***
Следующий акт комедии, как называет это в своей голове Джин, происходит ближе к середине дня. Намджун уже пришел, посвежевший и выспавшийся, готовый покорять новые вершины. Намджуна уже ввели в курс дела, а именно рассказали про поп ит (Джин гордится тем, что запомнил название), тот поудивлялся немного, скорее всего для вида только, и принялся за работу. Сейчас это чудо стоит рядом со стойкой регистрации и смотрит в сторону бара как-то настороженно, слишком внимательно. Джин подходит к нему из другого конца зала и интересуется: — Что происходит? — он смотрит в сторону и видит, что за баром сидит Юнги, который весело болтает ножками, а рядом с ним за барной стойкой стоит сам бармен, на лице которого написано «спасите». — Что он делает? — Если ты о лучшем начальнике в мире, то он за той барной стойкой, играет в «угадай, где я спрятал орешек, и получи огромные чаевые». — В Корее же нет системы чаевых. Намджун выгибает бровь и с недоумением смотрит на Джина. — И то верно, — Джин потирает переносицу. — Он как ребенок. Нельзя оставить и на секунду. Орешек в одной из этих — как их там — пузыриков? — По правилам — да, — размыто отвечает Намджун, чем напрашивается на вопрос: — И где же он не по правилам? — А Юнги его съел, — как само разумееющиеся легко выдает Джун. — И в чем тогда смысл? Зачем он жульничает? — Он пьян, Джин-хен. Он забыл то, что его съел. А это уже многое объясняет. Джин вздыхает, поворачивается к стойке регистрации и тыкает на звоночек, который тут же издает звук. Он видит краем глаза, что Тэхена на месте нет: — Где этот? — он кивает головлой на место рядом с Чимином. — В туалете. И это самый лучший ответ из всех возможных. От стороны, где находится барная стойка, звучит «эй, ты, куда ты дел мой орешек?!». Видать, все «пузырики» потыканы, а орешек не найден. Джин поднимает голову к потолку: — Кажется, надо спасать ситуацию. — Тебе не кажется, — отвечает Намджун напряжённым голосом. Джин ещё раз вздыхает, по привычке, и идёт выручать несчастного бармена. Не в том месте, не в то время. Джин подходит к ним и очень вежливо и дипломатично доносит до Юнги, что так и так, орешек Юнги съел сам, Намджун видел это, а если орешек съел Юнги, значит найти его в антисрессе возможности нет. Юнги все равно возмущается, но так, для вида, а потом встаёт, забирая с собой бутылку виски, направляется к дивану в холле и ложится на него. Потом он достает из кармана свои любимые черные прямоугольные очки и надевает их для себя. Для крутости, разумеется.***
Что следует знать о Чонгуке — это то, что он очень дотошный. Когда Чонгук говорит «дотошный», он имеет ввиду «придирается к любой мелочи, даже самой назначительной, исправляет все по нескольку тысяч раз, переделывает, пока не будет полностью всем доволен». Ещё один термин «перфекционизм». Поэтому Чонгук остаётся до поздна в университете, дорабатывая детали картины. Есть вещи, которые вполне себе ожидаемые и логичные. Например, Чонгук сегодня, вероятно, будет опять рисовать до добрых трёх часов ночи, отсюда следует, что Чонгук опять не выспится. Получается, что удивляться тому, что он не выспался — глупо. А есть вещи, которые не имеют ни логики, ни здравого смысла, предугадать которые не имеется ни малейшей возможности. Например, родители Чонгука. Очень уважаемые в высшем обществе люди, имеющие стабильный большой заработок и не умеющие правильно любить своего ребенка. Последний пункт вообще мало кого интересует, кроме этого самого ребенка. Так вот, родители Чонгука. Они могут сделать много чего. Например, заблокировать карту Чонгука, которую ему подарили на прошлый день рождения; вполне себе могут вычеркнуть его из семейного реестра, глубоко тронутые откровением сына. Прийти в его художку в шесть вечера? Очень странный для них поступок. Но вот мы здесь: Чонгук, его мальберт, на котором стоит его незаконченная картина, другие мальберты в классе, краски, кисточки, фартук Чонгука, заляпанный этой самой краске, муляжи, бюст греческого бога, законченные рисунки других учеников, развешенные на стене, и... родители Чонгука. Родители, которые не видят смысла скрывать свое отвращение по отношению к этому месту и Чонгуку в этом месте, которые хмурятся от запаха краски, поджимают губы и «незаметно» закатывают глаза. Да, действительно его родители, Чонгук их сразу же узнает, хотя бы по их реакции. Они не виделись где-то три недели. Всё это время Чонгук не отвечал ни на один из их, ха-ха, шести звонков и ни на одного из их, ха-ха, одного единственного сообщения, которое гласило «мы примем тебя назад в дом, если ты перестанешь нести эту чушь». Чонгук смело смотрит им в глаза, делая вид, что это не он плакал над этим сообщением. — Здравствуй, мама, папа, — говорит он, наклоняя голову. Ему очень интересно, зачем они сюда пришли, поэтому он спрашивает, не дожидаясь их приветствия: — Почему вы пришли? — Наш сын не отвечает на наши сообщения и звонки, — это они так делают вид, что их сына нет в этой комнате и они