Хорошо умереть на заре...

Глава 17. Было уже почти десять. К Тане скоро должны были прийти ученики, а Неонилу ждала встреча с Василисой – на берегу моря, на том самом месте, где она вчера разговаривала с Таней. Поэтому, быстро позавтракав, Неонила пошла на встречу… Предвосхищая события, скажем, что после встречи у Неонилы осталось странное впечатление, которого у нее, пожалуй, за всю жизнь больше не было ни от кого. Василиса была полностью своей – и полностью чужой. Так могла бы думать Софья Перовская о боярыне Морозовой или старице Алене (1), если бы произошло невозможное, и они встретились. Неонила была представителем всего лучшего в русском 19 веке, Василиса же воплощала лучшее русского 17 века, хотя и пыталась как-то вжиться в другую эпоху, в которой ей довелось жить и умереть. Между ними пролег русский 18 век, при всей своей омерзительности готовивший век 19-й… А теперь следует описать их встречу, и представить, наконец-то читателю загадочную Василису, по-своему очень дорогую сердцу автора. При этом читатель должен иметь в виду, что если все остальные герои романа – типичны, то Василиса – не типична, черты, бывшие у религиозной части эсеров (у Марии Беневской или у Ивана Каляева) доведены в ней до крайнего предела. Такое доведение до предела будет лишь еще у одного героя, точнее, антигероя, романа, с которым читатель встретится, когда придет время… Они увидели друг друга издалека. Василиса смотрела на море и, увидев, что подходит – свой, продолжила смотреть на него дальше. Подойдя ближе, Неонила, неравнодушная к человеческой красоте, восхитилась. Автор этого романа – старый солдат, не знающий слов любви. Женскую красоту он описывать не умеет. Поэтому читателю остается поверить ему на слово, что Василиса была неимоверно красива, красивее всех героинь романа, красивее даже Лиды Стуре – а это говорит о многом. Она была красива какой-то запредельной, неземной красотой – причем слова о неземной красоте правильнее понимать буквально. На земле с такой красотой делать нечего, и получившие ее долго не живут. Василиса слегка улыбнулась. О впечатлении, производимом ее красотой, она знала – и его стыдилась. - Василиса, - представилась она. - Ольга. - А на самом деле как? - Тебе обязательно это знать? - Имею же я право знать, как зовут человека, с кем я пойду на смерть. - Если имеешь право знать ты, то имеют право знать все. Василиса неожиданно для Неонилы рассмеялась: - А вот это правильно! Это по-христиански! Если имеет право один, то имеют право все. Некоторое время они молча стояли, изучая глазами друг друга. Они даже внешне были несколько похожи – обе высокие и худые, Василиса, пожалуй, даже несколько выше и несколько тоньше. Только лицо у Неонилы было жестче и грубее, а волосы у Василисы были не льняные, а каштановые. Как уж такая аристократическая наружность досталась дочери уральского купца, вопросы не к автору, а к прабабушке Василисы. - У тебя глаза странные,- сказала вдруг Василиса. – Тебе так и хочется исповедоваться. Неонила знала за собой эту особенность – все любили ей исповедоваться, при том, что сама она не исповедовалась никому. - Я даже не знаю, - продолжила Василиса, - от Бога ты мне послана или от Дьявола. – Степанушка мой и все разбойнички мои – от Бога, ваш Иван Николаевич – от Дьявола, а вот про тебя не пойму никак. Много раз в разные периоды своей жизни Неонила потом передумывала эти слова. Она совершенно не была такой, как Иван Николаевич, т.