Хорошо умереть на заре...

Глава 14 Вместо двух дней, как собиралась, Неонила прожила тогда в Лисятине пять, тем более., что женькина квартирная хозяйка передала с приехавшим в город крестьянином, что задержится в селе еще на несколько дней. Эта задержка спасла тогда Неонилу, но узнает она об этом чуть позже. Это были одни из самых счастливых дней в жизни Женьки. Мучительные колебания закончились, решение было принято и начало реализовываться. Жить оставалось несколько недель или несколько месяцев, но именно поэтому каждый час жизни казался бесконечным и полным неизъяснимой радости. И да, рядом была Ольга. Сама Ольга, т.е. Неонила, отдыхала душой рядом с женькиным счастьем, обдумывала будущее, но старалась не думать ни о настоящем – т.е. о Карле, ждущем суда и казни, ни о прошлом, т.е. об уже погибших товарищах. Женька кормила ее смородиновым вареньем с хлебом и чаем. К еде Женька была равнодушна, но к смородиновому варенью испытывала иррациональную вкусовую симпатию. Иногда Неонила не выдерживала такого рациона, и принималась за готовку чего-то более существенного – например, щей. В лес они сходили на следующий день. В Лисятине снег уже растаял – лишь кое-где в тени лежали последние кучки, но в лесу его еще было много. Перед походом в лес Женя, высунув язык, нарисовала на листе бумаги бородатого мужика с залысиной, в котором при большом воображении можно было увидеть портретное сходство со Столыпиным. Боги наградили Женьку многими дарами, но таланта художника у нее не было. Этот лист бумаги и был прикреплен в качестве мишени к дереву. Неонила попала в Столыпина четыре раза из пяти, Женя – три раза. Это был хороший результат, хотя совершенствоваться было куда. Разговаривали они обо всем на свете. Неонила говорила о себе Женьке больше, чем говорила о себе вообще, но говорила далеко не все. «Знать можно не то, что знать можно, а то, что знать нужно» - с этой любимой мыслью приемного отца она была всецело согласна. Женька поражала Неонилу сочетанием цельности и внутренней силы с детскостью и наивностью. До недавнего времени Женя была лишь на периферии революционного движения, к тому же за всю короткую жизнь всего лишь по два раза была недолго и в Москве, и в Петербурге, поэтому иногда поневоле смешила Неонилу своей наивностью. Раз они обсуждали планы грядущего цареубийства, и Женя заявила, что как-то ей в голову пришел гениальный план, впрочем, сомнительный с моральной точки зрения. Какая-то революционерка, из тех, кто покрасивее, должна пожертвовать собой, будто бы случайно познакомиться с царем, вскружить ему голову, а потом, в подходящее время, уничтожить как Юдифь Олоферна. Очень жаль, что сама Женя на эту роль не подойдет, потому что Оля, у меня ни кожи, ни рожи, на меня не то что царь, даже захудалый исправник не взглянет. Неонила почему-то не возмутилась, как была должна, а ласково сказав – ах ты, мой Макиавелли! - потрепала Женю по голове – сердце у той застучало – и пояснила, что по имеющейся информации, Николашка – примерный семьянин, и данный план не только морально недопустим, но и практически нереализуем. - Вот с его дедом это было бы возможно. Еще тот бабник! И Неонила вкратце рассказала Жене историю, которую Павел Севрюк уже в 90-е слышал от народоволки Паши Ивановской. Подобного рода план возник в отчаянной голове Людмилы Терентьевой, подруги Ивановской, тоже народоволки – и тоже одесситки, изумительно обаятельного и энергичного существа, которое через два года погибнет в Алексеевском равелине в 20 лет при оставшихся непонятными обстоятельствах. - Красивая она была очень. Слухи ходили, что жандармы ее изнасиловали, а потом отравили, чтобы начальство не узнало. Столкнувшись случайно на улице с Александром Вторым, который отвесил прелестной девушке комплименты, не подозревая, что не забудь девушка револьвер, его жизнь была бы кончена, Терентьева загорелась своим планом и