Хорошо умереть на заре...

Глава 15 В Черноморске уже вовсю царила весна – весна, до которой не дожили Всеволод Лебединцев, Кыся, Лида и все их товарищи, весна, которая будет последней весной в жизни Карла (сколько ему? 27?) и которая с высокой вероятностью станет последней весной и для нее, Неонилы. Преподавательница музыки Елена Николаевна Покровская (под таким именем жила сейчас Таня) снимала домик недалеко от моря. Туда-то Неонила и направилась, покружив сперва по городу, чтобы убедиться, что не подцепила хвост. Сентиментальных чувств к югу у Неонилы не было, и как родной город она воспринимала Петербург, в котором прожила с перерывами несколько лет и с которым было связано почти все главное в ее революционной биографии. Поэтому Черноморск, где она была впервые, Черноморск, воспетый чуть ли не третью русских поэтов и писателей, начиная с самого Пушкина, не вызвал у нее никаких личных переживаний, она просто внимательно смотрела вокруг, стараясь как можно больше запомнить с первого раза. Черноморск станет для Неонилы городом, с которым она будет повязана смертью, она многое в нем потеряет и кое-что приобретет, но все это произойдет позже… - Нилушка! – Таня обняла ее, прижавшись всем своим мягким и теплым телом. Мягкость и теплота Тани всю долгую историю их знакомства Неонилу несколько удивляли и вызывали у нее скорбные предчувствия – уж слишком хороша для этого мира, такие в нем не заживаются. На радостях от встречи Неонила ляпнула сразу то, о чем хотела поговорить позже, и что было с ее стороны крайней бестактностью: - Зачем ты здесь? Таня чуть отодвинулась: - Нила, я тебя прошу – не надо. Ни в чем не переубеждай. Я тебе все расскажу и объясню. Сегодня же. Но чуть позже. Чуть-чуть позже. Неонила кивнула, а потом без предисловий сказала на другую тему: - Я об одном жалею. Мне надо было бежать сразу, в декабре. Если бы я тогда смогла добраться до Петербурга, может быть, я смогла бы сделать то, что не получилось у Всеволода и Ани – Лебединцев и Анна Распутина после ареста Карла возглавили отряд – довести дело до конца. Неонила ощущала растущую в себе силу и иной раз даже удивлялась ей. Таня про себя подумала, что на ее месте сказала бы другое – я бы умерла вместе с ними – вслух же спросила: - Без денег и документов? - Я должна была что-то придумать. Быстрее, чем придумала на самом деле. - Ты, наверное, не знаешь. Кысю арестовали в одном платье. Когда их повезли на казнь – а был февраль – ей дали халат, такой нелепый тюремный халат, знаешь ли, весь, должно быть, засаленный, и тюремное полотенце. Она повязала его себе на голову. Неонила вздрогнула, представляя как все это было. Кыся, с деланно-кокетливым видом повязывающая себе на голову тюремное полотенце и, должно быть, даже вертящаяся в этом нелепом одеянии, чтобы развеселить напоследок товарищей – сколько им всем оставалось жить, сколько там дорога до Лисьего Носа (1), два часа или меньше: - Правда, товарищи, в этом полотенце я – красавица-раскрасавица! - Да в тебя, Кыся, Сатана сразу влюбится – хохочет Сережка Баранов. А на них грустно и чуть осуждающе смотрит Аня Распутина – и сейчас, перед встречей с Вечностью, они со своим висельным юмором. Когда Сережка начинал шутить о смертях и казнях еще на свободе, Аня, его жена, иной раз бросалась на него с кулачками. Неонила плохо разбиралась в любовных отношениях да и не хотела разбираться в них больше, чем это было нужно для пользы дела, это была чужая и малоинтересная для нее область человеческой жизни. Поэтому она плохо понимала, что нашли друг в друге эти двое – красавец, шутник и балагур Баранов и Аня Распутина, всегда сдержанная и серьезная, всегда думающая об этических вопросах, старше