...зовут меня края, что гибнут и горят.

Дитя ластится к его плечу и раздражающе оплетает один из «рогов» хлипкими лапками-отростками. Гримм не протестует, но и не реагирует. Сквозняк приподнимает занавесь, закрывающую проход в его часть шатра — и Дитя с коротким детским писком настырно тычется в плотно застегнутый плащ на груди Маэстро. Слабое, немощное, беспомощное. Замерзает. Нежное. не то что ты, Мастер. Он ежится в свою очередь и одним слитным движением расщелкивает искусно вшитую застежку. Дитя проворно ныряет в щель и прижимается к родительской-не-родной грудной клетке, обвивая ее всеми короткими тщедушными лапками — ластится и тарахтит довольно; немудрено — греется, ведь в груди у Гримма почти всамделишный уголь вместо какого-то там сердца. Он застегивает плащ обратно (тот теперь некрасиво топорщится), и ежится снова. Холодно. Это плохо. Верный признак того, что скоро ему придется в очередной раз покинуть Труппу и этот мир заодно на неделю-другую, что, собственно, тоже паршиво — время не совсем подходящее, сцена выпала такая себе. Вроде город живой и крупный, и публика щедрая и благодарная, только вот местные власти — не очень. Труппа не двинется дальше, пока Гримм не очнется. Если очнется вообще. — …Очнешься, куда ты денешься. Он не оборачивается, но этот голос ему знаком. — И тебе доброго вечера, — отзывается Гримм чуть раздраженно, — Король. — Ну нет, — он стряхивает пламя с своего плеча. — плохо играешь, не верю. Да и звучишь, как расстроенная виолончель, а я, смею напомнить, не люблю фальшь. Гримм не отвечает и уставше почти падает в кресло (внутри что-то неприятно скребется). Мрачное дитя ворочается под накидкой беспокойно: почувствовало божество рядом. — Как твое новое тело? — Король смотрит на него сверху вниз прямо на его грудь — разумеется, здесь он эфемерен и может только наблюдать. Маэстро сжимает челюсти под маской до боли: — Пока не сдохло, — цинично отвечает. — это ты хотел услышать? — Дерзишь? — хмыкает Он. Маэстро отмахивается, мол, «надоел ты мне смертельно», и тянется за бутылкой вина (кто-то занес после прошлого спектакля в качестве презента); окидывает ее придирчиво-раздраженным взглядом совсем-смертного-и-ни-разу-не-высшего жука, который пытается отвлечься от чего-то, что его неимоверно бесит, выпускает когти, выдергивает пробку прямо так и прикладывается к горлышку. Король скептически смотрит на это все, присев прямо на воздух и закинув друг на друга тонкие ноги. — Да что не так, — чувствуя на себе пристальный взгляд бога, еще более раздраженно спрашивает Гримм, отрываясь от склянки. — Хватит на меня так смотреть, чудище зубастое. — Да так, смотрю, как ты из лучшего артиста, которого я встречал, превращаешься в недомаэстро недотруппы, — отзывается тот небрежно и отворачивается, качнув рогатой головой. — «Недомаэстро недотруппы»? — Гримм едва воздухом не давится и чувствует, как раздражение начинает переходить в первосортную невесть откуда взявшуюся злобу (огреть бы Короля вот этой вот стекляшкой по голове, прям промеж рогов…). — Мне словами не описать, как холодно, а ты решил понаставлять меня на путь истинный? — он презрительно фыркает, отставляя бутылку. — Хватит делать вид, что тебе не все равно. Король плотнее смыкает зубастую пасть почти обиженно. — Мне должен быть безразличен собственный сосуд? — Кто тебя разберет, — апатично фыркает Маэстро, утирая рот рукавом. — я ведь всего лишь инструмент, и нам обоим это прекрасно известно. — Ты — в первую очередь мое творение, — поправляет алый. — и только после — мой сосуд. — Не смеши, — Гримм поднимается с кресла, — если когда-нибудь я сломаюсь, ты просто заменишь меня, как неисправную запчасть. Я