***
Лису и Игорьку Костя рассказал о себе. Знал: лучше сам выложит эту историю, чем всплывет какой-нибудь знакомец из прошлой жизни, и у ребят появится масса вопросов. Знал: они спины друг другу прикрывают, они друг за другом под пули — ни к чему недомолвки и тайны, которые подводят в самый худший момент. Понадобилось напиться до того, что встать со стула было тяжело и язык ворочался медленно-медленно, чтобы решиться: Костя выложил все как на духу. И про Серого, и про котика над жопой, и про, как трахались по всей квартире, когда родители Серого исчезали на работе, и про то, как глушили дешевый жутко химозный вискарь в перерывах между заходами. И про боль от потери соула. Все рассказал, пока хватало решимости, — а потом поднял глаза… ...Лис поставил на стол наполненный коньяком бокал. Игорек налил и выпил, не отрывая от Кости удивленного взгляда. “Ну и дела”, — поморщилась Катя. И Белозеров смерил удивленным взглядом. Когда Костя собирался рассказать о себе, он не учел двух вещей: во-первых, наличия Сережи и Кати. Катюха, конечно, была своей в доску, красивой, недоступной, агрессивной и очень своей, из тех, кто может сорваться с тобой на край света безо всяких намеков на романтику. Сережа Белозеров своим не был — он вообще оказался в компании случайно, по ошибке, слишком непохожий на них, слишком чистенький и интеллигентный, с неуловимым шлейфом манерности… Сережа случайно оказался на кухне Кости, пришел вместе с Игорем, и, конечно, был тем самым чужим человеком, перед которым Костя не хотел раскрывать душу. Но именно Сережа сочувственно кивнул и молча выпил, когда Игорь, Лис и Катя потянулись курить на площадку. Некурящие Игорь, Лис и Катя... Костя не сомневался, что рано или поздно ребята поймут. Он знал их как свои пять пальцев, нутром чувствовал, что примут и простят. Но о том, что до “рано или поздно” надо еще как-то дожить, не разбившись от отвращения к самому себе, Костя сначала не подумал. Он смотрел, как пустеет кухня, смотрел на остатки хорошего коньяка в бокалах, на поредевшие ряды закусок, и внутри все скручивалось и распадалось. Тогда, когда Серый повис в петле, Косте было больно — больно физически, до рвоты, потери сознания и затем гликемической комы. Сейчас внутри все пустело, как будто сковывалось льдом, и все, что оказывалось под толстой ледяной коркой, погибало. Костя поймал внимательный взгляд Белозерова, ожидая, ну… ожидая чего-то, и чего-то последовало. — Сочувствую. Костя кивнул. Сережа пересел со своего места ближе и наполнил Костин бокал. Наверное, он что-то сказал. Позднее Костя не вспомнит, что именно. Возможно, он даже не слышал — он смотрел на губы Белозерова, пытаясь что-то понять, но Сережа в итоге просто дотронулся до ладони и вложил в нее бокал. — Это прошло. Костя кивнул: это действительно прошло. Лицо Серого стало еще размазаннее, чем раньше, он исчезал, пропадал, покрывался пылью — Костя прощался с Серым под внимательным понимающим взглядом Сережи, пока от прошлого не остался лишь факт, горький урок и шрам над ягодицами. К тому времени, когда Лис и Игорь вернулись на кухню, Костя уже засыпал, сложив голову на костлявое плечо Сережи Белозерова.***
С Катей Костик не виделся несколько дней и по тому, как Игорь и Лис отводили глаза, понимал: Катя Костино прошлое не приняла. Мужики, возможно, тоже не приняли, потому что больше не звали в буфет и после смен исчезали быстрее, чем Костя заканчивал переодеваться, но этих двоих Костя знал как облупленных, эти двое не отвернутся как те, из прошлого… Еще через несколько дней Костя проснулся от трелей дверного звонка. Мама отдыхала в санатории, и ее не мог разбудить и напугать поздний визит — а времени было около трех, за окном сияла однобокая луна, прохладный воздух врывался через приоткрытую форточку. Костя