебя. Отвратительный. Воняешь так, будто гниёшь заживо, всеми видами человеческих выделений. Может, ты заслужил это за всё, что сделал, м? Ты не думал о таком варианте? — Он шумно дышит в его спутанные, слипшиеся пряди. — Хотя, — с напускной насмешкой продолжает юноша, и его голос меняется на мягко мурчащий, — о чём это я. На этой стадии все утрачивают способность трезво мыслить. Ты уж точно не исключение. О, — его глаза смешно округляются, — кстати! Я же совсем забыл, дурачок! Чуть поодаль стоит наполненный водой бокал, который он берёт в руку и плавно подносит к лицу Кэйи. — Это не мираж, — шипящий смешок, — только вот, — он притворно задумчиво касается указательным пальцем рта, — скажи, кого я собираюсь напоить? Если не ошибаюсь – Кайто? У Кэйи внутри что-то надламывается. Он жадно следит за плещущейся водой за стеклом, загнанно дыша. Инстинкт выживания перекрывает всё остальное, и рыцарь слабо протягивает пальцы, касаясь подушечками прохладной стеклянной поверхности. — Ка… — но в последний миг сипит, мутным взглядом впившись в довольное лицо, — Кэйа. Юноша напротив будто каменеет. Его рот кривится в нервозном оскале, а глаза останавливаются на бокале. — Ладно. Вода с неестественно громким шумом льётся на деревянный грязный пол. Липкий смех разрезает накатившее на Кэйю оцепенение, с которым он наблюдает за исчезающей драгоценной жидкостью. — Пей, — весело произносит мужчина, с интересом склонив голову набок. Несколько прядок волос падают ему на лицо, и, смешно поморщившись, он сдувает их с глаз. — Пей, или сдохнешь. Кэйа вздрагивает. Он не будет. Нет, только не так, не перед ним, буквально у его ног. — Пей, — уже злобно и устало, — иной воды ты не получишь. Кэйе кажется, что он слышит, как разбиваются последние остатки его достоинства. Двигаться очень тяжело, но ещё тяжелее – не думать о том, что он делает, припав губами к гладким доскам, по которым растеклась лужа. На голову ложится чужая рука, надменно ласково погладив, как пса. — Вот и умница, — и не глядя, Кэйа готов поклясться, что человек искренне улыбается. — Ещё немного, и ты научишься остальному.