е. Азеф и даже как Савинков, но и быть такой же простой и цельной натурой, как беглый матрос с «Измаила» Степан Архипов, поклявшийся, что ему и адмиралу Зотову вместе не жить, уже не могла. Неожиданно для Неонилы Василиса вынула портсигар и закурила. - Ты куришь? – удивленно спросила ее Неонила. - Ты думаешь, Богу есть дело до того, курю я или не курю? – Василиса рассмеялась своим очаровательным смехом, который, возможно, был самым прекрасным в ней. – Не в бревнах, а в ребрах. Да и курю я мало, несколько раз в месяц, когда вот это вот, ну, ты поняла. – Неонила кивнула, - ну, или как сейчас, когда настроение есть. И без перехода спросила: - Ты партийная? - Партийные мы, – рассмеялась Неонила. - Ни к чему это все. Партии, программы, уставы. Ни к чему. - А что к чему? - Все имущество спалить, чтобы одно товарищество осталось. И братская любовь. Плоть – в огонь, а дух – к Богу. Неонила про себя несколько удивилась. Такого радикального решения социального вопроса не предлагали даже самые непримиримые анархисты. Тем не менее странная собеседница притягивала ее. Было в ней что-то искреннее, чистое и сильное. Поэтому вслух Неонила сказала: - А вот астрономы в телескопы смотрели – и бога не видели. - Не так смотрели. Кого они искали? Бородатого старика на облаке. А Бог - во взгляде из глаз, в дыхании из уст, он между нами сейчас. Неонила посмотрела на расстояние, отделяющее ее от Василисы, но никакого бога не увидела. - Ты не думай, я по привычке могу говорить о нем иногда, как о старике на облаке, а на самом деле знаю, что это не так. – с несколько большей горячностью, чем обычно, продолжила ее собеседница. Неонила спросила: - А если бог есть, откуда тогда страдания? Василиса рассмеялась своим очаровательным смехом: - Я сама об этом думала, я много лет об этом думала, - Василисе был 21 год. – Понять не могла, пока Энгельса не прочитала про происхождение государства и собственности. - Что? – Василиса, читающая Энгельса, для Неонилы была примерно тем же, чем была бы читающая Энгельса боярыня Морозова. Василиса мечтательно улыбнулась: - Фамилия у него хорошая – Ангелов по-нашему. Жаль, не застала я его. Когда он умер, мне всего 8 лет было. Я бы к нему в ученицы пошла, стирала бы за ним, убирала. А он бы мне на все глаза раскрыл. Неонила удивлялась все больше. А Василиса продолжала: - Что Энгельс там пишет? Вот жили дикари при коммунизме, но коммунизм этот был им Богом дан (2), а не самими завоеван. Жили блаженно и ни о чем не думали. Вот остались бы Адам и Ева в раю, получали бы все от Бога. Как младенцы молочко от матери. Не годится так. Богу не нужны младенцы, и игрушки ему не нужны. Ему одному жить невыносимо – ты представляешь, как Богу-то жить тяжело, он один, совсем один, нет ему равных, вся тяжесть мира на нем. Ему равные нужны. Чтобы хоть поговорить с ними было можно. Чтобы Богу помочь, мы должны ему равными стать. Для этого он нас и создал. У Неонилы ум немного заходил за разум. Страдающий от одиночества Бог совершенно не был похож на православного бога. - А чтобы стать равными Богу, человечество должно через страдание пройти. Через классовое общество, эксплуатацию, государство и собственность. Через ад. Не пройдя ад, в раю не удержишься. Чем христианство и марксизм близки? Оба понимают, что через ад, через зло, через страдание пройти надо. У анархистов и эсеров твоих все просто – жили люди вольными коммунами, налетела злая сила – Неонила тут вспомнила сказочку своего тятеньки – и покорила их. А так не бывает. Откуда злая сила взялась? И если смогла покорить она эти вольные коммуны, значит, была в них какая червоточина, изъян был. Только чего марксисты многие не понимают – ад – все равно ад. Через него нужно пройти. Но