натянул штаны и неслышно подошел к дверям. Линза глазка показала выпуклую Катюху Гордееву и большую початую бутылку. Катя ворвалась в Костину прихожую, едва он открыл, поставила вискарь на тумбу и с размаху хлопнула по плечу. — У меня тоже был мудак бывший, — объявила она. — Правда, не соул, зато мудак. — Она обняла Костю. — Выпьешь со мной? Про своего бывшего она рассказала в двух словах, может, в трех, не больше минуты — но стоило ей закончить рассказ, как в дверь вновь позвонили. На площадке обнаружились Игорь и Лис. Мировую заключили быстро и тут же закрепили ее сначала виски, затем коньяком из заначки Кости, а еще позднее коньячной настойкой с облепихой авторства его мамы. Закрепляли мир рьяно, благо на работу нужно было лишь Косте, и то в пятом часу утра Катюха сумела выбить для него выходной — Костя спьяну не разобрал, у кого и как.***
Строго говоря, он вообще не знал о Катиной личной жизни. Судя по оговоркам, жизнь все же была, но Катя презирала не только идею родственных душ, но и вообще серьезных отношений с кем-либо, и, по ее собственным признаниям, предпочитала дружеский секс и делала ручкой, едва со второй стороны появлялись какие-то чувства. Поэтому Костя частенько подозревал, что у Кати дружеский роман с Лисом, во всяком случае потому что этих двоих ни капельки не смущало вместе ходить в баню, залезать в парилку и шлепать друг друга веничком. Правда, при Косте, Игоре и Сереже Катя могла раздеться с такой же непринужденностью (и лично Костю это все же смущало). Время от времени у Кости возникало подозрение, что у Кати роман с начальством, но подозрение так и оставалось неподкрепленным, потому что о личной жизни Кати распространялись духи, цветы, следы на теле и то, что Костя несколько раз забирал ее на вызов среди ночи из другого района города, но не сама Катерина. О личной жизни Сережи Белозерова было написано на его лице — у его сына шли зубы, и после ночных бдений в офисе на пару с Тихоновым, Сережа выглядел настолько же мятым, как после ночевок дома. Неудивительно, что время от времени он просился у кого-нибудь переночевать, и его ни капли не смущало оставаться на ночь у Кости (во всяком случае, до возвращения мамы). Лис и Игорек несколько раз уточнили, имеет ли Костя на них какие-то планы и что собирается делать, если планы появятся, и Костя убедил их, что ни планов, ни фантазий, ни каких-либо извращений не думает ни на счет них, ни на счет других мужчин — все, что было, осталось юношеской глупостью и никогда больше не случится. Игорек и Лис кивнули, похлопали по плечу, и дружба стала точь-в-точь прежней. Но, строго говоря, Костя все ж таки им соврал. Умом он, конечно, понимал: никаких романов с мужчинами, ни на работе, ни вне ее, — но это исключительно умом, потому что у члена было свое мнение, и на мужчин привставало точно так же, как на сексуальных женщин. И в бане не только Катина обнаженка смущала. И мужские тела, которые иногда появлялись в воображении во время дрочки, нет-нет да имели узнаваемые черты, но Костя никогда не представлял лица, и потому фантазия казалась ненастоящей, словно Костя вовсе не нарушает данное друзьям слово.***
Костя не ожидал, что сука-судьба та еще стерва, и что своими уникальнейшими татушками он попадет в яблочко. Костя набил коршуна, над которым несколько недель квохтал наседкой, сначала выверяя каждую линию, а затем строго контролируя работу мастера, Костя набил уникальнейшую, удивительнейшую татуировку да еще над родинкой, будто коршун пикирует на добычу, как оперативник Костя задерживает бандитов, — набил и… Наверное, он должен был заподозрить что-то еще после уробороса — Катя смотрела странно, как будто хотела что-то сказать, но передумала. Катя срать хотела на всю эту шумиху вокруг соулсвязей. Костя должен был что-то