Хорошо умереть на заре...

Глава 11. Через два дня Неонила была в Лисятине. Был конец марта. В Москве еще стояла зима, но в Лисятине уже пахло наступающей весной. Лаврентий Демченко, к которому первым делом направилась Неонила, снимал флигель в доме генеральши Рябининой на окраине города. Было уже двенадцать дня, когда Неонила постучалась в калитку. Никто не проявился, она постучала еще и еще. Наконец, калитку открыла розовощекая девица с вздернутым носиком, в шубке, накинутой прямо на ночную сорочку, из которой выпирали молодые тугие грудки и все налитое соками молодости тело. - Лаврентий Демченко здесь проживает? – спросила Неонила. - Да Вы проходите, - девица пропустила ее, закрыла калитку и закричала: - Лаврушка, к тебе! Мадмуазель какая-то, да вся такая серьезная. Мадмуазель, мадмуазель, почему Вы такая серьезная? Или Вы не мадмуазель, а мадам? Или Вы из этих, - тут она понизила голос до шепота – из товарищей? - Это из каких таких товарищей? – тоном оскорбленной добродетели спросила Неонила. Девица ответила все тем же шепотом, стараясь придать голосу максимально страшные интонации: - Это которые в Бога не веруют, царя не признают, Сатане поклоняются и – тут ее голос принял совсем жуткие интонации – хотят всех мужей сделать общими. Она расхохоталась: - Впрочем, с последним пунктом я всецело согласная. Да и с первыми тоже. Лаврушка, долго тебя ждать, дите природы? Наконец, из флигеля появился парень, в котором даже не самый проницательный человек сразу признал бы бывшего бурсака – высокий, крепкого телосложения, с русой бородой и в черной грубого сукна рубахе навыпуск. - Вы Лаврентий Демченко? - Я. - Мне говорили, что Вы знаете землемера Петра Андросова? Парень на секунду замялся, но вспомнил ответ: - К сожалению, Петра Ефимовича нет сейчас в городе. Но быть может, я смогу быть Вам полезен. Да пойдемте ко мне во флигель. - Ладно, чувствую я, что разговор у вас будет серьезный, и глупым девушкам при нем не место, - рассмеялась девица. – Вы, мадмуазель, не сердитесь, что мы с Лаврином в таком виде. Мы, знаете ли, до четырех ночи с ним практическую физиологию изучали. – она вдруг прижалась к Лаврину и потерлась об него всем телом. Неониле показалось, что она угодила в какую-то декадентщину и достоевщину, а эти два слова были для нее самыми ругательными. Девица взяла в охапку гревшегося на солнышке крупного пушистого серого кота, от неожиданности даже мявкнувшего: - Пойдем, Мурчило! Один ты меня никогда не бросишь. Неонила же вслед за Лаврином направилась в его флигель. Когда он закрыл на крючок дверь, она протянула ему руку и представилась: - Ольга. Я от Старика. - Здравствуйте, товарищ Ольга! А мы Вас уже заждались. - А эта девица – хозяйская служанка? – спросила Неонила. - Нет, это Маруся Рябинина. Генеральская дочь. Да Вы, товарищ Ольга, не судите по первому впечатлению – он говорил с излишним жаром, как будто в чем-то переубеждая, хотя Неонила своего мнения о Марусе ему не высказала. – Она – славная девушка, добрая, честная и надежная. И не так глупа, как кажется, да, совсем не глупа. Я сюда в конце прошлого лета приехал. Из заграницы вернулся, решил на первых порах поселиться в каком-нибудь тихом городе, где меня никто не знает, и жизнь дешевая. Приехал в Лисятин, в кармане – вошь на аркане. Купил газету – объявления посмотреть. И на тебе – на ловца и зверь бежит. «Вдова генерала Рябинина ищет учителя по математике и социальным наукам для своей дочери. В качестве оплаты – стол и проживание». Прихожу по объявлению, открывает Маруся. Я по семинарской своей неотесанности и сморозил: - Вы, говорю, вдова генерала Рябинина? - Нет, смеется, я ее дочь. Это я сама объявление давала. А то гимназию в этом году окончила, а ничегошеньки не знаю, как Женька, подруга моя, смеется, не отличаю Гоголя от Гегеля, а эсдека от эсера. Вы сами – эсдек или эсер? Ну, я и сморозил как есть: - Мне синдикальный анархизм всего ближе. - Ой, как интересно! Беру, говорит, вас в учителя! Неонила про себя подивилась местной простоте нравов, вслух же сказала: - Давай, Лаврин, на ты, хорошо? -Давай. - Тебе и вправду синдикальный анархизм всего ближе? - Теперь да. Я сперва марксистом был, в Бунде состоял, но об этом потом расскажу… Для меня Маркс и сейчас – Учитель, только социал-демократы – хоть наши, хоть европейские – ни черта у него