он – ад. Грех нужно совершить. Но он – все равно грех. И совершая грех, ты душу свою губишь. Но если ради людей и ради Господа нужно душу сгубить – губи ее. Не тело токмо губи, но и душу. Обреки ее на адские муки, ибо так нужно. Неонила понимала плохо. Просто слушала, решив, что обдумать – если это вообще имеет смысл обдумывать – сможет потом. - Почему Христос грехи мира не искупил, как думаешь? – спросила ее в лоб Василиса. - Почему? – вопросом на вопрос ответила Неонила. - А ты подумай. Неонила рассмеялась: - Мне проще подумать, как губернатора выследить и где динамит достать. - Ладно, скажу. Ошибку он совершил. Он только тело свое сгубил, а чтобы грехи мира искупить, нужно сгубить душу. Душу свою бессмертную погубить. - Как же он мог ошибку совершить, если он – Бог? Василиса даже всплеснула руками: - Беда с вами со всеми – хоть с православными, хоть с атеистами. Где он говорил, что он – Бог? Ну, где он это говорил? Неонила в Писании была не сильна, поэтому промолчала. - Верно, нигде он этого не говорил. Он – Сын Божий. А я – Дочь Божья. И ты - Дочь Божья. И все люди – сыны и дщери Божьи. А час придет – будем его братьями и сестрами, равными ему. И социализм нужен для этого. Только для этого. Убрать все, что разделяет людей, убрать собственность, государство, корысть, алчность и злобу. Только это важно. Неонила вспомнила, как вдохновенно сияло лицо Женьки, когда она говорила примерно то же самое, только другими словами. Василиса внезапно взяла ее за руки: - Слушай, а давай я тебе исповедуюсь. Все, как было, расскажу. Как я до социализма дошла. Она смотрела Неониле глаза в глаза, и отдавая ей себя, и беря ее себе. Неонила подумала, что когда-нибудь, при социализме, всё так и будет – глаза в глаза и не надо слов. Взгляд из глаз и дыхание из уст. Она кивнула, Василиса сказала внезапно просящим голосом: - Ты не смейся только. Я странная, я дикая, я знаю. Она снова закурила, сказав: - Все равно скоро умирать, так чего чахотки бояться? И начала рассказ. - Как вошла я во отрочество, возлюбила я пуще жизни и пуще души своей Исуса Христа и возмечтала за него распятой быть. На обыденные темы Василиса говорила языком своей эпохи, но когда разговор переходил на вещи патетические, сбивалась на странную речь, смесь церковнославянского и современного русского, свойственную ей одной. - На кресте распятой, аки он. Чтобы предали тело мое грешное поруганию, поношению и смерти лютой. Потому как – Христос за нас собою пожертвовал, а мы его жертвой пользуемся. Где справедливость? Он за нас себя на муки отдал, а мы за него должны муки принять. Токмо так. Не в бревнах, а в ребрах. Не в крашеных досках, не в молитвах, не в обрядах, не в постах, не в поклонах. Ерунда все это – обряды, молитвы, доски крашеные. Не они нужны. Любовь нужна. А любовь без дела мертва есть. Посему – любовь и жертва. Любишь Христа – иди за него на смерть. Василиса всегда говорила странные, чудовищные и жуткие вещи без всякой аффектации, не повышая голоса, а, наоборот, с милой извиняющейся улыбкой – я, мол, не виновата, что так и только так. Это придавало ее речи неимоверное обаяние. Когда человек говорит, что пойдет на смерть, стуча себя кулаком по груди и крича на три улицы, проницательный собеседник сразу понимает про него все. А когда слова о готовности идти на смерть сказаны иначе - извиняющимся тихим голосом, мол, и рад бы по-другому, да не могу, и ничего тут не попишешь, так что придется, тут даже самый проницательный и циничный собеседник поймет, что так оно и будет. Василиса меж тем продолжала: - И возмечтала я за Христа на