даже дошла с ним до Перовской, перед которой повозмущалась женским неравноправием в партии. Почему если женщина – то хозяйка квартиры или типографии, а с бомбой на царя только мужчины? Перовская, по слухам, потом плакалась Желябову: - Мы в нашу юность мечтали народ учить и лечить, откуда у нового поколения такие фантазии, почему думают только о бомбах и револьверах, почему средство становится целью? - Террор засасывает, Соня, террор засасывает… И хуже всего, что ни ты, ни я не знаем, что с этим делать… В итоге план Терентьевой не то что не был принят, но даже никем в партии всерьез не обсуждался (1) - А я ее понимаю, - сказала Женя, склонив голову в память погибшей четверть века назад в 20 лет Людмилы Терентьевой, от которой историкам не осталось даже фотографий. – Ты не думай, я не суфражистка какая-нибудь, но в самом деле, почему самое трудное и опасное всегда мужчинам? - Ну, уже не всегда. Зина Коноплянникова, Толя Рогозинникова, Кыся и Лида доказали, что уже не всегда… - И Александра Севастьянова, - добавила Женька, помолчала и тихо продолжила, - я вот не понимаю. Она своей бомбой московского генерал-губернатора, Гершельмана этого, не убила. С него только кокарду сорвало. Зато саму ее взрывом изувечило страшно. Правый глаз выбило, голову проломило, ногу покалечило. В таком состоянии ее и повесили, - полуслепую, с пробитой головой, ходить неспособную. Зачем? - Знаешь, Женя, - ответила Неонила, - есть праведная мораль войны: жизнь за жизнь. И есть великодушие к врагу побежденному и обезвреженному. На такое великодушие способны сильные. Самодержавие на него не способно. Значит, конец ему приходит. И тогда – пусть не обижаются – кровь за кровь и муки за муки. После этого Женя озвучила более интересную идею подхода к цареубийству, использующую не старое, как мир, половое влечение, а прогресс техники, а именно, авиации. Построить самолет, долететь на нем до дворца и закидать бомбами сверху. Неонила про себя подивилась, как одни и те же мысли приходят в разные головы, и сдержанно и без подробностей ответила, что подобная идея в ПСР уже есть (3), но сама она относится к ним скептически. Проблема прицельного бомбометания еще не решена современной авиацией, в результате при подобном налете будет чудовищное количество жертв, но не факт, что среди этих жертв окажется сам царь… Как-то Женя спросила Неонилу: - Оля, а если вдруг ты до социализма доживешь, чем займешься? - Так не доживу. - А если вдруг доживешь? - Есть в голове одна мысль…, - неопределенно, но серьезно ответила Неонила. - Расскажи. Неонила задумалась: - Знаешь, давай лучше как-нибудь потом, - если у нас с тобой будет это потом. В начале 21 века «у нас с тобой» могло быть понятно двусмысленно, но в те древние времена сексуализация всех человеческих отношений продвинулась слабо, поэтому Женька все поняла правильно и только кивнула – хорошо, мол. У Неонилы действительно был даже не план, а иногда, в свободные минутки, приходившая на ум фантазия, которой она до сих пор ни с кем не делилась – ни с отцом, ни с Таней, ни с Карлом. Очень уж противоречила эта фантазия облику офицера революционной армии. Она знала, что не доживет не только до социализма, но даже до свержения самодержавия, но если вдруг – вероятность чего одна на миллион – доживет до того, как отгремят бури революционных войн, то быть ей воспитателем детей. Нет, сама рожать она не собиралась. А вот возиться с чужими сиротами – этого иногда ей хотелось. Неонила не раз задумывалась, что было бы с ней, если бы Павел Севрюк не решил подождать с использованием не по назначению охотничьего ружья до весны, а застрелился бы сразу. Или если бы он не пришел в день похорон ее матери на кладбище. Или если бы жил в ссылке не в Медведицыно, а в другом селе. Быть бы ей тогда нищенкой, или работать с малолетства на чужих людей. И в том, и в другом случае прожила бы она, скорее всего, жизнь