не лелею мыслей о собственной незаменимости, Король. — Поэтично. — уклончиво отвечает Он. — Что, с твоей-то регенерацией так быстро вино в голову дало? — Нет, — голос Гримма оседает: — Просто незаменимых не существует. Король молчит и внимательно смотрит ему в спину, когда Маэстро проходит мимо и начинает перебирать какие-то вещи на столе; видимо, думает о чем-то. — Гримм, — он вздрагивает легонько, когда Его когтистая и вечно горячая ладонь ложится на его плечо — и конвульсивно дергается в каком-то тике так, будто внутри у него, как у шарнирной куклы, резко и сильно натянули какую-то тугую струну. нет! не трогай! кошмар, как же, мать его, холодно холОДНО ХОЛОДНО Гримм не успевает осознать, что произошло, как неистовый холод вгрызается в очевидно не готовые к такому сюжетному повороту опаленные слабостью и усталостью мозги — приходится с шипением вцепиться в столешницу перед собой (теперь там несколько пар некрасивых рисок от инстинктивно выпущенных когтей). Холодно. Холодно-больно-голодно, как же, черт подери, холодно, до болезненной судорогой сведенных тонких-тонких рук-ног, а ладонь Короля на плече такая невыносимо притягательно теплая, что разум совсем ни о чем не заботится, кроме того, как удержать это восхитительное (до агонии болезненное) чувство на подольше. холод значит смерть. Гримму, как и всему живому, умирать совсем не хочется. Смерть — это долго-долго корчиться от сжирающего изнутри холода. Гримму хочется не сдохнуть, Гримму хочется сгореть, сгореть дотла в этом чертовом-мать-его-алом-пламени, чтобы ни одной пластинки хитина от этого уже порядком изношенного тела не осталось. — Не трогай, — только усилием воли заставляя себя разогнуться, шипит Гримм. — Твоя сила. Она… — Я понимаю. — он убирает руку. — Прости. И Гримм знает, что вот это Король действительно понимает. — Знаешь… Я хотел сказать тебе кое-что. — Я весь внимание. — недовольно цедит Гримм, еще не до конца отошедший от эксцесса. — Если тебя не станет, — Король отворачивается и подбирает полу собственного плаща, сжимая ее в кулаке. — мне будет очень тебя не хватать. «Взаимно, Король» — не говорит вслух Гримм. — …Выспался? …Гримм просыпается рывком, будто приходит в сознание — он что, уснул прямо так, сидя? Паршиво дела идут, в таком случае — раз уже вырубается прямо на ходу. Маэстро насилу продирает предательски слипающиеся глаза, переводит плохо фокусирующийся взгляд на незнакомца, нагло ворвавшегося в шатер, и морщится с плохо скрываемым раздражением; муравей, одетый в какое-то плотно сидящее по фигуре подобие комбинезона, смотрит прямо на него. Гримм смотрит в ответ, не моргая, и думает мутно: «как он вошел?». Задачка, на самом деле, нетривиальная: прошмыгнуть мимо Скакунов на входе, не заблудиться в коридорах, найти его, Гримма, «комнату», и не напороться ни на кого из Труппы при этом. — Поразительное везение, — думает он вслух. — Поразительное везение? — недовольно отвечает незнакомец. — Поразительное везение сейчас понадобится тебе! Гримм морщится вторично, с неудовольствием поднимается с кресла и тщательно дозирует вежливую завуалированную угрозу в голосе: — Прошу прощения, — он отряхивает плащ и выпрямляется. — а вы, собственно, кто? — Кто я?! — неожиданно возмущенно заорал жук, — Ты.! — Брумм! — повышая голос, зовет Маэстро оборачиваясь на вход на мгновение, — поди сюда, ты мне нужен! Во-первых, — бросает фразу, составленную из концентрированного холода, Гримм, поворачиваясь обратно и нависая над гостем. — мы не переходили на «ты», уважаемый, а во-вторых, вы вломились в _мой_ дом, позволяете себе такое непристойное поведение и хотите, чтобы я вас слушал. Я повторяю вопрос: кто вы и как вы