кресте умереть. Токмо думала иногда – не гордыня ли моя, что хочу умереть я той смертью лютой, какой он умер. И стала читать пуще прежнего жития святых, Четьи Миньи. И чего я там не нашла – она рассмеялась и даже толкнула Неонилу в бок. – Какие времена были! Сколько людей за Христа умерли лютой смертию, за любовь братскую и за правду божию. И возносилась я в мечтах за Христа умереть, как они умерли. Чтобы предали меня поруганию и терзанию, наготу мою на позорище выставляли, в блудилище ввергали, зверям лютым на растерзание кинули, воловьими бичами секли и сеченное соленой водой поливали, чрево мое взрезали и кишки выматывали, аки святому… забыла уже, как звали, груди белые отрезали, аки святым Агате и Февронии – так Феврония – которая с Петром – машинально возразила Неонила, Василиса с уважением посмотрела на нее – мол, хоть что-то знает - и ответила – это другая Феврония (3), очи ясные выжгли, язык вырвали, а под конец главу непокорную мечом усекли. А я бы, пока язык был, говорила бы извергам: не отрекусь я от Христа, не сломит меня мука мученическая. А народ бы взирал и думал бы: есть за Христом великая правда, коли за него так умирают. От таких странных фантазий Неонила немного удивилась, вслух же сказала: - А на самом деле повесят нас с тобой в тюремном дворике. Скучно, пресно и без больших мучений. Как собак в деревнях на заднем дворе вешают. И даже народ взирать не будет – она вспомнила товарищей и ее лицо передернулось. Василиса неожиданно все поняла и обняла ее: - Не надо. Праведников не оплакивают, им завидуют. - Я знаю, - просто ответила Неонила. – А все равно больно. Василиса, подумав, решила, что утешения в данном случае были бы неуместны, и продолжила рассказ. - И в годину тяжкую мысль пришла мне в голову, мне как раз семнадцать уж почти было. А ведь Христос грехи мира не искупил! Как лежал мир во зле до его жертвы праведной, так и после нее лежит. Волк ест козу, а человек ест человек. Напрасно все было. Ничего не поменялось. Ты мне скажи: жить с этим можно? Неонила задумалась и подтвердила: - Нет, нельзя. Василиса улыбнулась, ласково посмотрела ей в глаза и сказала: - Умница ты. Все понимаешь. Неонила действительно все понимала, только, чтобы понимать, ей нужно было переводить на свой язык. Василиса продолжила: - И начался для меня ад кромешный. Мука мученическая. Страшнее тех, что хотела я и выдержать была готова, - она пояснила: Ад – это вот это и есть. Он не там, а здесь. Он не тогда, когда тело ломают, а когда душа ломается, как у меня тогда. Ведь если Христос – даже Христос – грехи мира не искупил, то все ложь. Все напрасно. И жить с этим нельзя. Не пила я ничего почти, не ела, все забросила, одну думу думала. Как жить-то, если Христос грехи мира не искупил? И нужно ли жить?... …Девушка, оказавшаяся на грани безумия из-за того, что Христос не искупил грехи мира, для начала 21 века была бы исключительно редким зрелищем, в старые времена такое встречалось несколько чаще… - И подумала я: коли Христос грехи мира не искупил, тогда все дозволено. И решила пойти стезею порока и всякого окаянства. Пить попробовала – да столько за один раз выпила, что по сей день водку проклятую видеть не могу. Бесовским зельем, сиречь табаком, стала баловаться – тут легче пошло. И блуду решила предаться – токмо не знала, как сей блуд начать. Неонил про себя подумала, что если у Достоевского – которого она терпеть не могла – было сказано, что «если Бога нет – все дозволено», то у Василисы акцент был другой: «если Христос грехи мира не искупил – все дозволено», причем говорилось это не с облегчением, а