очень короткую, очень унизительную и очень бессмысленную. А сколько таких сирот не находит добрых людей и проживает такую унизительную, короткую и бессмысленную жизнь? Своей сентиментальности в данном вопросе Неонила очень стыдилась, но, увидев на улице какого-нибудь маленького нищего или особенно нищую девочку, начинала совать ребенку в руки все, что было у нее в карманах – кроме верного браунинга, естественно. Подобная сентиментальность не подобала борцу революции, но сделать с собой Неонила ничего не могла – разве что скрывать эту сентиментальность от товарищей. Так что в свободные минутки она предавалась фантазиям, как после победы революции можно будет создать приют для детей-сирот, и пойти туда воспитательницей. Об этой ее фантазии Женя узнает, но всему свое время… Как-то раз Неонила с Женей вышли прогуляться в парк, благо, этот заброшенный парк на окраине города был недалеко от домика, где жила Женька. Они сидели на скамейке и весело болтали, с кого начинать – с царя или со Столыпина, как вдруг Женя, не меняя интонаций, круто сменила тему: - Нет, ты все же не права. Брюсов выше Блока. Рифмы у него слаженнее, слог звучнее, и мысль глубже. Ничего сперва не понявшая Неонила с ходу подыграла: - Да разве это поэзия – после Пушкина-то… - на самом деле Пушкина она не любила и не знала, зато Некрасова знала досконально, и Некрасовым ее познания в поэзии и ограничивались. - Я и не знала, что у тебя такие консервативные взгляды – ответила Женя и чуть заметно кивнула головой в сторону… … откуда по аллее к их скамейке приближался, думая свою думу, немолодой, хотя и не старый седеющий мужчина … в мундире жандармского полковника. Неонила на долю секунды подумала, что он – по их души, но сразу же поняла, что ложная тревога, потому что аресты так никогда не происходят. На всякий случай, однако же, она засунула руку в сумочку, где лежал браунинг. Жандармский полковник между тем поравнялся с их скамейкой, на долю секунды вышел из задумчивости и увидел Женьку. На его лице мелькнула слабая улыбка, какая бывает при случайной встрече с неблизкой знакомой. Он слегка поклонился, Женька в ответ слегка поклонилась тоже. На Неонилу полковник не обратил ни малейшего внимания и прошествовал далее. Он который уже день думал мрачную думу. Моя Россия кончилась в 1905-м году. Поэтому правильнее всего будет подать в отставку. С другой стороны, если я подам в отставку, на мое место наверняка назначат кого-то из молодых, да ретивых. Тогда-то в губернии и начнется полномасштабное кровавое безумие, которое я, недостойный, в меру своих немалых, но не безграничных возможностей уже несколько лет старался предотвратить хотя бы в моей родной губернии, если я не могу этого сделать во всей России. Не удивительно, что занятый этими мыслями, он не обратил внимания на учившуюся в одной гимназии с его дочерью Женю Криницкую и уж тем более на ее знакомую – скорее всего, питерскую курсистку… Полковник скрылся за поворотом, и Женя, до того тарабанившая о достоинствах Брюсова и Бальмонта, наконец-то сказала: - А это был Николай Хрисанфович Коновницын. Начальник нашего губернского жандармского управления. С Максимом Осиповичем он дружит. А у Максима Осиповича мой отец бывает, когда в Лисятин приезжает. - Кто это – Максим Осипович? – спросила Неонила, для которой лисятинские реалии были чужими. - Максим Осипович Богословский, заведующий лечебницей для душевнобольных. Добрый циник. Всех презирает и всем помогает. Женя помолчала и продолжила: - От Коновницына жена ушла в 5-м году. Не хочу, сказала, жить с жандармом – и укатила к либеральному адвокату из соседней губернии. А дочерей мужу оставила. Двоих. Младшая, Аня, маленькая совсем, на 9 лет меня младше, а старшая, Катя – всего на 2 года. В гимназии вместе учились, она там и сейчас учится. В 5-м году девчонки ей бойкот хотели объявить – как дочери жандармского офицера, - глупенькие, хотели