его на 11 лет, с вдрызг разбитой личной жизнью и оставшимися на ней, а не на бывшем муже двумя детьми. А рядом стоит Лида Стуре и, гордая тем, что переборола страх смерти, ждет встречи с вечностью, и ее прекрасное лицо стало еще красивее энтузиазмом мученичества. А чуть дальше– Леня, Леонид Синегуб, возможно, думающий о том, что его отец, старый народник начала 70-х (2), успел умереть еще до его казни, и матери придется переживать за двоих. И еще чуть дальше – Михаил, или как уж его звали на самом деле, она, Неонила, об этом не знала, и суд не узнал тоже:. - У меня, товарищи, мать. Люблю я ее очень. Когда меня арестуют, имени своего не назову. Пусть не знает, думает, что живой (3). И на всех них с нежностью смотрит Всеволод Лебединцев – я умру вместе с товарищами, как и подобает командиру. И быть может, одновременно он разгадывает в уме математическую задачу – он так умел, думать сразу о нескольких вещах (4). Как уж там Женька сказала в одном из разговоров – когда меня на казнь поведут, я теорему Ферма разгадывать буду – если раньше не разгадаю, даже ничего и не замечу. Потом вдруг замялась, но продолжила – а самое паскудное будет, если вдруг разгадаю. Рассказать-то все равно уже не успею. Вот стою с петлей на шее, жить полминуты – и вдруг в голове озарение. Не просить же этих – отложите казнь на два часа, мне научное открытие записать надо. От Женьки мысли Неонилы снова прыгнули к Кысе: - Кыся, Кыся! Сестренка, девочка моя! Из казненных тогда Неониле мучительнее всего было жалко Кысю и Лиду Стуре. Как младших сестренок. С Лидой Неонила была ровесницей – обе с 1885 года, - но саму себя она всегда осознавала несколько старше своих лет. Поэтому Таню, которая хотя и была старше ее, Неонилы, на 9 лет и на целое революционное поколение, но всегда выглядела несколько моложе, Неонила не воспринимала как старшую, а иной раз даже наоборот… Сейчас привязанность Неонилы к Кысе и Лиде переносилась на Женьку – на Женьку, которую, скорее всего, в скором будущем ждало тоже самое. Со всеми этими мыслями, чувствами и воспоминаниями жить было бы невозможно, если бы не надежда на возмездие. На отмщение. - Что с тобой, Нила? На тебе лица нет, - вернул ее в реальность голос Тани. Они посмотрели друг на друга и все поняли. - Теперь ты понимаешь, почему? – спросила Таня. Неонила понимала, но Таню от такой судьбы хотела бы сберечь. - Ничего, Нила, когда нас в скором времени вешать будут, уже будет весна, а то и лето. Солнышко светит, птички поют. Саму Неонилу культ героической смерти, расцветший по понятным причинам в боевых структурах ПСР, несколько раздражал. Героически умирать иногда приходится, но задача – в том, чтобы победить. Поэтому она посмотрела на Таню с выражением, означавшим – и ты туда же? - Контрреволюция побеждает. Но победить она сможет, лишь пройдя по нашим трупам (5), - с несвойственными ей прежде нотками фанатизма в голосе сказала Таня. Неонила посмотрела на нее, подумала о ней как о трупе, - и ей стало неприятно, более неприятно, чем когда она думала как о трупе о себе, о Женьке или о Кысе – не надо о Кысе, не надо, потом, когда буду одна. - Прости, что я к тебе сразу с таким рассказом, - сказала Таня. Неонила подумала, что раньше разговор Таня начала бы не с этого рассказа. - Все хорошо, Таня, все хорошо. О чем еще могут говорить революционеры в разгар контрреволюции? – Неонила попробовала улыбнуться. Вдруг Таня всплеснула руками и стала прежней Таней. - Я же тебя не накормила. Когда она усадила дорогого человека и одновременно по факту – руководителя по боевой работе (сама Таня прекрасно понимала, что из нее руководитель в этом смысле плохой, и руководство по слежке за Зотовым и Эдельманом