с надрывом, и перечень вседозволенных деяний у 17-летней Василисы оказался какой-то совсем примитивный – пить, курить и предаваться блуду. Впрочем, каким еще он мог быть у 17-летней девицы из старообрядческой семьи? А Василиса вполне серьезно продолжала, причем, чем дальше, тем больше Неониле все это надо было переводить для себя на реалистичный язык. - Заявилась я даже на гульбище, где отроки и отроковицы предавались бесовским пляскам, думая отдаться там первому встречному отроку, токмо ликом была я столь черна, что отроки все шарахались от меня аки от прокаженной. И решила я тогда предать душу свою Сатане. Прииди, Сатана, забери мою душу. И явися ко мне Диавол. Неонила аж фыркнула. Она все понимала, но все равно удивлялась. - Сам Сатана? Не кто-то из его воинства? - Он, он. И бысть он ликом красен, аки модный франт, и парфюмами от него воняло, аки от первейшей блудницы. И рек мне Враг: - Девица красная! Отрекись от Христа, и дарую я тебе житие беспечальное до 100 годов. Не будешь ты думать думы горькие, станешь купаться в злате-серебре, весь мир у ног твоих будет. - И? – спросила Неонила. - И отреклась я от Христа. Отрекаюсь, говорю, от Христа и вручаю душу свою Сатане. И вдруг грудь мою белую как огнем прожгло. Это Христос на крестике моем слезу по мне пролил. Мало сего, - рече Сатана, - Сними крестик и плюнь на Христа, на рожу его постную – лишь тогда моею будешь. И сняла я крестик, а Христос с креста смотрит на меня так жалобно-жалобно, что во мне все аж перевернулось, и говорит: - Ты же меня любила…За меня жизнь была отдать готова… Плюй, если тебе от этого легче будет… На меня и так все плевали, когда я на Голгофу шел… И сказала я Сатане: - Прочь! Не отрекусь я от Христа! Коли он грехи мира искупить не смог, я сама их за него искуплю. И впала в беспамятство и пробыла в нем пятнадцать ден. И об одном токмо могла думать: - Как я смогу исполнить клятву свою великую? Как я смогу вместо Христа грехи мира искупить? И явися ко мне Христос. Глядит на меня так ласково-ласково и говорит: - Сестричка моя любимая – от этого «сестричка» Неонила вздрогнула – не плюнула ты в лик мой мученический, устояла перед Князем Мира Сего. Отныне ты моя, а я – твой. Помогу я тебе, скажу, что делать надобно. Токмо делай все, что я скажу, и ничего не бойся. - Все, что скажешь, все сделаю, брат мой любимый. – говорю ему. А Христос отвечает: - Кинь матушку и батюшку своих, забери из казны их несметной, сколько унести сможешь…Не бойся, надобно так. Матушка от тебя не отречется и будет с тобой до смертного часа. А батюшка отречется от тебя и предаст тебя поношению, но придет година грозная, година великая, и спасешь ты его от смерти лютыя, смерти позорныя, и поймет он, что любил он тебя. А сделав сие, езжай ты в соседний город – ну, в какой именно он меня послал, неважно – пояснила Василиса, одень рубище позорное и выдь на площадь, где блудницы прогуливаются. И будет тебе ответ на муку твою душевную. Делай – и ничего не бойся. Я тебя никогда не оставлю. Ну, – Василиса опять виновато улыбнулась Неониле. – сказано-сделано. Бросила я отца-матушку, уехала в соседний город, надела рубище позорное и вышла к блудницам. И трясло меня тогда, и ликом была я столь черна и безумна, что никто мне ничего не сказал, и все стороной обходили. И подошед ко мне некий юноша, ликом светел и чист, а одеянием – грязен. И рече он мне: - Не бойся, красна девица, ступай со мной. И пошла я с ним. Иду, дрожу аки лист на ветру, зубами стучу, а иду. И пришли мы в его чертоги убогие, в хоромы его затхлые – Неониле почему-то стало