вошли. Жука, кажется, несколько отрезвила эта фраза, посему он, приосанившись, принялся с бухтением рыться в многочисленных карманах, предоставляя Маэстро возможность его рассмотреть. Судя по строению тела, муравей. Судя по запаху — не рабочий. Судя по прикиду — на побегушках у какой-то важной шишки. Гримм с неудовольствием морщится от собственных же выводов. Негусто. И, что самое главное, неутешительно. — Меня зовут Рекстон, — значит, и в самом деле муравей, все их мужские имена заканчиваются на согласные. — и меня послал к вам… — Леджер, — перебивает он, догадавшись наконец. — я прав? — Откуда вы знаете? — слегка смутился муравей. Гримм чуть не сказал «я много кого знаю», но сдержался. — Оттуда, что это тот самый тип, который усерднейшим образом ставит мне палки в колеса изо всех сил уже вторую неделю, — Гримм дергает плечом. — и если вы от него, то значит это только одно: вы пришли, чтобы начать увещевания о том, что от нас требуют покинуть город в течение трех дней. — А, то есть вы уже в курсе, — Рекстон радостно дернул усами. — что ж, тогда у меня для вас постано… — Оставьте его себе, — бросает Маэстро через плечо. — в противном случае я просто растоплю им жаровню в центральном зале. А, и еще, — его глаза сощуриваются до презрительных щелочек, — передайте, пожалуйста, господину Леджеру, что если он еще раз пошлет ко мне своих… прихвостней, подручных, без разницы — которые врываются на мою территорию «без стука» и ведут себя, как последние швали, что, в сущности, не очень-то вежливо — я за их целостность и жизнеспособность ручаться не смогу. Доступно? Оторопевший Рекстон тупо кивает. Гримм выразительно показывает ему на выход из комнаты: — А теперь будьте добры, покиньте это место тем же путем, которым сюда пришли. — Маэстро? — ушастый всовывается в дверной проем и застывает на мгновение, лицезрея немую сцену: показывающий на выход донельзя раздраженный Гримм и Рекстон, слегка оху… Ошалевший от ситуации. — А вот и Брумм. — Гримм отворачивается. — Брумм, будь добр, проводи этого, — он кивает на муравья, — к выходу. Едва гармонист уводит посыльного-недотепу, Мастер еще некоторое время стоит почти неподвижно, перебирая отростки плаща в свободной руке, после — косится на недопитую бутылку вина (ага, то есть хоть это не приснилось), тянется, чтобы поправить застежки плаща на груди… И тут до него медленно начинает доходить. — Что такое? — интересуется Король, чувствуя чужое напряжение. — Дитя, — Гримм дерганно расстегивает плащ так быстро, что едва не срывает застежки — будто ему уголь за шкирку бросили. — Что «Дитя»? — …Его нет. *** Гримм обыскал весь шатер, напряг всю свою чуйку, проверил каждый закуток и занавесь — и не нашел ни следа драгоценной пропажи. Становилось очевидным, что в шатре Дитя нет. — Не нашел? — Нет, — Маэстро отряхивает руки и зыркает по сторонам. — Ничего, и след простыл. — Что теперь будешь делать? — интересуется Король в его голове. — Времени мало. — О, — он поправляет плащ и мрачнеет сильнее, — поверь, я знаю, куда мне идти. На улице прохожие муравьи, выше которых Гримм на целую голову, а то и на две, сторонятся его, едва завидев. Немудрено — встреть сейчас он сам себя, тоже посторонился бы, видок у него и впрямь весьма угрожающий: хмурый, взвинченный и злой. Дитя вряд ли покинуло бы шатер самостоятельно, а если и сделало бы это — болталось бы где-то поблизости, слишком пугливое, чтобы отходить далеко. Следовательно, кто-то приделал ему ноги (которых у этой малявки отродясь не бывало) и помог познакомиться с этим большим и опасным миром (Мастер думает об этом не без сарказма) лицом к лицу, так сказать. Он останаливается посреди улицы, когда выходит на главную