не поняли. У них партии, а партия, что такое партия? – Партия, товарищ Ольга, есть сугубо буржуазная форма организации. Потому что межклассовая. Неонила была не согласна, но внимательно слушала. - А настоящая форма классовой пролетарской организации – это революционные синдикаты. Рабочие союзы, по-нашему. Такие союзы по всей южной Европе сейчас появляются – во Франции, в Италии. Их нужно и у нас создавать. Только у нас, в силу специфики царского самодержавия, они должны иметь сугубо нелегальный характер. Да и вообще революция наша показала, какими будут грядущие пролетарские революции. Пока эсдеки да эсеры об Учредительном собрании талдычили, рабочие – сами рабочие, без всяких партий – создали Советы. Те же рабочие союзы. Зачем Учредительное собрание, зачем вся эта парламентская говорильня, когда есть Советы? А в деревнях крестьянские союзы. Да и трудовая интеллигенция тоже создала свои союзы – врачей, телеграфистов, учителей, даже профессоров и адвокатов. Это и будет настоящая трудовая синдикальная республика – в городах рабочие союзы – ну, пусть Советами называются – и союзы трудовой интеллигенции, в деревнях – крестьянские союзы. Все вместе договариваются и вместе страной управляют. А парламент – как телеге пятое колесо. Пустая говорильня для брехунов—тунеядцев. Причем никакой ученый – даже сам Маркс – этого предугадать не мог, это сама практика народного движения, классовой борьбы создала. Неонила подумала, что во всем сказанном Лаврином есть рациональное зерно, хотя это и противоречит многим идеям ПСР, членом которой она по-прежнему себя считала. Впрочем, для нее, как и для части (далеко не для всех) людей из боевых структур ПСР верность революции была выше верности партии. Спросила она о другом: - А как ты в Бунде-то состоял? - Да я там, в Шклове, совсем ожидовел. – с неожиданной гордостью сказал Лаврин. – Идиш выучил почти как родной, на свадьбах на скрипке играл, советы давал. Мне даже предлагали иудаизм принять – такой, говорят, из тебя цадик будет… Полюбил я их, евреев-то – с неожиданной горячностью сказал он, опять будто убеждая Неонилу, хотя она по-прежнему лишь внимательно слушала. – Жалко их. И хорошие они. Их две тысячи лет мордовали, а они сохранили душу живую. Под всякими забобонами – он сбился на украинизм – предрассудками и корой всякой мерзости, но душа живая осталась. И по сердцу мне их сочетание веселости с грустью. Сам такой. Жалко мне будет, если их не станет. Я сейчас не про черносотенную сволочь, я про другое. Эсдеки, большевики особенно, за ассимиляцию. Не понимаю я Ленина, совсем не понимаю. Иногда говорит – почти наш. А иногда такое скажет, что плеваться охота. Тенденция капитализма, Ленин говорит, за ассимиляцию. Да плевать нам на тенденции капитализма! Социализм – это же многоцветье мира! Чтоб и жиды, и русаки, и мои хохлы – как их только с моими евреями помирить, - и какие-нибудь папуасы – все жили и расцветали. Скучно без этого будет, мир серым станет. А социализм – он же не серый, он зеленый и теплый. Неонила внимательно слушала. По правде сказать. интересовало ее не содержание идей Лаврина, а он сам. Главное в нем она уже поняла, но продолжала слушать дальше. А Лаврин продолжал: - Вот поэтому и нужно, чтобы в экономике - рабочие и крестьянские союзы, а в надстроечке – добровольные национальные союзы, которые развивали бы все национальные культуру – великоросскую там, еврейскую, папуасскую. Человек – он не только работник! Неонилу на уровне чувств национальный вопрос не интересовал абсолютно. Общность, к которой она принадлежала с 8 лет, была общностью революционного подполья, в котором воистину не было ни эллинов, ни иудеев, а было братство погибающих за великое дело любви. Поэтому спросила она о другом: - А что, Лаврин, ты делал после Шклова, в Белостоке? - Лаврин застенчиво улыбнулся: - - Да так, на скрипке играл на еврейских свадьбах. - А скажи, Лаврин, как товарищ товарищу, ты там играл на скрипке не в одном оркестре с Мойшей Шпиндлером? (1) -Вай-вэй, товарищ Ольга знает за Мойшу? – а потом Лаврин другим, серьезным и грустным голосом продолжил: - Я много с кем играл там на скрипке, всех и не упомню… Почти никого из них уже нет в живых. Сейчас я не во всем согласен с тем, что они делали –что мы делали, товарищ Ольга, но все они честно жили и честно умерли, и пусть