Вечность в Огне

Ты уверен, что дома за время твоего отсутствия не могло произойти ничего радикального. Инфинта ты оставлял сытым, напоенным и напичканным всеми необходимыми лекарствами. С доступом ко всему, что может ему понадобиться. И верой, что шакалу хватит рассудительности не держать маску отчуждённости в пустой квартире. Максимум проблем, которые ты себе представляешь, – обоссанные простыни. Неприятная, но привычная и терпимая мелочь. Оттого лишь сильнее тебя удивляет собственное беспокойство, проснувшееся на полпути к дому и цепко схватившее тебя за… горло. Волнение волнообразно нарастает, заставляя поначалу ускорять шаг, но уже во дворе дома – бежать, чтобы как можно скорее оказаться в квартире. Разум не поспевает за предчувствиями. Ты тормозишь, тупишь у домофона, запинаешься обо все пороги, какие попадаются в подъезде... Хмурый от собственной криворукости кое-как вызываешь лифт и уже в кабинке не с первого раза выбираешь нужный этаж. Панелька подсвечивает лишний, нижний перед твоим, и после изнурительно медленной поездки наверх, ты не выдерживаешь – выходишь раньше и к своей квартире поднимаешься по лестнице бегом. Звякают в непослушных, мелко дрожащих руках ключи. Ну не убиться же он попытается! – ты пытаешься успокоить себя, чтобы наконец попасть в замочную скважину и отпереть дверь. Мысль неожиданно сильно режет по нервам, беспокойство разом поднимается к новой планке и, когда замок щёлкает, ты распахиваешь дверь так резко, что та с грохотом врезается в стену. Правда, этот шум до тебя долетает с запозданием, как будто издалека и со стороны – не разуваясь, ты уже влетаешь в собственную спальню. И как же, мать твою, ты радуешься включившейся наконец остроте реакции, когда вместо того, чтобы застыть в ужасе, ты первым делом подскакиваешь и срываешь с погнутой люстры верёвку. Вместе с ней на пол падает перчатка, с которой ты не расставался на войне, и тело отчаянного идиота, которого ты ловишь кое-как, так неловко, что валишься на скользкий ламинат вместе с ним. Сердце стучит так громко, так близко к голове, что ты сначала не можешь ни сориентироваться, что теперь делать, ни вспомнить, дышишь ли сам. Не то что этот полоумный дурак. К счастью, переживать мгновения волнительного ожидания тебе не приходится: ещё до того, как кратковременный шоковый ступор спадает, шакал приходит в себя и надорванным, судорожным кашлем возвещает, что таки остался жив. — Ты блять совсем ебанулся? Голос от пережитого стресса падает и не может, будто перекрытый сломанным регулятором, подняться до взбудораженного крика. Получается только нервный, вкрадчивый шёпот куда-то в пустоту, потому что, пока лапы крепко, спазматически сжимаются на костляво-худых плечах, взгляд невидяще упирается в стену. Ты криво, болезненно скалишься, пялишься широко раскрытыми глазами в никуда и, испуганно поджав к телу уши и хвост, сжимаешь в объятиях шакала, дрожащего от кашля и едва пережитого удушья. — …не мог что ли ещё на- ещё на полчаса… потеряться?.. — хрипит тот, не двигаясь, когда кашель стихает. От возмущения, вспыхнувшего внутри, у тебя самого перехватывает дыхание. На мгновение перед глазами темнеет и… Раздаётся звонкий шлепок. Инфинит, не по своей воле, отворачивает голову в сторону. Шерсть на его лице, мокрая то ли от воды, то ли от пота, приминается в месте удара. Но глаза становятся ярче. Взгляд проясняется. Он смотрит на тебя не то испуганно, не то изумлённо и касается кончиками пальцев щеки, принявшей на себя удар. Бинты окровавлены и местами порваны. Ты не знаешь, рычать тебе от злости или кусать губы от бессилия. Ладонь горит – силы, отвешивая шакалу пощёчину, ты не жалел. В глазах режет и щиплет, хотя очки с тебя никто не снимал. Тишина между вами повисает напряжённая. Давящая. Никто не торопится менять расклад, шевелиться, что-то говорить. Ты по-прежнему одной рукой прижимаешь Инфинита к себе. Будто он в любой момент может рвануться и снова попытаться… — Зачем ты вообще?.. — произносит он вдруг, всё ещё сипло и слабо, с болезненным надрывом в голосе. — Подождал бы немного, и кончились бы твои проблемы. Тебе хочется ещё раз ему врезать. В этот раз посильнее, чтобы или заткнулся