интересно, пришли ли они в подвал или на чердак, но она ничего не спросила. И рек мне прекрасный юноша: - Не бойся меня, девица. Не будет тебе от меня ничего дурного. Вижу я, что встала ты на путь порока не из развращенности натуры, а горе, бедность и нужда тебя заставили, среда заела. Посему – забирай медяки мои медные, все добро мое скудное, горьким трудом репетиторским нажитое, начни на средства эти скудные жизнь праведную, и поминай в своих молитвах беспорочных Анфимия Грачева. - Анфимия Грачева? – подумала Неонила. – Где и когда я о нем слышала? - А сам что ты делать надумал, милый юноша? – вскричала я в страхе великом. - А сие, милая девица, уже не твоя забота. Разрыдалась я, обняла его и говорю: - Люди все – братья и сестры во Христе, посему твоя забота – и моя забота. - Да не поймешь ты ничего, - говорит – Впрочем, если тебе интересно, изволь. Жизни себя лишить я надумал. Руками я всплеснула и стала целовать его в уста. А уста у него – ледяные-ледяные, как у покойника. - И как же ты надумал, спрашиваю, грех сей великий на себя взять и душу свою сгубить? – сказала я, и тут на меня озарение снизошло, поняла я, что делать надобно, чтобы клятву свою сдержать и Христу помочь. Но над озарением еще думать много было надобно. Рассмеялся вдруг юноша и говорит: - Понимаешь, наш Уральский Союз на эсдеков и эсеров раскололся, а я не пойму никак, кто прав (4). От внезапного появления в василисином рассказе, выдержанном в стиле христианской легенды, эсеров и эсдеков Неонила поневоле рассмеялась. Василиса даже не обратила на это внимание, погруженная в свой рассказ о том, что произошло 4 года назад и что перевернуло ее жизнь. - Кто такие эсдеки и эсеры, не знала я, но вспомнила, как убивалась, что понять не могу, кто прав – федосеевцы или филипповцы (5), и возрадовалась, что душу родную обрела. Такую же, как моя. Впервые в жизни. И убоялась я душу сию потерять. И все сделала бы, чтобы сего не случилося. - Впрочем, девица-красавица, на самом деле вздор все это – эсеры, эсдеки. Нет, не совсем вздор, но не главное это. Другое – главное. Мир слезами залит. Страданием безмерным. И если я меч не возьму, кто вместо меня возьмет? А с другой стороны, есть у меня мать-старушка. Любит меня. Один я у нее. За любую работу бралась, чтобы меня выучить. И если уйду я в то, во что должен уйти, как она одна-то будет? Любовь к ближнему или любовь к дальнему? Измучился я от борьбы этой, душа моя совсем измучилась. Не могу я так больше. Совсем не могу. Ну и ладно. Помогу напоследок невинной душе, а потом – поминайте, товарищи, Анфимия Грачева… Помолчал он и добавил: …Нельзя с таким настроением, как у меня сейчас, в террор идти, нельзя. В террор с чистой душой идут, а у меня душа сейчас вся взбаламученная. Ты понимаешь хоть что-то из того, что я говорю? Поглядела я на него и говорю: - Скажу я тебе правду истинную. Не бедность и нищета довели меня до сего рубища. Дщерь я купца богатого. Не нужны медяки мне твои медные. Видение мне было – явился ко мне Христос, приказал одеть одеяние блудницы и ничего не бояться, дабы ответ на свой вопрос получила я. Может, ты мне его дашь? Удивился премного юноша и пытает меня: - Какого ответа ждешь ты от меня, престранная девица? И я – как в омут с головой: - Почему Христос грехи мира не искупил? - Христос, - говорит он, - был честный человек и отдал жизнь за обездоленный народ, но один он грехи мира искупить не мог. Это все у Вас, красна девица, пережитки субъективной социологии. Критически мыслящая личность, герои-одиночки… Только весь трудовой народ грехи мира искупит и мир переделает. Рабочий