осуществлял Семен, но у Семена, привыкшего к славным временам 1905-1906 годов, было слишком много лихости), Таня спросила: - А как там Павел? И, не дожидаясь ответа, сама продолжила: - Ему бы за границу съездить – полечиться всерьез. Его тогда Филипп, этот приятель его, энес, с того света вытащил. Второго приступа он не переживет. Таня давно уже смирилась со своей судьбой – с тем, что обречена на любовь к человеку, на четверть века старше ее, к человеку, для которого, после его Эсфирь, других женщин не существовало, и относящемуся к ней, к Тане, конечно же, теплее, чем просто к хорошему товарищу по борьбе, но не более того. Она пыталась изменить судьбу, для чего провально вышла замуж, потом, после замужества, даже пробовала заводить романы, но все это было не то. Оставалось смириться и жить, как живут люди с неизлечимой болезнью. Все это тоже повлияло на сделанный совсем недавно, полтора месяца, окончательный выбор Тани, хотя признавать это ей не хотелось. - Ты думаешь, он поедет? Все мы остаемся до конца на своих постах, - устало и без пафоса ответила Неонила. - Ну, а я почему не должна оставаться на посту? – с вызовом сказала Таня. - Потому что это – не твой пост, - вздохнув, начала разговор о главном Неонила. – Из тебя пропагандист и агитатор хороший. Вот из меня, Таня, пропагандист плохой. Я людей не люблю. Не в том смысле не люблю, что испытываю к ним нелюбовь, ненависть, раздражение, а в том смысле, что нет у меня к людям как к таковым любви. Жалость немного есть, а любви нет. Я много кого люблю. Отца, тебя, товарищей всех, живых и мертвых, а вот людей как таковых – не люблю. Людей я могу любить только за что-то и почему-то. А ты их за то любишь, что они – люди. Поэтому и пропагандист из тебя хороший. Каждого понимаешь и в беды каждого вникаешь. А я так не могу. Ну, снизили на заводе зарплату – чему тут возмущаться, капитализм, при нем иначе не бывает. Терпишь – так терпи, а невмоготу терпеть – так борись, а не борешься – так не плачь. За детей – больно, а взрослые – сами с усами. А ты – как Марьяна-старица, что за всех печалится. Помнишь? - так некогда прозвал Таню Павел. Таня внезапно засмеялась. В Тане теперь было и новое, чужое и неприятное именно в ней для Неонилы, хотя самой Неониле свойственное, и было еще много прежнего: - Я-то что? А вот Ваське – Василисе нашей, узнаешь ее скоро, завтра встретитесь, - даже царя и Столыпина жалко. - Что? - удивилась Неонила. - Тоже, говорит, люди, тоже их мать родила, может, скажи им кто в детстве доброе слово, и не стали бы тем, чем стали. - Я ей говорю: - так ты и палача, который тебя вешать будет, пожалеешь? Еще бы, отвечает, ведь он душу свою бессмертную навеки сгубил, вечность ей в аду мучиться. Нам-то на виселице что – несколько минут, не больше, а ему, бедному, вечность. Так ты, ей говорю, еще и Сатану пожалей. – А как же его не пожалеть-то, говорит, ему из всех живых существ хуже всех. Впрочем, Танюша, думаю я иногда, что в конце времен все – и Сатана тоже – искупят свои грехи и в рай попадут. Неонила поморщилась, Наплыв своеобразно религиозных людей в боевые структуры ПСР, был ей неприятен – и обоснование сделанного революционного выбора религиозным бредом неприятно вдвойне. Впрочем, выводы о загадочной Василисе она решила отложить до собственного впечатления, пока что только спросила: - А что она за человек? - Хорошая она. Светлая и чистая. Неонила поморщилась. В качестве характеристики товарища по боевой работе она предпочла бы что-то более трезвое и реалистичное, с учетом сильных и слабых сторон, а не это «светлая и чистая». - А давай, Нила, к морю пройдем. Тут недалеко – полчаса, не больше. Я там прелестное место нашла – людей