показать, что и они в революции участвуют, - а та зубы сцепила и говорит: - Мой папа – хороший… … Тогда, в 5-м году, бойкот Кати Коновницыной сорвала Женя, у которой возмутилось чувство справедливости. Эта история стоила Жене, сказавшей тогда задолго до Сталина «Дочь за отца не отвечает», много нервов, но ее авторитета в гимназии все же хватило для того, чтобы бойкот был отменен. Спустя некоторое время Коновницын заглянул в гимназию, отыскал Женьку и серьезно, как взрослой сказал ей: - Спасибо Вам за дочь, Евгения Константиновна. Женя с вызовом ответила: - Я не ради Вас. Коновницын посмотрел на нее и сказал просто: - Я знаю. Я бы Вас, Евгения Константиновна, пригласил у нас в гостях бывать – у Кати, зауважала она Вас очень, только боюсь, что Вы неправильно поймете и откажетесь. Женя молча кивнула. - Я Вам единственную вещь скажу, - закончил разговор Коновницын. – То, что сейчас в России происходит, - это война. Гражданская война. И хорошо бы, чтобы в этой войне обе стороны не переходили грань. Обе стороны. И та, которой я служу, и та, которой, как понимаю, Вы сочувствуете. После этой короткой беседы они больше никогда не разговаривали, хотя при случайных встречах – Лисятин – маленький город – вежливо здоровались. Женя рассказала Неониле о том разговоре. Неонила, подумав, спросила: - Это правда, что в Лисятине за всю революцию – три смертных казни? - Правда. Два уголовника, выдававших себя за экспроприаторов, и один странный анархист, зарубивший топором бедную старушку с внучатами. - Зачем? – удивилась Неонила. - Говорят, Раскольникову подражал. Тварь ли я дрожащая или право имею?... Странная история, мутная. И жуткая. - Что ж, и такое бывает…, - задумчиво произнесла Неонила. Она была воплощением здоровой воинской морали, допускающей, что можно убить человека, не считая его при этом нечеловеком. Поэтому в демонизации врагов она не нуждалась, и испытывала ненависть и отвращение не ко всем врагам. К Коновницыну после рассказа Женьки ненависти и отвращения у Неонилы не возникло… Они еще появятся не раз в нашем рассказе, жандармский полковник Коновницын и его талантливая и несчастная старшая дочь Катя, на два года моложе Женьки. Младшая дочь Коновницына в описываемое время была просто милым ребенком, а в советскую эпоху станет светилом отечественной лингвистики, благополучно переживет все обходившие ее стороной бури и катастрофы и доживет до 1979 года. А Катя совсем скоро станет талантливой декадентской поэтессой, будет периодически сходить с ума и возвращаться в ум – сперва с помощью Максима Осиповича Богословского, а после его смерти – с помощью человека, ставшего преемником Богословского на посту заведующего лечебницей для душевнобольных, и заодно – мужем Кати (кто это такой – читатели узнают в самом конце романа). А в апреле 1917 года Катя Коновницына, случайно прочитав «Апрельские тезисы» Ленина, скажет «Гениально! Вот это – настоящее!», вступит в большевистскую партию и станет комиссаром Гражданской. У нее будет почти четыре абсолютно здоровых и счастливых года, когда каждый день она будет ходить по краю пропасти. А в августе 1921 года, когда родная партия пошлет ее на ликвидацию голода в Поволжье, она застрелится – без других объяснений, кроме двустишия: - Кругом мадамы в норковых манто… За то сражались мы иль не за то?... (4) Но это будет потом. Пока что же, в 1905-1908 годах Катя смотрела на Женю с немым обожанием, та не один раз – и тогда, и после – упрекала себя за жестокость, но подружиться с дочерью жандарма все же было выше ее сил…. В один из дней своего пребывания в Лисятине Неонила сходила на кружок рабочих железнодорожных мастерских. Впечатление от кружка осталось у нее скорее смешное. Сперва двое рабочих обвиняли Петра Убий-Вовка, который недавно поклялся памятью павших героев революции, что совсем бросит пить, но третьего дня не удержался. Петро, которому самому