класс в равноправном союзе с трудовым крестьянством и трудовой интеллигенции… О многом мы переговорили с ним в ту ночь, ох, о многом. Я хоть и в гимназию ходила и книг много читала, но книги читала все божественные и святительские, жития святых да труды богословские. Дикая я была и странная. - Учиться Вам, говорит он, надобно, Василиса Тимофеевна, учиться. - Так учи меня, говорю. Христом послана я тебе, а ты мне. Не ради блуда какого, а ради общей души. Василиса ненадолго замолчала, потом продолжила: - Врать не буду. Целовались мы с ним в ту ночь и ласкались мы, и поняла я, что в этом нет греха. Грех – когда человек ест человека… Но девства моего он не порушил и невинность соблюл. Веревку он мне тогда показал, коей после моего ухода удавиться думал: - Ужели, говорю я, надумал ты смертью умереть позорною, аки Иуда Искариот? - Знаешь, говорит, Василисушка, был у меня револьвер, старый такой, подержанный, но годный. Но я его товарищам отдал. Им нужнее будет. А про веревку так не говори. Виселица сейчас – как крест. На ней лучшие люди России умирают. И рассказал мне про святых мучеников. Про Перовскую, про Желябова, про Ульянова, про Балмашева (6). А я до 17 лет дожила и не знала ничего, думала, нет сейчас таких людей. Слушала я его, лила слезы горькие и поняла. Это – мое. Настоящее. Святое и чистое. Так и началось… Они надолго замолчали. Потом Василиса сказала без видимой связи с предыдущим рассказом: - Я Толстого не люблю. У них, у толстовцев как – люби ближнего, не делай зла и спасешь свою душу. Эгоизм это. Не свою надо спасать, общую. И если надобно своей душой жертвовать – жертвуй. И находи в этом счастье. Мир во зле лежит. И нет худшего фарисея, чем тот, кто устраниться хочет. Зла не делаю и со злом не борюсь. Не холодны они и не горячи, не Богу и не Сатане. Борись. Силой смиряй насильников. Только, подруженька моя ненаглядная - когда я ей «подруженькой ненаглядной» стала, удивилась Неонила, - борясь со злом, ты сам обречен чинить зло. - Как так? – удивилась Неонила. - А вот так. Убивать грех. А иногда убивать нужно. Пойми, кто вместит. - В убийстве врага в бою нет греха, - твердо ответила Неонила. - Враг тоже человек. И его мать родила. Я вот иногда думаю, да скажи царю там или Столыпину в свое время кто слово честное, может, и не стали бы они тем, чем стали. - Так что – прощать их? - Нельзя прощать. Прощать только Бог может, а мы – пока не он, - твердо сказала давно обдуманное Василиса. Прости его, так он, мало того, что еще сколько людей загубит, так и свою душу сгубит окончательно. К Сатане попадет до самого Страшного Суда. А испытай он здесь муку мученическую, кою по его приказу праведники испытывают, может, и сжалится над ним Бог. Жалко же их всех – царя, Столыпина, даже палача распоследнего. Проживут здесь пусть сто лет в богатстве и холе, а затем вечность терзаться будут. А страданием – очистятся. Так что вот так. Убивать – грех. А убивать иногда нужно. А убивая, даже во имя правого дела, ты душу свою губишь. Не тело только, но и душу. И душу свою губить – нужно. Вмести, кто может. А кто вместит, и, зная, что губит душу свою, погубит ее, тот сделает то, что Христос не смог. Грехи мира искупит (7). Поняла хоть что-нибудь? Неонила честно ответила: - Плохо. Василиса огорченно вздохнула: - Почему меня самые близкие не понимают? Анфимий только немного понимал. Ни Степанушка не понимает, ни Александр Михайлович. - Александр Михайлович – это кто? – не сразу поняла Неонила. - Лбов. Когда решил он в ноябре прошлого года распустить отряды – то, что от них оставалось – до весны, отправил