...зовут меня края, что гибнут и горят.

На утесах возле этого городка всегда ветрено. Фонарь Кошмара прямо перед тобой на этом ветру не покачивается ничуть. Стоит себе, как штык. Ты тоже стоишь. Ты сомневаешься. Не будь той встречи с Труппой — сейчас кажется, что это было настолько давно, что случилось где-то в прошлой жизни, — ты бы старался не обращать внимание на эту уродливую с точки зрения всех местных конструкцию, отчего-то выросшую на бесплодной сухой земле на отшибе от всех жилых домов. Здесь эту штуку не любили только как: обходили за километр и рассказывали жуткие истории, мол, побег какого-то проклятого дерева, вишь, обгорелый какой? а если не хочешь стать таким же, не подходи, не трогай, обожжешься, высохнешь, сьежишься, как жесткое багряное дерево-не-дерево тонкой витой ножки. «Иду дорогой снов по воле Фонаря...» Однажды это произведение искусства даже пытались срубить. За этим экспромтом ты наблюдаешь с потаённым беспокойством: что подумает Он, когда узнает? Он вроде бы был не в восторге от глупых и поспешных выходок смертных — впрочем, у Него хорошее чувство юмора, может, и пронесет. Смотря на валяющиеся в пыли багровые обломки искромсанного в ничто Фонаря, ты невольно думаешь о том, что все же после долгих пыльных дорог и покачивающихся повозок, когда мимо проплывает огромным китом такой неизвестный и большой мир, оседло жить ужасно, невыносимо скучно. Одни и те же пейзажи изо дня в день. Одни и те же жуки изо дня в день. Одни и те же разговоры. Одни и те же... За Фонарь ты беспокоишься почем зря: на следующее утро он уже стоит на прежнем месте — все так же как штык, целый и невредимый. И все так же не покачивается на холодном ветру. Вечером того же дня в пыльных багровых закатных сумерках стоишь перед Фонарем уже ты. Фонарь не качается. Ты тоже больше не сомневаешься. «...зовут меня края, что гибнут и горят.» Руки греет завернутый в тряпицу уголь — он не обожжет, ничего не спалит и не зачадит. Более того — он никогда не погаснет. «Всегда можешь зажечь Фонарь Кошмара» — говорил Он. «Можешь попытать удачу снова» — говорил Он. «Может, Труппа еще заглянет на огонек» — говорил Он. Что ж, теперь обязательно заглянет. Ты бросаешь уголь в чашу Фонаря — и та вспыхивает знакомым алым огнем. Всю ночь ты не смыкаешь глаз. Ты ждешь — ждешь скрипа колес, багряных отблесков, гикания и гадкого смеха Учеников; ждешь непонятный и трескучий говор Святой и заунывную гармошку Брумма; ждешь так, будто Труппа — единственное, что может спасти тебя, умирающего от повседневности и больного от одинаковости. Они приходят, как всегда, перед рассветом. ...Шум публики постепенно стихает — спектакль окончен, гаснет свет и Пламя, зрители расходятся; ты слышишь приближающиеся шаги и разговор на незнакомом тебе наречии (впрочем, этот бархатный баритон с хрипотцой — это бренд, и его ты узнаешь за километр), а еще через мгновение Ученики шустро подхватывают плотную тяжелую ткань портьеры, пропуская вперед высокого жука в до рези в глазах знакомых черно-алых одеждах. Тебе уже довелось провести с Труппой довольно много времени — так что этот силуэт сложно не узнать. — Кого я ви-и-ижу, — тянет голос нараспев. — вот так сюрприз... (как и хозяину этого силуэта сложно не узнать тебя.) — Какие живые в нашей скромной обители! Ты всё-таки решился? Похвальный энтузиазм! Гримм, не постаревший ни на секунду с момента вашей последней встречи, растягивает зубастую прорезь для рта в хищной ухмылке до ушей и театрально раскидывает руки в стороны; полы его бессменного плаща легко покачиваются из стороны в сторону от этого движения. — Твое упрямство и рвение достойны уважения, — Маэстро проходит мимо, шурша похожими на пламя полами, щелкает пальцами — под потолком вспыхивают алым светильники, и отмахивается от Учеников, мол, «оставьте нас», — многим за всю жизнь не доведется встретить Труппу и единожды — а это на твоем веку уже второй раз, подумать только. Видится мне, наши дороги еще нескоро разойдутся, и то, что мои глаза сейчас меня не обманывают — прямое тому подтверждение. В алом полумраке Шатра контуры и чувство реальности происходящего смазываются в багровый сумрак. Гримм, деловито и чуть-чуть напоказ поправив застежки плаща на груди, усмехается, глядя на тебя через сухое тонкое плечо, и наконец оборачивается: — Словом, мой старый друг, вот мы и встретились снова.