почти нет, сиди и смотри. Им нужно было пройти улицу, свернуть на другую, которая тянулась долго и упиралась в спуск к морю. На перекрестке стояла бедно одетая девочка, лет 10-ти, и думала свою думу. Таня не успела среагировать никак, потому что Неонила толкнула ее – иди, мол, вперед, а сама остановилась у девочки. Таня прошла вперед шагов 30, остановилась и стала смотреть. Неонила о чем-то говорила с девочкой, потом, сунув руку в карман, вытащила что-то, дала ей и решительными шагами направилась к Тане: - Ты не знаешь, куда бы ее можно пристроить? Отец утонул, мать – Неонила протянула – пья-нииичка – пропадет она к чертям. - У Семена надо спросить. Он здесь всех знает, и его все знают. - А если его все знают, что он в этом городе делает? - А меня, говорит, в родном городе не поймают. Я здесь под каждым кустом скроюсь. И что мы от них бегаем – пусть они от нас бегают. Неонила поморщилась от такого пренебрежения конспирацией, но ничего не сказала. - Добрая ты, Нила, - меж тем произнесла Таня, - только своей доброты стыдишься. И многие из наших такие. А чего тут стыдиться, я не пойму? Впускать кого-либо в свою душу Неонила не любила, поэтому промолчала. - Ты посмотри, красиво-то как здесь! Я даже рада, что умирать придется – здесь. К красотам природы Неонила была по-своему восприимчива, но выражать свои чувства по данному вопросу не умела, поэтому промолчала снова. - Через месяц-полтора купаться уже можно будет, - если доживем, - продолжала Таня. У Неонилы все последнее время, после того, как бежав из ссылки, она пришла к выводу, что возглавить боевую работу придется ей, больше теперь некому, было чувство, которое бывает у правильного командира на войне. На смерть приходится посылать самых близких людей – без этого войну не выиграть, но делать это совершенно не хочется, а хочется хоть как-то оттянуть их гибель. Жить с этим чувством можно, но трудно. - Давай помолчим немного, - попросила Неонила. Она смотрела на море и думала, что по этой плодородной земле прокатывались войны, здесь воевали друг с другом казаки, поляки и татары, до них здесь жили генуэцы, раньше – византийцы, до них гунны и готы, еще раньше – кто уж там раньше? Ага – греки, сарматы и скифы, а до них – какие-то народы, от которых даже имени не осталось. И для всех этих людей их жизнь, их смерть, их вера и их войны были не менее важны, чем для нее и ее товарищей их жизнь и их смерть, их вера и их война. А осталось от всех этих людей несколько строк в гимназическом учебнике. От тех же, кто жил до скифов, и этого не осталось. А море осталось. Море, солнце и берег. Прекрасные – и равнодушные. Из раздумий ее вывел несколько запинающийся и извиняющийся голос Тани: - Нилушка, я перед тобой исповедоваться хочу. Ну, как перед попом, - она слегка улыбнулась. – И объяснить тебе все, если смогу. Сейчас же у нас каждая встреча может быть последней. Можно? Нила кивнула. - Я даже и не знаю, с чего начать? Иногда думаю – может, я просто жить устала. Не могу больше. Страданий слишком много. Невыносимо много. Для меня – невыносимо. Тонконожая я… ну была такой. Из тех, кого я знаю, такая, как я, только Васька. Но Васька в бога верит и в этом смысл находит. А я смысла не вижу. Страдание – просто страдание. Боль и мука… Грубеть я начала. Вот ты к девочке подошла, а я подумала – да рядом с другими страданиями у нее – почти все хорошо. Глаза есть, руки-ноги тоже, солнцу радуется и даже милостыни не просит. Это же страх как мерзко и стыдно! Я не хочу такой становиться! И не стану! Неонила подумала о нормальной защитной реакции психики, но вслух об этом ничего не сказала, а сказала о другом, о самом больном, как провернула в ране нож: - У тебя у самой