Хорошо умереть на заре...

Глава 13 В нашем романе – пять героинь, из которых пока что две – Маруся Рябинина и Таня Туманова - показаны лишь мельком, а одна – Василиса – лишь упомянута. Но автор должен честно признаться, что его сердце отдано Женьке, Евгении Криницкой. Именно ей он дал самые задушевные свои мысли, и именно в создании ее образа отталкивался от некогда очень близкого ему человека, только перенеся этого человека в другую эпоху. Поэтому при всей его любви к Неониле, Василисе, Тане и даже к бестолковой барышне Марусе Рябининой, в общем-то чуждой делу революционного социализма, к Женьке у него особое чувство.. Поэтому здесь самое место рассказать ее предысторию. Как и Неонила, Женя была папиной дочкой, только отцы у них были разные. Некогда, в начале 1880-х, Константин Криницкий был причастен к революционному подполью, да и кто из студентов Медико-хирургической академии не был к нему причастен? (1) Он даже арестовывался за связь со студенческой организацией «Народной волей»», но вскоре был выпущен за полной недоказанностью обвинения. Это не имело для него последствий, кроме единственного, зато важнейшего – при кафедре его не оставили, и ему пришлось возвращаться в провинцию и устраиваться на работу там. Научная работа, о которой он мечтал, и которая была для него главным смыслом жизни, оказалась недоступна, и жизнь начала идти под откос. Наступало безвременье 1880-х, проявления которого в жизни провинциальной интеллигенции лучше всего описаны Чеховым. Борцы революционного подполья погибали на виселицах и на каторге, а те, кто всего лишь вдохнул глоток свежего воздуха, спивались по глухим углам от безысходности. Когда Константин Криницкий понял, что провинциальная безысходность засасывает его в выпивку и карты, он совершил поступок, о котором до конца жизни не знал, правильным ли он оказался. Он женился. Сделав это, он отрезал себе окончательно путь к науке, но с другой стороны, не женись он, у него не было бы Женьки. Женился он на провинциальной барышне из мелкопоместного дворянства (сам Константин Криницкий был из дворянства служилого и беспоместного, его отец, военный лекарь, умер от ран вскоре после Крымской войны), получившей в качестве приданого небольшой хутор. Его будущая жена, как ему показалось, выделялась из общего ряда провинциальных барышень и обладала интересом к вещам, выходящим за круг провинциального быта. Этот интерес, если и был, развеялся в ходе семейной жизни, и мать Женьки была если и хорошим человеком, то уж никак не товарищем мужу. Пилила его, впрочем, она умеренно. Женька родилась через год после свадьбы, в 1889-м. Через три года у нее появились братья-близнецы. Женькины братья никак не проявятся в ходе нашего рассказа, оба они станут офицерами военного времени, затем их пути разойдутся, один пойдет воевать за красных, уже после Гражданской дослужится до комдива и благополучно доживет до 1937-го года. Второй выберет белых, и погибнет в мелкой стычке в 1919-м. Первоначально, оказавшись в провинции, Константин Криницкий не терял надежды рано или поздно вернуться в Петербург и в науку, в меру возможностей следил за новейшими научными достижениями в любимой им физиологии и в смежных областях, но год шел за годом, и возвращение в науку превращалось в призрачную мечту. Тогда он перенес свои надежды на дочь, тем более что дочь, чем больше она вырастала, давала этим надеждам все основания. Так что когда Женька окончательно решила идти в революцию, причем именно в ту область революционной работы, где срок жизни особенно недолог, ей пришлось во имя любви к дальнему поступиться любовью к ближнему. Константин Криницкий, оказавшись в провинциальной тине в эпоху безвременья, старался ей не поддаваться. Он не был побежден ею, но и не стал победителем. Он не стал заурядным обывателем, но его научные способности и задатки не реализовались. Пытаясь не поддаться тине, он возненавидел «русский адат» (как назовет милые провинциальные нравы один русский писатель и политик рубежа 20 и 21 веков (2)) и эту ненависть передал дочери, которую воспитал в убежденности, что ее