заподозрить, потому что ну… Но он не заподозрил даже тогда, когда после того, как Костя закончил демонстрацию своего коршуна и упаковался в футболку, в раздевалку ввалился Майский с воплем, что тоже набил себе что-то. Что-то, к Костиному огорчению, было не мордой. Майский с оперативностью опытного стриптизера стащил через голову футболку, демонстрируя Игорьку и Лису грудь, и повисло молчание. Странное молчание. Нехорошее. Как будто Костя погрузился под воду и слышит лишь шум крови в ушах. Лис перевел взгляд с Майского на Костю, Игорек с шумом захлопнул рот, и оба недоверчиво потыкали Майского под грудью. — Костя? — у Лиса голос был тихим и, кажется, даже испуганным. Костя подошел ближе. — Блять, — с чувством сказал он... ...И сильно пожалел, что в раздевалке нет бочки с водой, где можно утопиться или притопить ублюдка. Под грудью Майского на родинку охотился Костин коршун. У Майского было много существенных недостатков. В первую очередь, он был редкостным мудаком. Плюсы у него тоже были: он слушал рок и играл на гитаре, гонял на мотоцикле и горел по татуировкам — но все эти плюсы меркли рядом с его мудачизмом. Майский был хвастун, каких свет не видывал, который хвастался своими победами и восемью заходами за ночь, Майский флиртовал с каждой юбкой, не запоминая их имен или званий, Майский гордился своей силой и мнил себя невъебаться каким крутым, вроде Терминатора и Дункана Маклауда. Майский бесил каждым словом, каждым жестом и каждым взглядом, самим фактом своего существования, и Костя мечтал набить ему морду с самого начала совместной работы в ФЭС. Костя посмотрел на свою татуировку, на грудь Майского и… ни в чем себе не отказал. Удара Майский не ожидал.***
Дни превратились в ад. Ночи превратились в ад. Вся Костина жизнь превратилась в ад, и он задыхался от серы, обжигаясь о кипящее масло в котле. Он, конечно, пытался доказать, что подлая тварь по фамилии Майский скопировала Костины эскизы, чтобы посмеяться над ним. Все выглядело, как чудовищный розыгрыш, как будто Майский прознал про Костино прошлое. Сережа Белозеров даже пробил все звонки Майского за последние недели, но не нашел абонентов из Тюменской области, но… Костя знал: это неспроста. Майский шипел и орал, Майский взмахивал кулаками и сплевывал кровь из разбитого рта, Майский цеплялся пальцами за рубашку Кости и кричал, что он не грязный пидор, как… Костя обмирал от этого “как”, и бил с утроенной силой, втаптывая Майского в грязь. Их едва получалось разнять: Лис, Игорек и Петрович с трудом растаскивали их по разным сторонам, но сами смотрели настороженно, не понимая, что происходит и как реагировать. Костя тоже не понимал. Он без устали бил Майского днем и получал синяки сам, так что главной задачей ФЭС теперь стала не поимка преступников, а разведение Кости и Майского по разным сторонам, чтобы, в идеале, они даже не встречались друг с другом, а если и встречались, то в окружении конвоя. Но и во сне покоя от Майского не было. Правда, там Костя его не бил. Это было чем угодно, но не борьбой. Он ведь, на самом деле, немногое помнил о гейском сексе. Никогда не стремился вспоминать, и время исказило те немногие факты, которые оставались в памяти. Смотреть пидорскую порнуху Костя не решался, потому что не дружил с интернетом и полагал, что стоит зайти на гей-сайт, как его контактам в рабочей почте придет изображение, что он видит и чем попутно занят. Потому сны были неявные, несколько фантастические, Костя не помнил, возможны ли такие позы в реальности, и возможно ли кончить от анального секса... В его первый раз было больно и гадко, но Серый кайфовал и упрашивал повторить. В последний, кажется, было даже неплохо, но Костя не знал: это потому что он привык или позу сменили или что-то еще? Но не настолько неплохо, чтобы сжиматься