камни на их могилу кидают другие, а не бедный гой Лаврин Демченко… - А с чем ты не согласен сейчас? - Отрываться мы стали от рабочих, товарищ Ольга, под конец. Не хотели мы того, само стало получаться. Рабочие стали говорить: вот придут анархисты, попугают хозяина, и заставят его иам на уступки пойти. Та же эсдековщина, только под другим соусом. Кто-то будет делать за рабочих. Это же не социализм получится, а черт те что. Поэтому нужны рабочие союзы, а боевые группы при них как их орудие. В кружке нашем, который я здесь создал, есть такой рабочий – Петро Убий-Вовк. Мастера Жижина хочет убить. Зазнобу тот у него отбил. Зазноба, правду сказать, еще той шалавой была, но да все равно, взыграло у Петра нашего ретивое. Сперва, говорит, хотел я его, паразита, так задушить, а потом и думаю – несолидно как-то будет. Дайте мне револьвер! Что это за революционеры, которые рабочему человеку на святое дело револьвер дать не могут! Неонила поморщилась. Начинать боевую работу с убийства мастера по фамилии Жижин – для нее означало уподобиться Топтыгину Второму, вместо совершения великих злодейств съевшему чижика. - А ты ему что? - Я ему говорю – уж чем мастера, лучше директора. Директор, говорит, у меня зазнобу не отбивал. Впрочем, товарищ Ольга, ты Петра и других наших мастеровых на днях вечером, если есть желание, сама сможешь увидеть. Кружок у нас будет. А пока что давай пойдем к Жене. Я доведу и вскоре распрощаюсь. Урок у меня будет одному великовозрастному балбесу. Неохота у Маруськи на шее сидеть – денег у них с матерью не так много, как может кому казаться, и считать их они не умеют. Помещичий класс в стадии деградации и разложения. От этого определения Неонила хмыкнула, а про себя внезапно подумала, что представительница разлагающегося класса, Маруся Рябинина, когда улеглось первое впечатление, не вызывала у нее отвращения. Милая непосредственная барышня. Не больше и не меньше. - Ты, товарищ Ольга, посиди пока пять минут, я с Марусей распрощаюсь и пойдем к Жене. Пять минут растянулись на двадцать, Неонила от нечего делать осматривала комнату Лаврина, где царил нормальный интеллигентский бардак, разве что чуть побольше, чем обычно, и подводила итог первым впечатлениям от нового знакомого. Хороший симпатичный товарищ, но боевая работа – совершенно не для него. Интересно, какой окажется Женя? До домика, где Женя снимала комнату у глухой старушки – вдовы мелкого чиновника – идти было минут десять. По дороге Неонила спросила: - А что за человек мать Маруси, генеральша Рябинина. - Добрая славная старушка. Не очень умная. Дочь для нее – как свет в окошке. Муж умер, сыновья давно повырастали и живут своей жизнью, вот за дочь и держится. Попортила она порядочно Марусю сочетанием своей доброты и своей надоедливости… - Лаврин, для тебя все люди – добрые? - Изначально – все. Социальный строй людей портит, а так все были бы добрые. Ну вот, мы и дошли. Женя, не знавшая, что к ней идет ее судьба, в эти минуты была занята чрезвычайно интересным делом. Она в третий раз перечитывала статью в последнем номере «Вестника Знания», в которой излагалась теория некоего «молодого, но даровитого венского физика» Эйнштейна. Это был тот самый номер «Вестника Знания», который она захватит с собой в Погорельск почти через два месяца. С работами Маха (2) Женя была знакома, и это должно было бы облегчить ей понимание статьи, но понимание давалось плохо. Отчасти это можно было объяснить тем, что сам автор статьи плохо понял совершенно оригинальные идеи «молодого венского физика», однако и сами идеи настолько противоречили всей привычной картине физического мира, что у Жени начинал заходить ум за разум. Тем не менее, она чувствовала, что вот-вот, и она испытает высшее наслаждение, с которым не может сравниться никакое другое, - миг озарения, когда непонятное становится понятным, а сложное и запутанное – простым и самоочевидным. Увы! Этого не произошло. Потому что когда разгадка была уже совсем близко, раздался стук в дверь, и судьба Жени была окончательно решена. Примечания: 1). Мойша Шпиндлер – один из самых отчаянных боевиков белостокского анархизма. 2). Эрнст Мах – австрийский физик и философ. Его идеи, раскритикованные Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме», повлияли на молодого Эйнштейна и на создание им теории относительности.