он меня за границу по делу важному. - Знаю я ваши дела, - сказала Неонила. – Оружие ты должна была для лбовцев закупить у наших эсеров. -Еще бы не знала. Болтливы Ваши эсеровские кумушки. А у нас было так. Знает один – не знает никто, знают два – знают многие, знают три – знают все (8). Насмотрелась я на ваших партийных. Выть хотелось волком. В России умирают святые, а в эмиграции – как в блудилище. Скорей, думаю, дело сделать надо, и обратно. А в феврале арестовали его. Я уже то, что должна была сделать, сделала – и обратно рванула. Оружие есть – а отдавать некому. Разбито все, разгромлено. А сам сокол наш ясный в тюрьме сидит, суда и казни ждет. И ничего я для него сделать не могу. Не в одиночку же тюрьму штурмовать. Письмо мне передал – обо мне, мол, не печалься, знал, на что шел. Оберегать тебя больше не смогу – делай, что считаешь нужным делать. Если не врут проклятые попы и есть тот свет, там встретимся. А тут от Степушки весточка приходит. За границей мы с ним сдружились – она протянула, очевидно, подражая кому-то, - на почве общего несогласия с политикой партий. – Неонила захохотала. – Мол, я уже в Черноморске, хочешь, приезжай сюда, умрем здесь вместе. Я подумала – и сюда поехала. На Урале все равно уже делать не с кем. Не все ли равно, где умирать… Неонила поняла несказанное, и обдумывала чрезвычайно важный вопрос – забирать ли Василису себе в душу или не забирать. Если забирать, тем мучительнее будет терять. Если в случае с Таней. Женькой и даже самой Неонилой вероятность скорой гибели была очень велика, но все же не стопроцентна, то судьба Василисы была очевидна. Из близких Неониле людей такая печать скорой гибели была лишь у Толи и у Кирилла. Если человек выбрал алую гвоздику, то он ее добудет. Наконец, она решилась: - Знаешь, человек, которого я люблю, тоже суда и казни ждет. Карл. Альберт Трауберг. Я у него в северном летучем отряде была. Неонила я. Соломина. Член ПСР с 1903-го года. Вот так-то, Василисушка. - Тебе можно – Васька, - рассмеялась Василиса – Да не печалься ты так, все вместе будем. И на этом свете, и на том. А пока посмотри – красиво-то как вокруг! Мир-то тварный хоть и от Диавола, но есть в нем дуновение Божье… Их слышало только море, а оно – кого только оно не слышало… Примечания: 1). Старица (монахиня) Алена командовала одним из отрядов повстанцев Степана Разина. После поражения – сожжена. Известно о ней очень мало. 2). Про то, что первобытный коммунизм дан людям богом, Энгельс, разумеется, не писал. Василиса переводит его мысли на привычный для себя язык. 3). Неонила вспомнила Февронию, жену князя Петра, тогда как Василиса говорит о Февронии Низибийской, после изуверских пыток (во всех жутких подробностях описанных в ее житии – см. ru.wikisource.org/wiki/Жития_святых_по_изложению_свт._Димитрия_Ростовского/Июнь/25) казненной при Диоклетиане. 4). На Урале в первые годы 20 века существовал Уральский союз социал-демократов и социалистов-революционеров – единственный случай, когда эсдеки и эсеры были объединены в одну партийную структуру. Потом он раскололся. 5). Федосеевцы и филипповцы – направления в беспоповской части старообрядчества. 6). Про Александра Ульянова, разумеется. Эсер Степан Балмашев в 1902 году застрелил министра внутренних дел Сипягина и был казнен. Это – первая казнь после 13-летнего перерыва, после Якутской трагедии 1889 года. 7). Подобные рассуждения были у эсерки Марии Беневской. Еще они были в 1918 году у венгерского философа Георга Лукача, вступившего в итоге них в Коммунистическую партию. 8). Эта присказка была популярна у лбовцев.