на члене, дрожать всем телом и выстреливать спермой без помощи рук... Во снах он чаще оказывался на месте Серого, сверху, шлепал прогнувшегося в пояснице Майского, и его ягодицы подрагивали от каждого столкновения с Костиной ладонью. Маму беспокоило, что Костя плохо спит. Костю беспокоило, что он просыпается со стоящим членом или со спермой на трусах, а еще что это беспокоит маму. Что беспокоило Майского, Костя не знал, но мстительно наблюдал не сходящие с его лица подглазники. Краем уха Костя услышал о тотализаторе и допросил Сережу с пристрастием. Сережа раскололся быстро, едва Костя схватил его за шею и пригрозил придушить, так что Костя быстро узнал: эти уроды ставили на то, что Майский затащит Костю в постель в течение двух месяцев. — Или ты затащишь его, — попытался обрадовать Сережа. Радовало, конечно, не сильно… Костю сильно напрягало, что долбоеб Майский не только в курсе тотализатора, но вроде как сам же его и организовал на пару с Петровичем. Еще больше настораживало, что на гетеросексуальность Кости и Майского только Майский поставил — это Костя узнал от неумеющего вовремя заткнуться Тихонова, но придушить Ваню не вышло — его спас Петрович и предложил Косте тоже поставить деньги. Мол, кто лучше знает непробиваемую Костину гетеросексуальность, кроме самого Кости? Предатели Шустов и Лисицын поставили не на Костю.***
Катя к тому времени ФЭС уже оставила, но о тотализаторе знала. Костя как раз сидел с ней и Сережей в баре и проклинал подлых друзей, которые зная — ну ведь зная! — о Костиной трагедии, предположили, что он может вновь подставиться и полезть к мужику, рискуя потерять друзей, и работу, и добить этим мамино здоровье, и… — Да ладно тебе, — Катюха двинула по плечу с такой силой, что плечо, ноющее после очередной драки с Майским, заболело с новой силой. — А если бы мог переспать с ним так, чтобы никто не узнал, переспал бы? Так Костя понял, что Катя тоже на стороне большинства. Он, конечно, тут же помотал головой и сказал, что ни за что, никогда, да даже ради Отечества!.. Майский снился почти каждую ночь: стоял на коленях, раздвинув губы в букву “о”, или прогибался в пояснице, принимая член Кости между ягодиц, или сам нависал над Костей и забрасывал его ноги на плечи… — Как будто наличие соулсвязи заставляет тебя с ним спать, — Сережа закатил глаза, и тут же вернулся к своему бокалу. — Вы можете просто дружить. Как дружить с тем, кого регулярно ебешь во сне, чьи блядские губы представляешь, когда дрочишь по ночам, и кого ненавидишь всей душой днем? У Сережи не было соула. Вообще. Изредка такое встречалось, правда, в школе об этом не говорили. Кто-то просто знает, что его родственной души не существует, точно так же, как другие знают, что встретят ее с помощью татуировок, подарков, родинок или первых фраз. У Сережиной жены соула тоже не было. Наверное, они именно поэтому сошлись: на первом курсе института все были озабочены личной жизнью, а Сережа и Света, как два инвалида, которым не досталось по соулмейту, чувствовали себя отщепенцами, и… Родственной душой Кати Гордеевой была ее лучшая подруга. Никакого секса или романтики между девушками, конечно же, не было, подруга вообще вышла замуж и воспитывала дочь, так что все взаимоотношения сводились к встречам дважды в месяц и разговорам за жизнь над бутылкой мартини. Вот только Костя не мог с Майским дружить.***
