Ugliest smile I have seen

      Всё рушится. Как только они переступают порог, то понимают – что-то происходит. Точнее, Кэйа и понятия не имеет, в то время как Якоб хмурится, выпрямляясь и по виду готовясь к чему-то неизбежному. Тому, что он долгое время пытался отсрочить, точно зная, как и когда это всё равно произойдёт вне зависимости от всех приложенных сил. Дверь за их спинами захлопывается тихо-тихо, неимоверно аккуратно. Чтобы в следующую секунду окружение смазалось, как небрежный мазок красок, щедро выплеснутых на одну палитру и грубо перемешанных в одно нелепое, омерзительное пятно. Под ногами вместо ковра – извивающийся пёстрый ворох нитей, просачивающийся сквозь щели пола, уползающий, подобно воде между камней. Ноги путаются в своеобразной сети, вязнут, почти подкашиваются, мешая сделать даже крохотный шаг. Рыцарь отчаянно давит внутри порыв начать отряхиваться от червеобразно облепляющих лодыжки кусков распавшейся пряжи, которые при этом умудряются слепить гротескное подобие ранее вышитого узора. Словно в последней попытке вновь стать единым целым.       Кэйю практически протаскивают через эту мешанину, вталкивая на первую ступень лестницы, но стоит ему взглянуть ненароком на дребезжащие картины, как на них с жалобным треском лопается стекло, опасно завораживающим фейерверком брызг разлетаясь по комнате и застывая в воздухе, искряще переливаясь, серебристо и тонко позванивая. На некоторых из них застыли алые капельки, когда Кэйя и Якоб рефлекторно прикрыли лица руками, и кусочки стекла мазнули по неприкрытой коже запястий. От них на стенках пляшут в апатичном, медленно перемежающемся вихре десятки и сотни солнечных и рубиновых светляков, застывая, лениво переворачиваясь под сводами высокого потолка. Они перекручиваются, собираясь гроздьями, образуя соцветия, и застывают над их головами, а звон становится всё громче и громче. Кэйа невольно задерживает дыхание, смотря на плавные изгибы блистающих нитей, перекручивающихся в игривой грации. Он тянет ладонь, как заколдованный, чтобы коснуться их снова, но всего одно неосторожное движение – и на подушечках пальцев набухает кровь. Пронзительно замерев на одной ноте, стеклянная мозаика падает, истончаясь в эти несколько мгновений до мелкого белёсого крошева, осыпая их зернистым подобием снега.       Его вкус, осадком скрипящий на зубах, – камни, покрытые полусгнившим от холода мхом. На корочке инея растаявшие следы, которые и не видно сквозь сливочно-белый туман, густой пеленой проросший между склонившихся от тяжести утренней росы пожухлых травинок. Это терпкий запах, вплетающийся в бесцветную прохладу мороза, то вспыхивающий, то столь же покорно гаснущий. Это простирающаяся под обманчивой растительностью стылая вода, полная растаявшей жизни мелких животных, а то и людей. Крики о помощи шёпотом, булькающим от навечно утоленной жажды, закатывающиеся глаза, не выражающие уже ничего. Вся дышащая мякоть картин обрушивается на них в одночасье, лукаво улыбаясь и чувственно приникая к телам в объятьях соскучившихся возлюбленных. Полупрозрачная вода потоком слетает с верхнего коридора, врывается через распахнутые настежь двери кабинета. Она несёт в себе рваные лоскуты ила, проросшие семена растений, ошмётки земли и грязи. Вода обвивает их, пропуская через себя, и отодвигает назад, на несколько шагов вынуждая отступить. Кэйа судорожно оборачивается, ощущая, как разжались ранее сомкнутые на его ладони чужие пальцы. Оборачивается – и время застывает вокруг него плотно сплетённым коконом. Он видит сквозь летящие капли воды искажённое, раздробленное отпечатком гниющего гнева и, как ни странно, смирения лицо лекаря. Белая кожа щёк покрыта стекающими вперемешку с жидкостью песчинками, кусочками земли. По спутанным влажным волосам, по бровям, мечутся крохотные насекомые в слепой панике. Якоб стеклянно хрупко улыбается в ответ на взгляд рыцаря, подняв ладонь и словно помахав легонько одними пальцами, одним невесомым движением. Его глаза ничего не выражают, застывая в синевато-грязной дымке. Эта улыбка – пряно тоскливая, растворяется без остатка, выворачивая наизнанку и вырывая сквозь зубы сочащуюся безысходность. — Я бы хотел, — насекомое ползет по дрожащему