дети. - А дети потом мне скажут, мама, а что ты в разгул реакции делала? Нам сопли вытирала? Они же меня уважать не будут, - с вызовом ответила Таня. – и да, у Ани Шулятиковой – Аню она называла урожденной фамилией, под которой знала ее еще в середине 90-х, а не по мужу – Шулятикова, а не Распутина, сама Таня по мужу была Кудряшовой, но и для Павла, и для Неонилы оставалась Тумановой, - тоже остались дети. - Тебе не обязательно повторять то, что сделала она. - А если не я, то кто, - это «если не я, то кто», кому же умирать на самом трудном участке боя, если не мне, было у всех них, люди с другим отношением к жизни в революционной среде не удерживались. - Кто? Найдутся люди. - Ты так уверена? Лучшие погибли, новых приходит все меньше. Реакция. - Таня, милая, подожди, - Неониле показалось, что она ухватила решающий контраргумент, который должен подействовать на Таню. – Если все уйдут в террор, кто будет крестьянское движение организовывать, рабочие кружки вести, сопливых гимназисток социализму учить, наконец? -Нилушка, родная, пойми. Я создавала крестьянские братства, крестьян, которые мне поверили, пороли розгами, ставили на колени в снег, ссылали на каторгу и вешали. Я создавала в Москве рабочие кружки – рабочие, которые там были, сейчас на каторге или расстреляны на Пресне. «Сопливые гимназистки» вырастают и идут на виселицу, как пошли Кыся, Лида, Толя Рогозинникова. Они идут, а я – нет. Я не могу так больше. Хоть ты меня пойми. Не могу. Она помолчала. - Я сейчас скажу то, что покажется бредом, но все равно скажу. Только не сразу, издалека начну, чтобы ты поняла. Ты же мою семейную историю помнишь? Неонила кивнула – еще бы не помнить. История была не самая обычная, хотя в их среде бывало и не такое. Отец Тани Тумановой был сыном крепостного, разбогатевшего в достаточной степени, чтобы стать преуспевающим провинциальным купцом и дать сыну гимназическое образование. А родная мать, Мария Эльсниц, была из давно обрусевших немецких дворян, у которых, впрочем, дворянской спеси было больше, чем имущества. Отец и мать Тани познакомились и сошлись в начале 70-х, в кружках самообразования, когда все еще было мирно и спокойно. Чем больше радикализировалось движение, тем больше пути их расходились. Сергей Туманов идти в подполье не хотел, зная, что это – не для него, и начинал сочинять теорию, что в России переход к социализму возможен без всяких революций, лет эдак через 100. Мария, теперь уже его жена, заслуженно клеймила его за ренегатство – и продолжала любить любовью, не имеющей ничего общего с единством политического мировоззрения. Несколько лет они то сходились, то расходились, в результате одного из таких схождений в начале 1876 года родилась Таня. Ее брат был старше ее на четыре года, и появился на свет в те древние времена, когда между его родителями лишь начинали сгущаться тучки. А через полгода после рождения дочери Мария сделала окончательный выбор и ушла в подполье. Только что была создана «Земля и воля», после затишья 1875 года, вызванного неудачей хождения в народ, революционное движение снова пошло на подъем. Свою дочь она оставила на своего мужа – и на свою сестру, в ее мужа влюбленную. На воле Мария продержалась два года – до волны арестов октября 1878 года, почти ставших разгромом партии. Еще почти два года ее продержат в тюрьме, а летом 1880-го, уже умирающую, выпустят умирать на волю (6). Это были первые и самые сильные впечатления детства Тани Тумановой – разговоры с умирающей матерью, серьезно, как взрослой, завещающей ей стоять за правду, за бедных и угнетенных. Мария Туманова умерла через три недели. После ее смерти ее отец и ее тетя поженились. Оба они были очень хорошими