было стыдно донельзя, угрюмо молчал. Лаврин, проявив немалые дипломатические таланты, почти за час все же сумел убедить обвинителей, что пережитки проклятого капитализма сильны в человеческом сознании и что товарищу надо дать шанс исправиться. Затем немолодой, 40-летний рабочий Матвей жаловался на свою бабу, которая его все пилит и пилит. Прежде Матвей решал вопрос просто – мордобоем, и баба на некоторое время унималась. Но когда он стал социалистом – какой же я социалист, коли бабу свою бить буду – проклятая баба совсем обнаглела и стала пилить его больше прежнего, чувствуя полную безнаказанность. Лаврин осторожно расспрашивал Матвея о его семейной ситуации, клоня к тому, что если тот будет больше уделять времени своим пятерым детям, да и самой бабе, то есть шанс, что ситуация изменится. Матвей угрюмо пообещал попробовать, хотя и сомневался в результате. Все это заняло столько времени, что рассказ Лаврина о всеобщей забастовке 1906 года во Франции, которому было посвящено собрание кружка, вышел скомканным. Неонила знала – отчасти по собственным наблюдениям, но больше – по чужим рассказам, что до 5-го года в провинциальных городах, если полиция там была ленива и благодушна, рабочие кружки могли существовать годами и превращались в тесно спаянные дружеские компании, где все всё про всех знали. Интеллигент - пропагандист в таких кружках для многих рабочих-кружковцев выполнял ту же роль, какую для верующих рабочих выполнял поп – давал советы по сложным моральным и бытовым вопросам. Именно в такую дружескую компанию с неизбежностью должен был превратиться кружок Лаврина. Петр Убий-Вовк при этом ей понравился, и она подумала, что вытащи его из провинциального Лисятина и дай поработать в большом революционном коллективе, из него получился бы прекрасный боевик. Неонила замечала про себя, что все больше подвергается профессиональной деформации, и все больше оценивает всех товарищей исключительно под углом зрения их пригодности для боевой работы… Еще два года назад, в 1906-м, ей было бы, куда вытаскивать и где воспитывать Убий-Вовка, но сейчас, в период развала, это было пока что ни о чем. Поэтому она просто взяла его на заметку… Наконец, через пять дней Неонила уехала из Лисятина, пообещав Женьке и Лаврину вернуться в скором будущем. Женьку на прощание она попросила максимально быстро освежить свои знания химии, потому что скоро это может пригодиться. Поездка Неонилы в Харьков оказалась провальной. Группа большевиков, недовольных Лениным за участие в III Думе и стремившихся к продолжению боевой работы, была арестована накануне ее приезда, и нет сомнений, что если бы она приехала в Харьков хоть на день раньше, ее арестовали бы вместе с ними. Сейчас же она, увидев, что на окне явочной квартиры, нет знаков безопасности, прошла мимо. Но вскоре за ней увязался хвост, и она промоталась полдня по незнакомому городу, чтобы от хвоста избавиться. Когда ей это все же удалось, она кружным маршрутом, - для большей проверки – нет ли все же хвоста, отправилась в Черноморск. Хвоста не было, и до Черноморска она добралась без новых приключений. Примечания: 1). Об этой идее Терентьевой есть глухое упоминание в воспоминаниях Прасковьи Ивановской. Версия, что Терентьеву изнасиловали в Алексеевском равелине, ходила в революционной среде, но большинство историков считает, что отравили ее случайно, дав по ошибке не то лекарство. 2). Эсерка Александра Севастьянова бросила бомбу в московского генерал-губернатора Гершельмана 21 ноября 1907 года, казнена 7 декабря. Своего имени она не назвала, поэтому на самом деле Женька, скорее всего, его бы не знала. 3). Это была идея инженера Бухало, на проекты которого давала деньги ПСР. Большинство историков относится к технической реализуемости замысла скептически. 4). Второстепенный в романе образ Кати Коновницыной отчасти от «Гадюки», но больше – от героини «Циников» Мариенгофа.