площадь. — Прошу прощения, — Гримм тормозит первого попавшегося прохожего; им оказывается какой-то муравей, судя по усикам, самец, — вы не знаете, как пройти к резиденции господина Леджера? — А вам зачем? — с подозрением смотрит на него жук, и он принимает это подозрение; будь сам на его месте, тоже спросил бы — у типа с таким-то видком. — У меня к нему… — Маэстро замолкает на мгновение, подбирая слова, — важное дело, скажем так, а я дорогу запамятовал. — Как лицом к фонтану встанете, — машет рукой муравей, — первые ворота по правую руку и есть его, а дальше увидите. — Спасибо, — легонько кланяясь (чертова привычка), бросает Гримм, и быстрым шагом направляется к зданию. Охраны возле входа он почему-то не встретил. «Странное везение, — думает он напряженно, — очень странное…» Ему, судя по всему, везет. Подозрительно везет — и от этого несколько… Неспокойно. Маэстро прекрасно знает, что за везение обычно приходится расплачиваться — болью, кровью и тумаками. Здесь красиво даже в темноте — ярусный сад с зеленой мягкой низенькой травкой да зарослями какой-то искусно постриженной поросли, склоняющейся над выложенной ровнехонькими подогнанными друг к другу камушками тропкой, подсвеченной светомухами — местечко на загляденье. Только вот Гримма сейчас красота не волнует. Шаг, другой… Колени неожиданно подгибаются, а горло схватывает так, будто ему удавку на шею накинули; Маэстро едва осознанно хватается за шею, кашляет, цепляясь свободной и внезапно закоченевшей рукой с негнущимися от холода пальцами за первый подвернувшийся ствол, чтобы не упасть прямо так — и с силой зажмуривается. страшнострашнострашно Ни вздохнуть, ни пошевелиться, и тело будто не его, тонкое и звонкое, изящное и выкованное, а мелкое, немощное, безногое-безрукое, хрупкое и слабое; и духота вокруг неимоверная, будто он не под «деревом» на пронизывающем ветру в темноте сумерек, а где-то… помогипомогипомоги «…где-то в ящике…» — думает Гримм ошалело, пытаясь отдышаться. Любопытно, Дитя поумнело — если инстинкт можно назвать разумом, — и научилось связываться так, или просто на эмоциях получилось, или это — глюк уставшего разума, и в этот раз приближающаяся смерть будет заглядывать на огонек приступами, а не по нарастающей? Головой Маэстро трясет так, будто и в самом деле хочет вытрясти оттуда все лишнее. Одергивает себя — и направляется к особняку на холме. — …Сколько, говоришь, мы должны? Речь сквозь стекло слышно плохо, но он разбирает. Леджер поводит тонкими усиками, сидя за необьятным рабочим столом и перелистывая папку с документами. Гримм, наблюдающий за действом в окно из-за приоткрытых штор, думает о том, что выглядит он, как и все важные шишки: голубой и, скорее всего, дороженный пиджак с непомерно высоким воротником, подобие галстука (галстук, правда, тоже ужасно длинный и заткнут за воротник). Рядом с ним еще трое. Вот этот, в темно-синем с золотом сюртуке, вероятно, тоже кто-то из местной «знати», а второй — с рыжеватыми усами разной длины и потертой ливрее, — скорее всего, чей-то слуга. А третий, держащийся ото всех на почтительном расстоянии… «Леджер! — злоба стискивает сознание с новой силой; картинка в голове определенно начинает складываться. — Ушлый ты ублюдок!» — Двести восемьдесят тысяч, — говорит тот, что в темно-синем. — Хорошо… — Леджер трет виски, чуть сбивая маску. — Юнас! — Чего тебе, старче? — отзывается тип у окна, и Маэстро замечает в его руках что-то острое, похожее на нож или заточку. «Наемник? — приценивается Гримм. — Да нет, хиловат… Жалко, что запаха не чувствую… Вор? Курьер? Посыльный?» Леджер страдальчески морщится: — Во-первых, во имя Матери, — цедит сквозь плотно сомкнутые