А потом Майский возник на пороге разукрашенным с ног до головы и с меховыми ушками на макушке. Костя заранее чуял подставу: еще со звонка Круглова и объяснений о заложенных в Костиной квартире маячках. Потому что кто бы мог эти маячки заложить, если у Кости в гостях бывали лишь Лис с Юлькой и Игорек с женой и Белозеровым? Маму Костя заранее отправил в Тюмень и в свою квартиру не пускал ни курьеров, ни почтальонов… Костя сразу почуял подставу и предвкушал, с каким удовольствием раскрасит морду блядскому Майскому, так далеко зашедшему со своими шутками. И вот Майский оказался на пороге. На его голове красовались Катюхины меховые ушки с кисточками и пятнышками. Его морда уже была расписана тенями и контурными карандашами. Плечи и грудь блестели от глиттера… Костя ошеломленно уставился на черную рубашку в своих руках, а потом ударил — со вкусом, с наслаждением, так, как всегда бил, от всей души. Они покатились по полу, и через несколько минут борьбы значительно пьяный — с трудом глаза фокусировал — Майский оказался распластанным на полу, а Костя впивался пальцами в его шею, несильно сжимая, локтем заехал под дых, и еще для профилактики в живот… потому что козлина Майский извернулся немного, отвлек Костика своей показной беззащитностью, а сам проворно оттянул резинку спортивных Костиных брюк и засунул в трусы пятерню, сгребая в кулак яички и член. Майский задохнулся от боли, когда Костя ударил в живот еще раз, но руку убрал. — Хочу тебя, Котов, ну не тупи, а... Костя прописал еще разок Майскому по морде, отстранился и сел, уставившись на лежащего на полу дебила. Вот и что делать с ним? На самом деле, Костя ужасно устал. Заебался бороться с Серегой днем и ебаться во сне, дрочить на него каждый день порой по несколько раз и вспоминать, чем все закончилось в прошлый раз. Костя заебался. Страшно. Ужасно. Он смерил Майского взглядом, и этот долбоеб, видимо, прочел что-то на Костином лице, потому что выставил вперед ладони, показывая, что настроен мирно. Костя помог ему подняться и налил выпить. Им обоим требовалось выпить перед тем, что Костя собирался сделать. Нет, вовсе не приступить к исполнению фантазий.***
Пойми Майский что-то из Костиного рассказа, все случилось бы по-другому, но тупица Майский не понял. Нафантазировал что-то свое или вообще прослушал, или не воспринимал ничего длиннее двух предложений — Костя не знал. Он просто не понял, и потому продолжал сверлить обжигающим взглядом и норовил зажать в уголке, а после с головой нырял во флирт с первой встречной, как моржи с головой ныряют в прорубь. Он был даже хуже Серого, потому что тому, по крайней мере, хватило смелости, чтобы соблазнить Костю. Мозгов только не хватило… Майский был еще более безмозглым, как будто до своих годов только тем и думал, что членом в штанах и норовящей нарваться на приключения задницей. Костя издали поглядывал за тем, как Майский провожает взглядом каждую лаборанточку и обнимает каждую вторую, и скептически пожимал плечами на Сережины замечания: “Он кажется погрустневшим”. Косте погрустневшим казался сам Сережа. Сережа чах на глазах и все виднее становились морщины возле уставших глаз. Косте не считал себя слепошарым тормозом и догадывался о причинах. Причина о них тоже догадывалась, Костя не знал, нужно ли о чем-то спросить, и наконец решил, что не будет спрашивать. Кто-то полагал, что Майский по Косте сохнет. Костя тоже немного… сох. И ненавидел Майского еще сильнее, потому что ну… Только не снова, только не теперь, Костя не мог снова во все это, он ненавидел себя за каждый сон с Майским, за каждую минуту слабости, когда думал, что, может, надо было загнуть долбоеба рогаликом и присунуть между сжатых бедер. Ведь вроде не по-настоящему, может, пьянь ушастая даже не вспомнил бы на утро, может, ну… Костя зверел от каждой мысли и ожесточенно бил все или всех, кто попадал под руку, потому что не мог избить себя.***