людьми, но черту не перешли, и до конца жизни восхищались теми, кто черту перешел. Восхищались – и испытывали угрызения совести, что сами – не такие. Таня очень любила и отца, и приемную мать, заменившую им с братом мать родную, - и восхищалась родной матерью, выбравшей любовь к дальнему. Собственно, и любовь-то ее к Павлу объяснялась в немалой степени тем, что он был из одного революционного поколения с ее матерью – хотя в 70-е годы Павел Севрюк, действовавший на юге, а в Петербурге появлявшийся лишь ненадолго и по делу, с Марией Эльсниц-Тумановой пересекался мало. - Я вот иногда думаю, сколько это все будет продолжаться? Как ненасытный Молох – поколение за поколением жрет. Сперва моя мать, потом я с братом – брат Тани стал известным большевиком, - неужели и Андрюшке с Соней – в честь кого Таня назвала своих детей, сведущие читатели догадаются без подсказки – это предстоит? Я три года назад надеялась – сейчас девятый вал, не устоять самодержавию. А все хуже. Иногда, Нила, мне в голову мыслишка приходит. Очень такая паскудная. А что даже если революция – не конец? - Ты о чем? – не сразу поняла Неонила. - Ну, как во Франции. Была революция, потом термидор, потом Наполеон, потом Бурбоны вернулись, их снова выгонять потребовалось. - Это, Танечка, была революция буржуазная. А у нас – антибуржуазная и трудовая. И трудовые массы, разогнув спину, больше ни перед каким Наполеоном ее не согнут, - убежденно ответила Неонила. - А если что не так пойдет? Если ошиблись мы все в чем-то? Впрочем, ладно. Я не о том хотела сказать. Какой из меня теоретик. Знаешь, Нила, на меня вдруг озарение нашло. Такое иррациональное, женское, даже бабское. Если я собой пожертвую, если погибну сейчас, то все близкие мне люди уцелеют. Павел, ты, Андрюша с Соней. Я не могу объяснить, но знаю, что так будет. Во всяком случае, Сонечке моей мою судьбу и судьбу моей матери повторять не придется… …Прозрение не обманет Таню хотя бы в одном. Ее дочь доживет до 1995 года, хотя жизнь бывшего члена ПЛСР Софьи Кудряшовой в 1920-1950-е годы будет такой, что судьба ее брата, Андрея Кудряшова, сраженного гайдамацкой пулей прямо в сердце в боях за Киев, на который он шел, командуя одним из отрядов Красной гвардии, будет куда легче… Неонила тяжело вздохнула. Таня один за другим приводила аргументы, которые не выдерживали рациональной критики сравнительно с главным для дела – боевая работа – не для нее. И которые противоречили иррациональному желанию Неонилы - спасти Таню от судьбы всех, кто шел в боевую работу. Впрочем, Неониле было понятно, что Таню не переспоришь. Оставалось одно – самой занять ее место, а Тане найти занятие вне боевой работы. Если для этого хватит времени. Поэтому вслух Неонила сказала о другом, хотя тоже очень важном: - Знаешь, смущает меня что-то весь этот наш культ героической смерти. Если все погибнем сейчас, кто социализм строить-то будет? Задача – не в том, чтобы погибнуть, а в том, чтобы победить. Таня засмеялась: - Знаешь, мой брат тоже самое говорит, - как уже было сказано, брат Тани был известным большевиком. – Вы, говорит, своим самопожертвованием расчищаете дорогу нам. Ваши герои-мученики проламывают брешь в твердыне самодержавия, но в эту брешь прорвутся не они, а организованная армия пролетариата. Вы сжигаете ваши лучшие партийные кадры в терроре, и этих кадров вам не хватит потом, во время революции. Побеждает не героизм интеллигентных одиночек, побеждают дисциплинированные батальоны пролетариата. Во главе с его передовой партией. Неонила задумалась. В словах таниного брата была логика, но от этой логики пахло невыносимо мерзко. Вслух же она, рассмеявшись, сказала: - Пусть они сперва своих меньшевиков