хелицеры, — убери свою травмоопасную игрушку. Во-вторых, сколько твой хозяин дает за эту, с позволения сказать, хтонь? — Будто бы вы ее достали? — щурится Юнас; глаза у него узкие и сально поблескивают — нет, точно криминальный тип. — Достали. Сколько? — Триста тысяч марок. Картинка в голове Гримма складывается окончательно; значит, Дитя умыкнул Рекстон, пока он валялся в отрубе — хотя какое, с Королем беседовал, как же. И зачем! Чтобы продать, как какое-то… какое-то зверье! — Где она? — Так вам и скажи, — скрипит Леджер. — Ясно, — Юнас закатывает глаза. — бахвалитесь. Не видать тебе денег, как своих усов, Леджер. А вот войну с соседним Дистриктом — вполне. — Много ты понимаешь в политике! — вскидывается он. — Отброс! — Ого, — в лапках наемника снова появляется заточка, но хватка на сей раз крепкая, стальная, — это что, угроза? — Господа, — подает голос тот, что в темно-синем, — успокойтесь. Авантюра крайне опасная, нам лучше обождать со сделкой. — Просто тянете время, — Юнас фыркает. — Знаешь, — Леджер хмурится. — легенды о Труппе ходят и без того зловещие, а мы зверушку у Гримма выкрали. — Ну так то всего лишь легенды. Веришь детским россказням, старче? — наемник смеется. — Они просто кучка клоунов, а не Матерь во плоти, забей. Даже если этот твой Маэстро перевернет весь этот мир вверх тормашками до самой преисподней, то не найдет ни нас, ни свою зверушку. — …Это ни к чему. — раздается от двери пониженно и очень взвинченно: — В искусстве прятаться вы не настолько хороши. В комнату вошла Преисподняя. Муравьи не умеют бледнеть — хитин не позволяет, да и за масками было бы не видно, — но даже так сгустившееся в комнате напряжение не почувствовал бы только мертвый. — Гри-и-и-имм, — пытаясь звучать как можно непринужденнее, поднимается с кресла Леджер, — рад встрече. Как твои дела? Ты получил мое поста… — Гримм, распустивший полу плаща и очень взвинченный, сужает глаза до презрительных щелок и перебивает: — Не могу ответить взаимностью, Леджер, а дела хуже, чем хотелось бы, и, к слову говоря, по твоей милости. — Да ну? Чем обязан визиту, в таком случае? «Вот же ублюдок» — думает Гримм. Впрочем, он не удивлен — иные у власти долго обычно не задерживаются. Слишком мягкотелые. Слишком правильные. — О, ты прекрасно знаешь. Я все слышал. — его голос оседает и звякает сталью: — Где Дитя. — Не понимаю, о чем ты говоришь. — Леджер, — голос Мастера становится еще ниже; пола плаща под рукой начинает костенеть. — не заставляй меня устраивать резню прямо здесь и отдай Дитя по-хорошему. — Я понятия не имею ни о каком Дитя, — таким же тоном отвечает муравей, и неожиданно повышает голос: — Охрана! Гримм слышит топот чужих ног, чувствует несколько новых запахов и ощеривается, как загнанный в угол зверь; Юнас замахивается. Нож серебристой молнией прорезает воздух. — Да что у тебя за плащ такой?! — возмущенно кричит он, когда лезвие, звонко ударившись о ткань, падает на пол. — Тот самый, — Маэстро нехорошо скалится и ловко поднимает клинок, — в россказнях слышал же. — замах — пущенное серебристой рыбкой лезвие, — короткий вскрик, переходящий в предсмертный хрип: — И иногда легенды бывают правдивыми, — опуская руку, цедит Гримм. — И Леджер безоговорочно прав в том, что лучше это лишний раз на себе не проверять. Ощущение сразу нескольких чужаков (слишком близко) рядом продирает его по спине: Мастер проворно уходит от удара одного гвоздя. Удар, блок, выпад — изящная рокировка, рассеченный хитин и запах гемолимфы (конечно же не его, вот еще), от которого у него мысли путаются — Гримм совсем в этой драке себя не помнит. Не помнит — зато отлично ощущает будто бы удлиннившиеся рога и когти и плавящийся от его