веку, — прекратить это всё. Хотел бы не осознавать, что творится. Ведь я, — шёпот на грани слышимости, — отдал всё, одним днём. Чего ты ещё ждёшь от меня? Он стоит неподвижно, с болезненным ожиданием вперившись взглядом в верх лестницы, где и находилась спальня Кэйи. Дверь скрипуче отворяется, пропуская вперёд воспарившие едва различимые фигуры. Они в птичьем трепете взмывают к потолку, обволакивают нежно-кремовым слоем воздушного пуха стены, смешливым бризом просачиваясь сквозь тонкие пальцы. Ажурное кружево оплетает паутинкой поёжившегося Якоба, ласково приторно журча отдельными словами: — Недостаточно. Нам недостаточно, — убаюкивающе, — нам мало, слышишь? — Нет! — вскрикивает он, горбясь и пряча лицо в ладонях, — у меня уже ничего нет! Сотканные из дымки руки касаются его запястий, разводя в стороны. Влажный воздух шелковисто гладит кожу, пока лекарь в прострации улавливает отголосок усмешки, фальшивым аккордом угаснувшей в отпечатке поцелуя в лоб. Виски начинают медленно пульсировать, отдаваясь режущей болью в глазах. Он распахивает их, часто моргая, и на ресницах повисают крошечные капли от тумана. По всему телу проходит резкая волна прерывистой дрожи, а после Якоб, мотнув головой и побледнев ещё больше, приваливается к перилам лестницы. Он прижимает колени к груди, запрокинув голову. От каждого его вздоха в воздух поднимается облачко пара. — Ты просил нас о помощи, — голоса словно ввинчиваются в мозг, с каждым касанием призрачных пальцев погружаясь глубже, — и получил её. — Ни черта не получил! — надсадный крик, — будь иначе, я бы не подыхал сейчас здесь! Пошли вон! — Мы потратили силы на тебя, — ласковая интонация сменяется насмешкой, бьющей в цель, подобной кинжалам, — на тебя, который и одного человека не может защитить. Как думаешь, ему было больно? Он долго страдал из-за твоей трусости? Признай уже, ты... — Заткнитесь, — Якоб, ссутулившись, поднимается на ноги. Вначале пошатнувшись, он, стиснув зубы, смотрит на полурастворившееся в воздухе лицо духа. Черты лекаря заострились от злости, окрасившей кожу щёк румянцем, — заткнитесь! Вы ничего не знали о нас, чтобы пытаться осудить меня! Что, если... — Если что? — хлёсткое слово, погрузившее его на доли секунды в оцепенение. — Если он сам попросил меня? Тени замирают, клубясь спокойными всполохами. Они словно переглядываются в оседающей растерянности, сбитые с толку. Будто их планы полностью нарушены лишь из-за ничтожного предположения.       Одна из фигур отделяется от остальных и плывёт по воздуху к Якобу, протягивая полурастворившиеся руки. Подобие тумана обвивает его лицо, пока холодный голос звенит сталью и гнильцой презрения: — Враньё. Он резко вдыхает, и Кэйа, – только очнувшись от странного полугипнотического состояния, – отступает назад. Якоб порывисто оборачивается, как если бы он почувствовал это, и рыцарь видит искреннее недоумение. А после страх, когда дворянин в порыве хлёсткого отчаяния тянет руку в его сторону. Якоб не видит и толики отклика, и ладонь безвольно хватает воздух. Потрескавшиеся, покрасневшие от нервных укусов губы складываются в треснувшую ядом плотно сжатую линию с острыми гранями впитавшихся, так и не пророненных упрёков. Он прикрывает глаза, склоняя голову перед ним, как бы смиряясь с решением, и Кэйа поверить не может – он надеялся на нечто иное? На поддержку… с его стороны? После всего, что произошло до этого? Воистину, безумие. Воздух начинает двигаться. Из лёгкого, тёплого бриза перерастая в леденящий змеевидный поток, кольцами стягивающийся вокруг лекаря, упрямо не сдвинувшегося с места. Его волосы давно растрепались и теперь спутанные чернильные пряди, подобно извивающимся щупальцам, треплются на ветру. В них застряли поломанные лепестки, уже мёртвые, поломанные насекомые, они хлещут юношу по лицу, оставляя мутный мокрый след. Он дёргано смахивает волосы с щёк, и Кэйа видит это выражение лица. Оно полно абсолютно чистого, откровенно полусумасшедшего вызова. Синие глаза вперились в призрачные фигуры, не теряя их из виду, пока их улыбки, наполненные сладковато вяжущим торжеством, вспыхивают то там, то тут в непрерывном бурном потоке. Их руки всё ещё тянутся к нему, их касания всё ещё пёрышком оставляют