победят. Меньшевиков Неонила презирала, большевиков же уважала, и иногда наедине с собой предавалась фантазиям, как логика борьбы заставит революционное крыло социал-демократии порвать с ее оппортунистическим крылом и объединиться с ПСР в единую революционную социалистическую партию. Ленинскую идею революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства она со всеми на то основаниями считала разрывом со всей традицией русского марксизма и возвратом к революционному народничеству, поэтому иной раз заходила в своих фантазиях настолько, что именно Ленина видела во главе объединенной партии. А кто еще? Гоц и Гершуни умерли, а Чернов… Ну какой из Чернова вождь… После некоторой заминки Таня сказала: - Я тебя, Нила, попросить хочу. Если вдруг окажется, если окажется вдруг, что я сейчас погибну, а ты нет, и если выяснится, что революция пока что – пока что – потерпела поражение, и что нужно отступить, забери моих детей и уезжай с ними. Замени им меня. Они сейчас у моей матери – речь шла о приемной матери Тани, - а со здоровьем у нее не очень хорошо. Или даже очень нехорошо. А мужу бывшему они не нужны. Да и не хочу я, чтобы они у него были. Он из них такое сделает… Ты ничего не отвечай сейчас. Просто имей в виду. Неонила кивнула. Уже темнело. Некоторое время они молчали, просто глядя на море. Затем Таня спросила: - Можно я тебя спрошу? - Спрашивай. - Ты перед казнью о чем думать будешь? Неонила поняла вопрос, хотя возможно, поняла неправильно: - Я думала об этом. Наверное, лучше всего о ней совсем не думать. Думать о чем-то другом. Все люди – смертники. Только живут, дела свои делают и о смерти не думают. Так если можно не думать о ней, когда она придет через 50 лет, зачем о ней думать, если она придет через час или минуту? Просто не думаешь о ней, не обращаешь внимание на все вокруг больше, чем нужно, и думаешь о чем-то другом. Или вообще ни о чем не думаешь. - А я, Нилушка, о них буду думать. О Соне с Андрюшкой. Пока скамейку не выбьют. Все дела сделаны, теперь можно и о них…(7) … Когда они вернулись к дому, было уже темно. Около входа в дверь их ждал пушистый рыжий кот, потершийся о танины ноги: - Здравствуй, Дормидонтушка, здравствуй, - погладила его Таня. - Голодный, поди. При этих словах кот мявкнул, подтверждая, что да, за день порядочно проголодался. - Прибился он здесь ко мне, - пояснила Таня Неониле. - А почему Дормидонтушка? - А так его Василиса назвала. Очень уж, говорит, на известного расколоучителя похож, Дормидонта. Такой же рыжий и себе на уме. Она в нем души не чает. Все, говорит, он понимает, только понимание свое от всех скрывает. Впрочем, сама увидишь, как она с ним возится. Неонила в очередной раз удивилась идилличности нравов, но ничего не сказала. Примечания: 1). Лисий Нос – место казней под Петербургом во время революции 1905 года. 2). Казненный в числе 7 бойцов Северного летучего боевого отряда ПСР Леонид Синегуб – сын чайковцев Сергея Синегуба и Ларисы Чемодановой. 3). Осужденный и казненный под именем А.Ф. Смирнова боец отряда не назвал своей настоящей фамилии, и она никогда не была установлена. Есть версия, что его звали Михаилом – во всяком случае, так обращались к нему товарищи. Больше о нем не известно ничего. 4). Психологические характеристики – по книге Григория Кана «Грозя бедой преступной силе». Эпизод с полотенцем, которое дали Елизавете Лебедевой – Кысе – вместо головного убора, когда повезли ее на казнь, реален и оттуда же. 5). Это на самом деле – слова Анны Распутиной. «Контрреволюции, чтобы победить, придется пройти по нашим трупам». 6). Кое-что в биографии Марии Эльсниц – от Ольги Шлейснер-Натансон. 7). Это тоже на самом деле слова Анны Распутиной.