и побоялся что-то ещё такое ляпнуть, или вырубился и не трепал нервы дальше. Но тело прижимает к месту нежданная невыносимая слабость, и даже двигаться становится тяжело. Лениво. Будто в тебе не остаётся воли хоть что-то сделать. Ты, однако, тянешь шакала к себе, наклоняешься к его голове и цапаешь зубами необъяснимо большое ухо. Он скулит и жмурится. Чувствительно, видимо. И больно, потому что кусаешь ты до крови. Знакомый вкус оседает на языке, ты шумно выдыхаешь и облизываешься, успокаиваясь. Потом начинаешь зализывать свой же укус, пока Инфинит непонимающе жмётся в твоих руках. Кровь не останавливается. Алые капли собираются на кромке сквозных проколов, набухают гроздьями кровавых ягод и срываются вниз. Падают, разбиваясь о гладкий чистый ламинат. Скатываются вниз по шкуре и скрываются в шерсти, пачкая ту. Капают на белую рубашку, безнадёжно раскрашивая ткань красными кляксами. Ты завороженно наблюдаешь за этой картиной до тех пор, пока твоего слуха не касается судорожный взволнованный вздох. — Я схожу за аптечкой, — выдыхаешь на подранное ухо; оно дёргается, прижимается к голове, и кровь в итоге остаётся ещё и на белых волосах шакала. Он вздрагивает, когда ты подбираешься и рывком, удерживая его на руках, поднимаешься. Хорошо, что Инфинит до сих пор тощий. Откормленного мог бы и не поднять. — Сиди и не двигайся. Ты возвращаешь его на постель и уходишь на кухню. По дороге подбираешь пакет, который бросил в сторону… Память не подсказывает, когда, а тебе не хочется гадать. Ты просто закидываешь еду из ресторана в холодильник, расстёгиваешь несколько пуговиц на рубашке, чтобы дышалось свободнее, и, вытащив из навесного ящика аптечку, на секунду прислоняешься к его дверце затылком. Что ещё может принести этот странный вечер, тебе даже представлять не хочется.

***

Когда ты возвращаешься в спальню, Инфинит, к счастью, встречает тебя целым и невредимым. Относительно. Хотя бы не более травмированным, чем уже был. Он сидит на постели, пялится в сторону двери и, стоит тебе появиться в поле зрения, заглядывает прямо в твои глаза. Ты не хочешь понимать, какие мысли отражает его взгляд. Ты слишком устал для этого дерьма. — О том, почему ты это сделал, мы поговорим утром, — в голосе не проскальзывает ничего, кроме строгого требования. У тебя уже не хватает ресурсов на боль или гнев. Остаётся только знакомое, но непривычное безразличие. Аптечная коробочка находит себе место на краю тумбочки. Тебе нужен антисептик, вата и пластырь, чтобы закрыть рану в шакальем ухе. Запоздало память подсказывает, что ваты дома уже давно нет. Приходится вскрывать новую упаковку с бинтом. Инфинит даже не шипит, когда ты тянешь его за ухо, заливаешь укус почти не пахнущей химической жижей и закрываешь тот бинтом, скрепляя повязку отрезом пластыря от маленького потрёпанного рулона. Он зубами скрипит, дёргает уцелевшим ухом и стискивает в пальцах одеяло. Его длинный пушистый хвост, ловкий как третья рука, при этом недвижимо лежит на постели. Разве что подрагивает чуть заметно. — Теперь руки, — ты присаживаешься на край постели и требовательно протягиваешь ладонь. Неожиданно, Инфинит колеблется. На его лице возникает странное, полное сомнений выражение. Но внутренние метания не мешают, в конце концов, отдать в твоё распоряжение одну из лап. Ничего не сказав – и не спросив – ты меняешь повязки. Каждый палец освобождаешь от бинтов и протираешь мокрыми от антисептика салфетками, особенно бережно трогая те, на которых когти не просто сломались, а отвалились полностью. Зрелище уже знакомое, привычное, но тебе смотреть на травмированные лапы неприятно, как в первый раз. Собственные когти вскоре начинают неприятно зудеть, и ты хмуришься, и без того сильно раздосадованный. — Так ты ненавидишь меня или жалеешь? — вдруг раздаётся, разбивая устоявшуюся тишину, вопрос. Он застаёт тебя врасплох, заставляя замереть в изумлении. Но взгляд от чужих пальцев в своей ладони ты не отрываешь. Хотя чувствуешь, что Инфинит внимательно всматривается в твоё лицо. Пусть смотрит и видит, что ты удивлён. Но отвечать не торопишься, затягивая молчание до рождения чужой неловкости. Правая ладонь шакала обзаводится