А потом случился клуб. Майский лапал его на танцполе и хватал за жопу, терся членом о бедра, и Костя не мог вломить ему, боясь разрушить легенду, но хотя бы уворачивался от попыток поцеловать. Твердо пообещал себе, что убьет урода, на куски разрежет и закопает в разных частях страны, чтобы никогда не нашли и не собрали в один пакет. Прокручивал эту мысль раз за разом, когда пальцы Майского сжимались на Костиных ягодицах. Он его убьет. Убьет. А потом Майский оттолкнул Костю к стене и через мгновение осел на пол, так что Костя едва успел подхватить Серегу под мышки. Костя даже не успел сообразить, что происходит, а Майский уже умирал. Из-за него. За него… Костя ответил на звонок Галины Николаевны, обрисовал ситуацию, еще помнил вроде, что и он сам, и Серега обвешаны микрофонами, слышал, что где-то рядом помощь, и все кончится с минуты на минуту, но… Перед глазами расплывалась тьма, сжимало горло, и Костя дышал с трудом, присвистывая, когда Майский… Пульс слабел, Костя то хватался за Серегины руки, то выпускал их и пытался выломать дверь. Дыхания Сереги не было слышно, Костя чувствовал, как скручивает внутренности, поднималась тошнота, свело пальцы судорогой и язык казался огромным и распухшим. Костя орал и, кажется, рыдал от ужаса. Этого не могло быть, этого просто не могло… Он вновь схватил Серегину ладонь, переплел свои скрюченные пальцы с Серегиными. Ведь это блядская глупая связь что-то да должна была значить? Костя задыхался и захлебывался, считал пульс Сереги и пытался расслышать дыхание, перед глазами все давно померкло, Костя остался во тьме, и представил себе нить света между Костей и Серегой, нить пульсировала, теплая и растущая, пока не стала толстой, как канат. Костя не помнил, сколько времени прошло, не знал, все ли время сидел рядом с Серегой или бросался на дверь, пытаясь сорвать ее с петель. Он уже не был в клубе, он падал в темноту, и только нитку свою, как канат, боялся выпустить из рук... Ангел-хранитель был все ближе и ближе, распростер крылья и пламенеющий меч, потянул за руку, и падение прекратилось, Костя летел все выше и выше, к свету… Пока ангел-хранитель не обернулся Петровичем, всунувшим в руки фляжку тайком от врачей. На Костиных плечах висело одеяло, из машины скорой помощи виднелись Серегины ноги, вокруг толпились врачи, щелкала аппаратура, кто-то что-то говорил, Костя еще не понимал. — Мои соулы умирают от удушья, — бормотал Костя под нос, сам хватаясь за шею и не веря, что может дышать. — Он жив. — Петрович вытащил сигарету, щелкнула зажигалка. Костя протянул руку. — Он будет жить. Все хорошо, Костя, ты молодец. Рыдания душили, но Костя, конечно, не мог рыдать при посторонних. Петрович протянул сигарету, и Костя затянулся. В больницу он ехал вместе с Серегой. Сидел возле дверей реанимации, затем в коридоре возле обычной палаты, куда перевели Майского, когда стало понятно, что кризис миновал. Костю никто не гнал, и он просто сидел. Воображаемый канат по-прежнему светился и грел: Костя будто через стену слышал размеренное тихое дыхание Сереги и сам потихоньку погружался в сон.***
После выписки Майский заявился к нему. Стемнело, Костя собирался спать и не ждал вовсе никаких Серег с бутылками и закуской, но Серега нарисовался на лестничной клетке, глаза взволнованно бегали, ноги переминались на месте. Костя впустил Серегу внутрь, радуясь, что мама до сих пор не вернулась в Москву. Вышло бы неловко. Теперь отрицать соулсвязь было глупо, Костя больше не отрицал, потому что только теперь по-настоящему поверил, что все взаправду, не розыгрыш. После клуба и больницы хотелось прикоснуться. Может, чтобы убедиться: живой. Может, Костя искал в этих прикосновениях спасение. Это еще Белозеров объяснял, что желание касаться соулмейтов обусловлено поддержкой соулсвязи. Сам Сережа признавался, что после волнения или сильной усталости ему требуется обнять жену и взять на руки сына, чтобы стало легче. Они, конечно, не были соулами, но они кем-то стали. Может, за Игорьком он по тем же причинам ходил по пятам и смотрел глазами побитой собаки? Ночевали вдвоем, на одной кровати, в обнимку. Это могло быть неловко: Костя паниковал, что регулярные сны с Майским в главной роли могут повториться и в эту ночь, и тогда фиг он докажет, что незаинтересован в сексе. Серега обнимал, горячий, крепкий, пах больницей и чем-то еще, и Косте безумно хотелось прижаться носом к шее и вдохнуть полной грудью. Подкатывали давние забытые воспоминания, которые он гнал от себя больше десяти лет, и прогнал снова. Сон не повторился, Костя вообще не видел снов в эту ночь, но наутро проснулся отдохнувшим и полным сил.***