ждет судьба необыкновенная. Общаясь с родней по материнской линии и слушая ее бесконечные разговоры «о сенокосе, о вине, о псарне и своей родне», Женька с ужасом думала, неужели и она через несколько десятилетий станет такой же, как ее бабушка, мать, родные и двоюрные тети? Нет, нет и нет! Лучше умереть во цвете лет, сгореть ярким факелом, освещающим путь человечеству, чем прожить сто лет тупой курицей! Впрочем, это было одно из ее настроений, чередовавшееся с совершенно другим желанием – прожить долгую жизнь, исполненную утонченных и изысканных наслаждений. Как читатели уже догадались, наслаждения, о которых мечтала Женька и которым она вовсю предавалась в свободное время, не были ни наслаждениями похоти, ни наслаждениями чревоугодия, ни наслаждениями алчности и властолюбия, ни даже наслаждениями комфорта. Это были куда более могущественные и благородные наслаждения – наслаждения научного познания. Уже с детства для нее не было большего удовольствия, чем то, которое она получала, решив какую-либо сложную задачу или поняв научную теорию. Наука тянула ее к себе с могущественной силой. Отец Женьки был земским врачом, и крестьянскую жизнь с ее безысходной нищетой она знала с детства. Наука тянула Женьку к себе – а совесть говорила: имею ли я право заниматься наукой, предаваться утонченной роскоши научного познания, когда трудящееся большинство живет в нищете, а мыслящее и чувствующее меньшинство отдает жизни, ради того, чтобы с этой нищетой покончить и сделать роскошь научного познания доступной всем людям? У Неонилы выбора, идти ли в революцию или не идти, не было. У Женьки он был, и всю революцию, все три года с начала 1905-го до осени 1907-го, она мучительно выбирала, пойти ли ей в революцию (со всеми неизбежными последствиями, которые она прекрасно понимала), или, надеясь, что революция как-нибудь победит и без нее, все же сделать смыслом своей жизни науку? Девочка-подросток, равнодушная и к любви, и к «семейным ценностям», и к карьере, и к комфорту, но мучительно выбирающая между наукой и революцией, была бы существом неимоверным для начала 21 века, но вполне обычным для начала века 20-го. Кроме науки и революции, у Женьки, впрочем, была еще одна сфера жизни, делать которую главной она никогда не собиралась, но и отказаться от нее не могла бы тоже. Это была поэзия. Стихи стали накатывать на нее независимо от ее воли с 1905-го, когда она отказала влюбленному в нее гимназисту – «Не хочу становиться самкой!» - и в вечер после этого разговора в сознание Женьки из ее подсознания сами собой полезли строчки: Твой взор о ласке умоляет И голос просит о любви… Душа тоскует и страдает… О, нет – уйди! Ты не получишь здесь ответа На свой призыв. В моей груди Ты не найдешь себе привета – Уйди, уйди! Иных восторгов наслажденья Познала я. Твои мольбы Не изменят моих стремлений – Уйди, уйди! В моей душе святая злоба За честь поруганной страны. Я донесу ее до гроба – Уйди, уйди! Ты в битву не пойдешь за нами И наши разные пути, Ты не поймешь наших страданий – Уйди, уйди! Здесь льется кровь, несутся стоны… Земля родная, не терпи! Рокочут уж отмщенья волны – А ты – уйди (3) Убежденная рационалистка, воспитанница своего отца, в свою очередь воспитавшегося на статьях Писарева, она не любила все иррациональное, но поделать ничего не могла. Стихи вылезали из подсознания снова и снова. Она посмеивалась над своим виршеплетством, но иной раз и гордилась им. Она приняла свой стихотворный дар как неизбежную болезнь, хотя и была твердо уверена, что до настоящей поэзии им далеко. У некоторых историков 21 века, открывших ее поэзию, будет другое мнение на этот счет. Но она об этом никогда не узнает. Делать поэзию главным делом своей жизни Женька никогда не собиралась. Она знала, что уйдет ли она в науку или в революцию, стихи будут писаться сами собой, - и этого для нее было достаточно. В гимназии она была общительна, приветлива, со всеми ровна, пользовалась общим уважением – но ни с кем не сближалась, до тех пор, пока в 1904 году из странного противоречия не сдружилась с доброй и бестолковой Маруськой Рябининой, как