свежей бинтовой повязкой – цельной, разнообразия ради. Ты берёшься за левую. Которую у тебя машинально чуть не отбирают обратно. Рука дёргается, но ты успеваешь вцепиться в тонкое запястье и удержать её возле своих колен. — Мне всё равно, — отвечаешь, наконец, когтями надрывая липкую окровавленную марлю. — Я просто не хочу, чтобы кто-либо проживал остаток жизни забытым и брошенным, в каком-нибудь тюремном карцере. — Большая часть мобианцев считает, что я этого заслуживаю, — Инфинит возражает сквозь шипение, таки соскользнувшее с языка. — Заслуживаешь, по их мнению, — ты киваешь, почти не отвлекаясь от перевязки, неторопливо кутаешь чужую ладонь в бинтовую варежку и повторяешь. — Но мне всё равно. Тебя не спрашивали, хочешь ты опекать бывшего врага или нет. Тебя поставили перед выбором, альтернатива в котором тебе категорически не понравилась. Зато забота о длинноухом придурке пришлась тебе по вкусу. Неожиданно, несмотря на все трудности, которые она за собой притащила. Ты многого мог бы ожидать сейчас, но внезапно раздавшийся всхлип отрывает тебя от мыслей и приводит в ступор. Взгляд сам собой - быстрее, чем происходящее осознаёт разум - поднимается к лицу Инфинита. Он… плачет? Это наверно последнее, чего ты ждёшь от морфа, однажды решившегося захватить мир. Но Инфинит действительно роняет слёзы, мелко трясётся и кусает губы, чтобы не всхлипнуть снова. Кажется, сейчас он может совсем разрыдаться, и ты, неожиданно для себя, совсем не понимаешь, что тебе с этим делать. — Х-хэй, — быстренько подвязав последний узелок на повязке, ты отпускаешь его руку и растерянно поднимаешь свои ладони. Плачущих морфов раньше тебе уже приходилось видеть и поддерживать в минуты слабости. Но обычно это были товарищи и те, кого можно с натяжкой назвать друзьями. Как успокоить того, кто живёт с тобой на правах пленника, ты сначала не понимаешь. Но Инфинит не торопится успокаиваться самостоятельно. Чем дольше ты тупишь, тем сильнее он начинает трястись и быстрее - скатываться в настоящую истерику. Смотреть на это неприятно, слушать и не понимать, что сделать, – нервно. Но прежде, чем в сознании вспыхивает раздражение, ты пересиливаешь ступор и протягиваешь к шакалу руки. Ладони мягко касаются шерсти, ещё пушистой после вчерашней помывки. Инфинит вздрагивает, дёргается, но уже в следующее мгновение оставляет попытки освободиться. Ты прижимаешься к нему и чувствуешь, как неприятно и колко в грудь упирается твёрдый камень. Он тёплый. Неожиданно тёплый на фоне ночной прохлады. Теплее, чем его носитель. — Всё… — с языка чуть не срывается банальная успокаивающая фраза, но ты вовремя смыкаешь зубы и затыкаешься, чтобы не городить глупости. Просто утыкаешься носом в макушку. Тоже – горячую, в сравнении с общей температурой тела. Горячая голова... Пальцы скользят по спине вверх, прикасаются к прикрытой всклокоченными волосами тонкой шее. Ты на мгновение вспыхиваешь страхом и злостью, которые испытал, только ворвавшись в квартиру. Но чувства смягчаются под шумом чужих, всё-таки прорвавшихся наружу всхлипов, и ты просто стискиваешь шакала в руках крепче. Инфинит долго не может успокоиться. Он плачет тихо, но до полного изнеможения. Шерсть на плече у тебя становится мокрой. Неприятно. Липко и холодно, но ещё немного ты можешь это потерпеть. — Я тебя не понимаю, — когда всхлипы окончательно стихают, рвано выдыхает Инфинит. Ты пожимаешь плечами, не находя слов, чтобы как-то ответить. Порой ты и сам себя не понимаешь. Но жить тебе это не мешает. Как и обнимать сейчас тихо ревущего шакала. Он странно зажимается. Дышит неровно, но ощутимо – ты чувствуешь это даже слишком хорошо – пытается взять себя в руки. Он пытается собраться с силами для чего-то, что тебе пока ещё не понятно. — Кай, — зовёт он внезапно голосом сдавленным, с нотками упрямства. — Сделай мне одолжение. Уточнять вслух ты не хочешь. Разве что уши торчком ставишь и хмыкаешь вопросительно, показывая, насколько внимательно слушаешь. Под ладонью чужое сердце, скрытое за костями и плотью, начинает биться быстрее. — Давай потрахаемся? — и это предложение звучит так отстранённо и сухо, что поначалу ты замираешь, не понимая, ослышался ли.