Серега еще несколько раз препирался на ночь. Костя не возражал, потому что… ну? Он не знал почему. Костя и Серега выиграли кучу денег у всей конторы, и теперь Костя лениво планировал, не вложиться ли в покупку байка. Давно мечтал, чтобы свой конь был, не взятый у кого-то в аренду, а свой любимый, до винтиков знакомый, в котором каждый провод знаком. Серега обещал поискать продавцов среди знакомых, и Костя соображал, как скажет маме. Мама и машину-то одобряла с трудом, ей мнились смертельные аварии на каждом шагу, и дай ей волю она пересадила бы Костю на трехколесный велосипед. Но байк!.. Строго говоря, в Костином возрасте стоило бы съехать от мамы, но… Когда корпоратив из стен ФЭС перенесся в загородный дом, Костя не возражал, а когда понял, что вместе с корпоративом прилагается разгоряченный пьяный Майский со всеми его люблю хочу и полетели, начал злиться. Ладно, злиться-то он злился, убеждал самого себя и всех готовых слушать, что никогда и ничего между ним и Серегой не случится, а ревность унять было сложно. Например, на Тихонова, вечно вьющегося вокруг Майского, Костя косился и с трудом сдерживался, чтобы не встряхнуть щенка и не спросить, какого хрена он клеится к взрослому дядьке. Правда, потом оказалось, что вовсе не к Майскому клеится Ванька и, походу, не клеится, а прям-таки сросся уже… Костя обалдел, когда услышал признание Сереги, потому что ну… потому что. Потому что сам-то он еще помнил, чем все закончилось в первый раз. Потому что Серый… и соул… и Серега теперь. Потому что страшно было до чертиков, и Костя не решался снова, туда же, чтобы окунули мордой в то же говно. Не будь рядом Петровича, Тихонова и Валюши, Костя немедленно бы Сереге вломил, но они были. Они — друзья Сереги, не Кости, Костины друзья растворились в ночи, оставив его наедине со своими демонами и с этим, одним, тоже демоном, которого не удалось бы посадить на цепь. Разве что в качестве ролевой игры… Но за первым признанием последовало второе, Серега был настойчив, Серега преследовал, и Костя подумал вдруг, что, может, он ничего не потеряет, совсем чуть-чуть уступив? Едва. Всего капельку. Сделает крохотный шаг навстречу. Потому что, ну… он же пьяный до чертиков, он устал, он так чертовски устал, он бежал от себя с восемнадцати лет, может же он остановиться хотя бы на крохотное мгновение? Костя сделал шаг навстречу, столкнулись носами и зубами, мягкие губы раскрылись, и сплелись языки. Косте так хотелось сдаться, но он боролся даже в поцелуе, словно мстил за все эти месяцы сладких кошмаров, за долгие годы ужаса при одной мысли о связи с мужчиной, Костя целовался жестко, сразу пытаясь указать, что он не собирается подставляться, он не будет, как… он не… Серега, наверное, не понимал ничего из этого — Костя сам не понял. Серега просто целовался, обнимал Костю, гладил ладонями все, до чего мог дотянуться, пока руки не соскользнули на ягодицы. Но Костя еще не был готов пересечь черту. Блядский Майский, возможно, готов был — у него вообще вместо мозга яйца, и думает он исключительно членом и жопой, этот контуженный на всю голову идиот. А Костя хотел, до звезд перед глазами хотел, поставить Серегу раком или ткнуться членом в губы, самому взять в рот или долго со вкусом