поступи пол под тонкими ногами. Шутка состоит в том, что драться Гримм не умеет. Гримм умеет только танцевать. Танцевать со смертью визави. Со своей или чужой — не так важно. Шаг, два — и он уже в танце, четыре, и ему бы неплохо держать себя в руках, — удар, два, выпад, плащ закрывает его от лезвия, — но не получается оно как-то, сдерживаться. Раз-два, вальсовый квадрат — двоих поднимает на шипы, пассе, стражник бьет мимо и умирает следом. …Боль и удушье раскаленным шурупом ввинчиваются в мозг; Маэстро сильно вздрагивает всем телом прямо в броске — снова колотит так, что хоть взвой. Споткнувшись о самого себя, Гримм, у которого в несуществующих ушах звенит так, что позавидовали бы и в Фарлуме, неловко падает ничком на пол, больно пропахав по ковру подбородком маски. Паршиво дела идут. помогипомогипомогипомогиПАПАпомоги Ему хочется в клубок свернуться и голову руками закрыть — лишь бы не слышать и не чувствовать. Слишком глупо, слишком невовремя, слишком… я тебе не отец, Дитя. Когда он находит в себе силы поднять голову, в уязвимое мягкое горло упирается острие гвоздя. Гримм заторможенным взглядом обводит пространство вокруг себя — пять или шесть гвоздей, направленных прямо на него, а у него сил не хватает даже на то, чтобы просто встать. — Все кончено, Гримм. — от злорадства в голосе Леджера его тошнит. — Вот тебе и легенда. Жалкое зрелище. — Не беспокойся. — хрипло и тихо отвечает Мастер очень спокойно. — У всего есть цена, и ты еще свою заплатишь, в том числе — за это. Сознание предательски отключается; он изо всех сил цепляется за ускользающую из-под носа действительность, но срывается — и неожиданно чувствует рядом Короля. — У нас мало времени, — присаживаясь рядом, снова повторяет тот. — Я зна-ю… — хрипит Гримм; горячая ладонь Его треплет его промеж рогов. Тело такое ватно слабое, словно ничего не весит. — Ты нашел Дитя? Он ничего не отвечает — только вздыхает тяжело-тяжело… И проваливается в темноту. *** Кап. Кап. Кап. Шаги в коридоре. Кап. Кап. Кап. Он лежит на чем-то холодном. «Наверное, пол, — думает Гримм не без сарказма. — удивили…». Мастер осторожно открывает глаза — и упирается взглядом в скучный каменный потолок. Здесь темно и сыро. «Где я, — приходит вторая беспокойная мысль. — и как я сюда попал.» Память восстанавливает обрывки произошедшего: Леджер, резня и запах смерти, после — разьедающая-мать-ее-боль, чужие гвозди — и темнота. Гримм с трудом садится на полу и трет маску. Коготки делают по фарфору «скр-р-р-скр-р-р» — режет по ушам. — …Где ты? Ну, очевидно, в тюрьме. Он поднимает голову — и упирается взглядом в сидящего на воздухе Короля. — Как неожиданно, — сидеть на каменном полу холодно и неудобно, а ему даже подстилки из соломы зажали. — Где мы? В плане, в какой части города… — Почем мне знать, — Король легкомысленно и, как Гримму кажется, даже весело пожимает плечами; от его едкого не то оптимизма, ни то еще чего, удушливого, как чад, Маэстро подташнивает. — Ты знаешь, — констатирует он. — Какой серьезный, — Король хмурится с неудовольствием. — мы под главной цитаделью. Этажей пять вниз. Гримму хочется страдальчески простонать и откинуться на спину. — Чертово Дитя, — он бы упал назад, как сидит, но прикладываться затылком о пол, когда башка и так трещит — ну такое. — из-за него одни проблемы. — Оно — твое тело в том числе, — цинично напоминает Король. — и тебе лучше думать, как выбраться отсюда, живее. — Отстань, — не то выдыхает, не то стонет Гримм, закрывая глазницы маски руками, чуть запрокидывая голову и длинно-длинно глубоко вздыхает. — я пытаюсь успокоиться! И ты мне в этом НЕ помогаешь! — Глядите, какой нежный стал, — крякает Король. — Заткнись! Бог