едва заметные уколы холода на его лице, но Якоб только мелко-мелко дрожит от расползающегося взрыва крио стихии. И Кэйа, отделенный от него плотной стеной воздуха, видит, как капает кровь с его ладони – так сильно тот впился ногтями в свою же кожу. Отделяющаяся капелька словно вбирает в себя само сердце цвета, а после меркнет, рассыпавшись уже на полу гранатовой матовой крошкой. Чёрные волосы понемногу ощетиниваются инеем, сковывая высокий лоб ледяным обручем. Якоб хватается за голову, на мгновение страдальчески морщась. Он вскидывает подбородок, не замечая, как из уголков глаз стекают, разделяя лицо подобно двум неровным трещинам, иссиня-чёрные капли, прочерчивая путь прямо до шеи. — Враньё. Повторяет всё тот же голос. Все фигуры, не сговариваясь, собираются в одну, которая становится неким подобием человека. От каждого её шага разлетаются ворохи крохотных снежинок, прорастают острые иголочки льда. Фигура дышит стужей, она сама – воплощение пробирающего до костей стылого дыхания самого эпицентра хаотичной беспросветной вьюги. В ней пронзительно спокойно засыпает любая крупица тепла. Чем она ближе, тем больше Кэйа чувствует, как немеет его тело. Руки, клацающие зубы – он не контролирует это. Лишь отодвигается как можно дальше, в инстинктивном желании спастись. Фигура останавливается напротив Якоба так вплотную, что наверняка он ощущает на коже её пародию на дыхание. Лекарь отворачивает лицо и чуть вздрагивает, когда мертвенно-бледные пальцы за подбородок разворачивают его обратно, вынуждая смотреть. И он смотрит – загнанно дыша, пока часть лица сковывает тонкая корочка льда. — Так это было? Когда ты уже не ждал спасения? Мы можем, — томный шёпот, — вернуть тот день сполна. Стоит ли оно того? — Нет, — сквозь зубы цедит он, слегка дёргаясь в цепкой хватке. Пальцы буквально облепляют его голову подобно постепенно сползающей гладкой, живой верёвке. Они словно врастают в его кожу, прорывая оболочку, позволяя заиндевевшему волокну сползать по кусочкам. Но если Якоб и ощущает боль, то мастерски не показывает этого с упорством попавшего в капкан зверя. — Так нравится, — жалящая мертвенностью улыбка, — смотреть, как ты всё ещё стараешься. Наблюдать издалека, не вмешиваться, пока сам себя топишь. Минимум усилий, колебание руки – и ты захлебнёшься, не успев опомниться и даже осознать этого, глупый ребёнок. Ты думаешь, — голос разливается в холоде угасающим звоном кристальных бабочек, — что знаешь о нас что-то? Тебе позволили урвать мельком пару строчек со страницы, и ты решил, что усвоил смысл целого тома? Смешной и нелепый. — Мы устали любить тебя, — растаявшее разочарование, — мы устали от лишнего. Никому не нужна видимость, признай это. Ты рвёшься на части, из кожи лезешь в попытках сохранить нечто цельное, что тебе не по силам. И уже давно. Оставь нас в покое. Лицо духа плавится, оседает мягкими хлопьями, впитываясь в кожу, которая теряет остатки цвета. — Всё, что ты делал, стало петлёй. И ты на ней скоро повесишься, и не заметив.       Когда угасающе шелестит последняя буква, последний звук, Якоб с каждым оттенком затухания съёживается всё сильнее и сильнее. Замерев на полу в неестественно ломанной позе, он пальцами оттягивает свои волосы, вжавшись лицом в доски. Когда лекарь пытается подняться на четвереньки, то его локти разъезжаются и он вновь едва не валится вниз, но каким-то чудом удерживает себя, отрывисто пробормотав что-то. Из рта вместо разборчивых слов вырывается полупрозрачная сероватая жидкость, пока Якоб сдавливает дрожащими ладонями себе горло в попытках удержать это внутри. В бессильной злобе, с очередным приступом он бьёт кулаком по полу, пока хрип не переходит в глухое рычание. — Моя петля, — бессвязный шёпот, — станет петлёй и для вас, обещаю. Якоб задушенно смеётся, запрокинув голову к потолку. Из его рта всё ещё стекает жижа, которую он и не пытается стереть. Ядовитый смех пропитывает устоявшуюся было тишину, и именно в этот момент дом рушится. Когда на них валится крыша особняка, Кэйа, в шоке застыв на так нужные для спасения секунды, успевает лишь инстинктивно прикрыть голову. Но даже не видя практически ничего, он уверен, как кто-то навис над ним, закрыв телом от обломков.