облизывать татушки и Серегины соски — от желания аж пальцы поджимались, но он не мог, не мог и все тут… Не по пьяни, не так, как тогда. Майский, каким бы мудаком ни был, заслуживал, чтобы ему дали выбор по-настоящему, чтобы трезвому, чтобы со всем пониманием ответственности. Костя — не Серый, Костя хотел поступить честно. Но на следующий день Серега пришел признаваться в любви в очередной раз. Уже трезвым, уже без похмелья, довольным, как кот, и полуголым, как будто хотел соблазнить Костю их общим коршуном на груди… — Ты совсем ссыкливая долбоебина, Котов, или ты охуеть как трясешься за мою психику? — прошептал Серега Косте на ухо, и Костя подумал, что, да, второе. Потому что его самого сломали, потому что он не хотел ломать других. Потому что даже столько лет спустя его разбивало на части от всей этой истории, и он не… Только не с Серегой, только не с соулом. Серега не заслуживал, чтобы… У Сереги были мягкие губы, и он податливо стелился под Костиными ладонями. Серега по-блядски раздвинул длинные блядские ноги и прогнулся в пояснице, опускаясь на скамейку, и стонал в поцелуй каждый раз, когда Костя толкался в него бедрами. Им мешали джинсы и отсутствие кровати, и на мгновение даже возникла мысль отложить объяснение, выиграть себе время, но мысль возникла и тут же исчезла, потому что кровь отлила от мозга и мысль потерялась по пути к члену. Серега скрестил длинные блядские ноги за Костиной спиной, подался бедрами вверх, и Костя понял, что у него нет другого выхода, и, если честно, он больше не хочет этот выход искать. Просто потому что это может сработать. Потому что оба хотят одного и того же. потому что обоим давно не восемнадцать лет, и потому что Костя не может нести ответственность за двоих… Костя толкнулся бедрами еще раз и больше не думал. Сейчас его интересовало только то, как вытряхнуть Серегу из джинс и себя из брюк, по возможности не прекращая движений и не разрывая поцелуй. Серега не смущался, когда повернулся к Косте спиной, подставляя взгляду загорелые ягодицы. Костя, конечно, несколько раз предупредил, что не будет туда, потому что, ну… подготовка и все такое, а он не хочет, чтобы Сереге было больно, как, ну… Серега держал ноги крепко сведенными, пока Костин член скользил между ними, размазывая по коже смазку. Несколько раз Костя на пробу шлепнул Серегу по жопе и заслужил низкий довольный стон. Хотелось целовать Серегу, вылизывать татушки и соски, укусить за жопу и всосать член — Костя выполнил все, кроме последнего, хотя и на это решился, когда надоело кусаться, а собственный член, зажатый в кулаке вместе с Серегиным, выстрелил спермой. Костя сполз ниже, прижал Серегины бедра к скамейке, накрыл головку губами и услышал протяжный стон. Серега стонал как-то по-девчоночьи, только матерился как пьяный сапожник. И от этого пробки в голове вышибало так же, как от оргазма. Серега не пытался отстранить Костю, когда… — наоборот, нажал на затылок обеими руками, вынуждая взять глубже, толкнулся резко разок, другой, третий, и вязкая сперма полилась в горло. Майский, весь раскрасневшийся, с растрепавшимися патлами, горящими губами и краснеющими засосами на груди, смотрелся довольным наебавшимся котом, и Костя был с ним полностью согласен. Сам он наверняка выглядел не лучше. Серега улыбнулся — и потянулся за поцелуем. Это уже было не так, как тогда. Все было не так, и Косте больше не было страшно. В этой жизни у него были чудесные друзья, которые не отвернутся, и не менее прекрасные коллеги, которые примут и его прошлое, и новый роман. И сам Костя больше не собирался сдаваться без боя, если что-то снова пойдет не так. Они справятся. Определенно. Он поцеловал Серегу — и принялся одеваться. Все было так, как должно было быть — даже лучше, чем грезилось во снах. Остальное приложится.