на удивление послушно затыкается, и от этого становится немного легче. Гримм не уверен, что Король бы не взгрел его за такое обращение, будь они где-нибудь в шатре, но они — в темном и сыром подземелье невесть где, а еще у него болит все, что может болеть, и нет сил встать на ноги; а ведь где-то там, впереди, за темнотой и наверх, к свету — Дитя, которое тоже нужно найти и забрать, потому что иначе… — Что «иначе»? — Король чуть наклоняет голову. — Додумывай. — Это ни к чему, — Гримм отряхивает плащ на груди и, пошатываясь, встает, цепляясь за камни кладки. — Зачем тебе? — Интересно слушать, как ты не понимаешь, кто тебе Дитя, — усмехается бог. — и как ты боишься, что оно умрет. А ты чертовски сильно боишься. Гримм предпочитает не отвечать. Тишина длится несколько минут, пока он пытается обдумать происходящее. Хорошо, он в застенке, сил нет даже на то, чтобы просто стоять, плащ болтается бесполезной тряпкой — он уже попытался взять его под контроль, но импровизированное лезвие даже прут решетки не перебило — смялось и поникло при ударе; ну хоть сам не ранен, на том спасибо. — Леджер не успел ляпнуть, где держат Дитя. — наконец, глухо говорит он; расклеиться и просто сидеть в углу, пяля в одну точку, хочется только как. — Ты знаешь, где оно. — Король наклоняет голову. Маэстро мотает головой. — Дитя неразумно. Я могу только его чувствовать, — он отмахивается. — Ну так почувствуй, — багряный ухмыляется. — идти по ощущениям понятнее всего. — Чтобы по ним идти, нужно сначала выбраться отсюда, — раздраженно брюзжит Гримм. — а я, как ты видишь, даже клетку выломать не могу. — он поднимает на бога голову: — Знаешь, чудище зубастое… — А? — Сделай мне одолжение… — голос Мастера приобретает более знакомые Королю коварные нотки: — Сила в обмен на возможность контролировать мое тело, пока мы отсюда не выберемся. Отдавать контроль полубезумному духу алого Пламени Гримму хорошей идеей не кажется; если Король войдет во вкус, от этого города и камня на камне не останется — однако ни времени, ни идей получше у него нет. Король смотрит на него со смешанными чувствами: — Ты хочешь, чтобы… — Да, — перебивает Гримм. — чтобы ты взял под контроль мое тело и, используя свою силу, вынес нас отсюда. Тебе это ничего не стоит, не так ли? — Ты можешь не выдержать, — замечает Король. — Плевать! — взвинченно огрызается Маэстро; багряный думает о том, что лучше пусть тот злится, чем киснет на каменном полу. — У нас мало времени. Решай быстрее. Если Дитя успеют продать — нам в жизни его не найти. Король смотрит на него в упор, едва ли не глаза в глаза, несколько секунд — будто приценивается. Гримм щурит на него глаза — алые зрачки в темноте застенка похожи на светящиеся палочки. — …Хорошо. — наконец, шершаво произносит он; Мастер внезапно слишком четко чувствует его руки у себя на плечах. — Я согласен. Хватка становится крепче, и Гримм всей шкурой чувствует, как в груди поднимается жар, а голову сдавливает, как в тисках, но не издает ни звука; реальность вокруг медленно плавится и разьезжается, утопая в алом — и он вместе с ней. Ноги подгибаются — Гримм упал бы, но ему не позволили; через мгновение он перестает ощущать тело в принципе, словно сам он теперь легкий-легкий и ничего не весит (а делать все это оказалось менее неприятно, чем он рассчитывал). — А ты ослабел, — замечает Король, и тело, которое больше Гримму не принадлежит, придирчиво себя осматривает. Маэстро, вися в багряной пустоте, почти оскорбленно поджимает несуществующие ноги под себя и скрещивает руки на груди: — А то ты не знал. Король хмыкает. На пол падает оплавленная решетка. *** Площадь встречает его абсолютной тишиной — ни души, только