раз в этом году переехавшей вместе с матерью в Лисятин из Перми. Мать Маруси со всеми на то основаниями решила, что климат Лисятина более подходит для здоровья. К тому же небольшое поместье Рябининых было в Лисятинской губернии (в Чернореченском уезде), а живший в Перми старший брат Маруськи, старший ее на 12 лет, молодой, но перспективный чиновник акцизного ведомства, обидел генеральшу упреком, что она слишком балует свое младшее чадо, то бишь Маруську. Во время революции Женька общалась с молодыми лисятинскими эсдеками и эсерами, сравнивала партийные программы и как человек с основательным научным мышлением изучала социалистические теории. Она твердо знала, что идя на дело, в котором ты пожертвуешь жизнью, ты должен знать, за что ты ею жертвуешь. Народничество было ей чуждо. Крестьян она знала, жалела, но не любила, и воплощения всевозможных добродетелей в них не видела. Марксизм был ей ближе своим упором на прогресс и науку. Однако марксисты отталкивали ее своим непроходимым догматизмом и склонностью считать Маркса не гениальным ученым (каким его считала она), а непогрешимым пророком, открывшим Абсолютную Истину. Поизучав Маркса, она пришла к убеждению, что Маркс положил начало науке об обществе, которой до него не существовало вообще, были лишь эмпирические наблюдения вперемешку с общими фразами. Положил начало – и не более того. По мнению Женьки, даже после Маркса история еще не стала наукой в том смысле, какой была наукой физика - и станет такой наукой очень нескоро. Физика, зная параметры объекта, может предсказать, что будет с этим объектом дальше, история в своем нынешнем состоянии не может. Маркс предсказал, что капитализм сменится социализмом путем социалистической революции, но в каком году это произойдет и при каких обстоятельствах, при данном состоянии общественных наук предсказать невозможно. Значит, они еще не наука, а только ее начало. Иногда Женька шутила, что будь у нее несколько жизней, одну из них она бы обязательно посвятила бы превращению истории в науку, но жизнь у нее всего лишь одна. Кроме того, марксизм отталкивал ее культом промышленных рабочих, который выглядел для нее отвратительным лицемерием ввиду того, что и Маркс с Энгельсом, и вожди немецкой, русской и мировой социал-демократии стоявшими за станком рабочими не были. Крестьян она знала и не любила, промышленных рабочих просто не знала, впрочем, в почти лишенном крупной промышленности Лисятине их было мало. С рабочими железнодорожных мастерских, которых набрал в свой кружок Лаврин, она не сближалась из-за своей вполне понятной застенчивости с чужими. У нее бродили в голове мысли, что настоящим авангардом революции является революционная трудовая интеллигенция, чья классовая потребность в бескорыстном научном познании душится самодержавием и капитализмом. Поэтому ленинское «Что делать?» ей понравилось, что вызвало жестокий спор с Лаврином, пересказывать который здесь во всех подробностях ни к чему (Ленин хочет дать рабочим свое эсдековское сознание? – а ты, Лаврин, что в кружке делаешь? Даешь рабочим свое синдикально-анархистское сознание! В чем разница, я не пойму!). Следует сказать о Женьке еще одну вещь, без знания которой многое в ней будет непонятным. Когда ей не было 14-ти, ее отец, решив, что время пришло, рассказал ей о некоторых особенностях человеческой физиологии вообще и межполовых отношений в частности и посоветовал изучить соответствующие места в учебниках. Константин Криницкий был хорошим врачом, но плохо разбирался в подростковой психологии. Его объяснения не изменили привязанность Женьки к отцу, зато вызвали у нее устойчивое отвращение к физиологической стороне любовного чувства, усиленное последующим изучением толстовской «Крейцеровой сонаты» (хотя толстовство в целом, как и можно ожидать, было ей крайне неприятно). Если родство душ – то причем здесь обмен жидкостями и трения органами воспроизводства? Она стала мечтать о другой любви, основанной не на физиологии и не на обмене жидкостями, а на общности судьбы, борьбы и гибели. Молодые лисятинские эсеры и эсдеки были слишком