холод и предрассветные сумерки. Гримму, сейчас делящему тело напополам с Королем (от этого кружится голова и на прикрытое маской лицо лезет нехорошая злая улыбка). Он действительно не выдерживает, но это уже неважно: главное, что ему больше не холодно, главное, что у него теперь есть силы идти — и едва сдерживаться от того, чтобы просто спалить все и всех к чертям. Он идет на ощущения, как хищник идет на запах крови. Ныряет в переулок, другой, минует какую-то подворотню — город вскоре начинает редеть, и он, продравшись сквозь какие-то заросли, выходит на богом забытый пустырь. Выходит — и видит компанию в полном составе: и Рекстон, и Леджер, и еще какая-то братия — судя по всему, Юнасу подобная. — Как ты выбрался? — спрашивает Леджер неслегка ошалевше, пока у него из груди рвется почти животный рык, который Гримм не в силах сдержать; реальность начинает развозить — видимо, Король берет ситуацию в свои руки. Что ж, мешать ему Маэстро не имеет права — да и не хочет, честно говоря. — С божьей помощью, — хрипло (из-за Короля голос осел) отвечает Гримм с широкой, ничего хорошего не предвещающей ухмылкой зубастой пасти, и ощущает, как начинает звереть. Дитя в ящике, что стоит под одним из деревьев — он чувствует, о, теперь он прекрасно чувствует. Король толкает его вперед — броситься шустрой легкой тенью, сжечь, разметать, растерзать, убить, испепелить. Гримм не противится. Возле его ног иссыхает и занимается трава. Сегодня здесь не выживет никто. …От чужой гемолимфы зудят руки, а от жара раскалывается голова; когда он снимает с пики последнего наемника, пустырь полыхает так, будто переквалифицировался в филиал Преисподней на земле. Он идет к ящику через огонь, и тот послушно расступается, как собака, ложащаяся у ног своего хозяина; запускает под крышку когти, вырывает ее с мясом — и с облегчением выдыхает. На дне ящика жмется в угол слегка побитое жизнью и испуганное Дитя. Нашел. Гримм смутно думает о том, что испытывает что-то, смутно похожее на родительское облегчение, мол, «слава богам, моя мелочь нашлась, да еще и живая и здоровая» — и пытается выкинуть эту мысль из головы. Не получается. — Иди сюда. — он тянет ладонь; мелочь неуверенно обвивает руку лапками и цепляется за пальцы. Гримм поднимает его и другой рукой расстегивает плащ на груди. Дитя заползает туда само. Дорога до шатра выпадает из его памяти. *** Когда он появляется из пудрово-красного дыма на пороге их обиталища, одержимость наконец оставляет его: Маэстро едва не спотыкается и хватается за подвернувшуюся под руку тумбочку. Коридоры кажутся бесконечными; наконец, добредя до общей «комнаты», заваленной в одном углу чем-то мягким, он падает на тюки спиной. — Мастер? — начинает Брумм чуть взволнованно. Из-за ближайшей портьеры высовываются несколько Мрачных учеников. Святая, подползая ближе, наклоняет голову изучающе: — Вы нашли Дитя, Ма…? Она осекается — Брумм зажимает ей рот лапкой. Святая что-то мычит и тихонько стрекочет, возмущенная такой бестактностью, но после видит, как аккордеонист осторожно кивает в сторону: замолкает (Брумм разжимает ей рот) и поворачивает голову по направлению кивка. На куче тюков мирно спит пыльный и слегка покоцанный Гримм. Из рассегнутого плаща на его груди торчит макушка Дитя. Оно тоже спит. — Как думаешь, — спрашивает Брумм у Святой задумчиво. — они — родичи, или так, вещи друг для друга? Святая задумчиво качает усиками: — Стал бы он ввязываться. Сделал бы новое. Было бы несложно. — Откуда тебе знать? — Я не уверена. Но смотрятся, как отец и дитя. — Они… — Не нам судить. — и Дитя, будто в самом деле слышит их, что-то скрипит сквозь сон: — Одним им известно, кто они друг для друга.