близкими и понятными, а Старик – Павел Севрюк – был слишком мифическим героем, стоящим запредельно далеко от Женьки. А вот Неонила – товарищ Ольга – не была ни слишком близко, ни слишком далеко, поэтому Женька влюбилась в нее со всей силой своей страстной и привязчивой души. Ее любовь к Неониле была подобна любви самой Неонилы к Карлу. Эротические фантазии в обоих случаях занимали весьма скромное место, а на первом плане стояла общность судьбы и общность гибели. Нет человека мне дороже, потому что мы вместе умрем на эшафоте. Что было бы, приедь от Старика не товарищ Ольга, а какой-то подобный ей товарищ мужского пола, наукой не проверяемо, но автор склонен считать, что было бы то же самое. В 1906-м году у Жени тяжело заболела мать, и Женя стала гораздо чаще, чем прежде наведываться на их хутор (130 верст от Лисятина). Мать она жалела как человека, но не как близкого человека. Как близкого человека, она жалела отца. Что с ним будет, когда, потеряв жену, он вскоре неизбежно потеряет и дочь? Революция отступала, реакция наступала по всем фронтам, и чем дальше, тем больше Женька склонялась к убеждению, что не миновать ей сей чаши, и что заниматься а таких условиях наукой было бы отвратительным эгоизмом. Причем уход в революцию означал для нее, как она для себя решила, уход именно в ту область революционной работы, где жизнь была особенно недолга. Мать Жени умерла в начале лета 1907 года, как раз после того, как Женя сдала экзамены на аттестат, а в стране произошел третьиюньский переворот. Ее отец привязался к жене больше, чем предполагал, поэтому несколько месяцев после ее смерти был в таком состоянии, что оставить его Женька не могла, и до поздней осени 1907 года прожила с ним на хуторе, помогая возиться по хозяйству и лечить больных. Возможность поступить учиться дальше в этом году была потеряна. Отец хотел, чтобы в следующем году дочь поступила учиться в Швейцарию – в этой стране сейчас делать нечего. Деньги так или иначе он обещал наскрести. Это был один из самых мучительных и тяжелых периодов в ее жизни. Любовь к отцу и тяга к науке столкнулись с требованием совести – если не ты, то кто? Возьми меч и иди на смерть. В минуты тягостных колебаний она написала стихотворение: О, боги вселенной! Меня вы спасите От страсти, что в душу мою заползает, И с нею бороться вы мне помогите, С ней… что меня угнетает. О, боги вселенной! Меня защитите От натиска страсти мятежной, Удары меча ее вы отклоните И мир возвратите душе моей прежний. О, боги вселенной! Изнемогаю Я в этой борьбе непосильной, И с верой о помощи к вам я взываю - Страдающий, жалкий, бессильный (4) Наконец, после тяжелых раздумий она сказала отцу все как есть. Он помолчал и ответил: - Ты же знаешь, что я тебе скажу. Все, что ты выберешь, будет правильно. Ты у меня такая. Помолчал и добавил: - Я прожил не свою жизнь, а чужую. Единственное, что я для тебя не хочу - чтобы с тобой было то же самое. Женя разрыдалась. Отец гладил ее по голове и говорил какие-то утешительные глупости… Договорились на том, что пока что Женя вернется в Лисятин и на всякий случай будет готовиться к экзаменам на следующий год. Мало ли что изменится? В Лисятине Маруська познакомила ее с Лаврином. Некоторые идеи Лаврина – о необходимости непосредственной социалистической революции – Женя приняла всей душой, с другими – о революционных синдикатах и рабочих союзах – согласилась как с рабочей гипотезой, спорить о которой сейчас бессмысленно. О своей же возможной роли сказала все, как думала. Пропагандист в рабочих кружках из меня никакой, теоретик и публицист из меня мог бы получиться хороший, но чтобы стать таковым, мне нужны несколько лет теоретических штудий, которых у меня не будет. Зато в химии я разбираюсь и стрелять умею. Так что пригожусь, когда дело дойдет до дела. Примечания: 1). Медико-хирургическая академия в Санкт-Петербурге отличалась революционными настроениями своих студентов. 2). Э. Лимонов. 3). На самом деле – стихотворение эсерки Зинаиды Коноплянниковой. Слова «Не хочу становиться самкой» - ее же. 4). Тоже стихотворение Зинаиды Коноплянниковой.