жалуются на него абсолютно постороннему человеку (вероятно, они уже так делали). А ещё так они показывают, что в том, что их сын не отвечает на их сообщения, нет никакой их собственной вины. — Можешь представить себе такое? Чонгук может... Он может, черт подери, спросить в ответ: «А можете представить, что мои родители всё то время, как я занимаюсь рисованием и мечтаю посветить этому свою жизнь, говорят мне, что это «женское дело», что этим занимаются только «женственные мальчики»? Можете представить себе, что мои родители, узнав, что я гей, говорят мне, что им абсолютно понятно, почему я рисую? Способны ли вы представить, что, когда я трясусь от страха и очень нервничаю, говоря своим родителям, кто я такой, они начинают кричать на меня, мама впадает в истерику, а отец еле держится, чтобы не избить меня? Можете себе представить, что я, из-за того, кто я есть на самом деле, должен жить в отеле, вместо собственного дома, вместо собственной комнаты? Можете представить, что мои родители, которые должны поддерживать меня, выгоняют меня из собственного дома? Можете представить, что я чувствую? Можете...» Чонгук громко втягивает воздух, потому что он чувствует, что он снова на грани слёз из-за того же. Он так устал. Это так тяжело. Принять факт того, что его ненавидят собственные родители из-за... из-за того, что он гребанный гей? Чонгук знал, что это не совсем обычно, он просто не знал, что это может быть «неправильно», «аморально», «болезненно», «извращенно» и много других терминов, которыми его снабдили собственные родители. — Могу, — хрипит он в ответ. А в голове только: «А можете ли вы представить, что в детстве мне говорили, что бояться темноты — это так по-девчачьи и глупо, и никогда не помогали мне бороться с этим страхом, а просто оставляли меня одного со всеми теми монстрами, которых я боялся, будучи ребенком? А можете представить, как меня всю жизнь учили, что есть «мужские» дела, а есть «женские», что если мужчина делает «женские» дела, то он баба, сопляк? Можете представить, что дело, которое я люблю, они почему-то охарактеризовали «женским», когда так много художников-мужчин? Может представить, что меня заставляли ходить на тхэквондо, чтобы быть «настоящим мужчиной»? А можете...» — Так вот мы и пришли узнать, где живёт наш сын все это время, что он вообще ест, жив ли он, — упор на каждое слово, четко и осуждающе. Чонгук сдерживает себя, чтобы не сказать: «А вам разве не плевать?». — Как вы можете видеть — жив. — У него телефон сломался, или почему он не в состоянии на звонок матери ответить? — звучит грубый мужской бас, от которого Чонгук ежится. Но на самом деле, это очень интересный момент, потому что действительно звонила только мать Чонгука, а вот отец ни разу. Чонгук даже знает почему. Не мужское это дело... — Вроде того, — образно отвечает Чонгук и сдерживается, чтобы не отойти на несколько шагов назад от отца. Он всегда его... пугал. — Мы здесь не чтобы ссорится, — говорить мать Чонгука, только тот уже хорошо выучил, что после каждой такой фразы они и ссорятся. — Мы с твоим папой просто хотели сказать, что ты можешь вернуться домой, если... если бросишь свои эти... «причуды», — очень осторожно подбирает выражения, но не, чтобы не сказать гадость про ориентацию Чонгука, а потому что самой противно. — Мы примем тебя и сделаем вид, что не слышали ничего из того, что ты сказал три недели назад. А сказал он тогда: «Мама, папа, я знаю, что это, эм, не совсем хорошо? Но это я и... Мне очень страшно это говорить, но... я должен, не так ли? В общем я... Я гей. Мне нравятся... парни.» Какие благородные родители у Чонгука-то! Как он их чертовски любит! Какие они хорошие, прекрасные и лучшие люди на земле! Готовы простить все, забыть. Другие бы, наверняка, не смогли бы. Помнили бы, бросали косые взгляды, сморщивались в его присутствии, старались бы меньше с ним контактировать, а они, вон, обещают забыть и жить дальше. Будто ничего не было. Будто Чонгук не гей. Потому что, если он гей, отношение к нему будет совсем другое. Потому что это так и работает. Гей? Ну что ж, терпи. А у Чонгука родители хорошие... Родители Чонгука обещают забыть всё, что он им наговорил... Потому что это что-то очень неважное, глупое... Потому что всё это — причуды всякие, закидоны... — Простите, конечно, но... — Чонгук проглатывает свои истерики, они тут никому не нужны. Он приедет в отель, приедет в свой номер и будет плакать сколько хочет. — Мне не подходят такие условия. Его отец делает жесткий ногой выступ к нему, замахиваясь. Чонгука не били, только в детстве, когда он совсем был шебутной. Это ничего, он почти не помнит. Он поднимает взгляд и смотрит отцу в глаза: — Потому что, хотите вы этого или нет, я не могу бросить свои... «причуды», — он говорит это слово по слогам, стискивая челюсть. — Останешься таким... — сквозь зубы говорит его отец. — Каким? — с вызовом поднимает он подбородок. — Отвратительным и гадким, — плюёт он. Чонгук знает, что это не самые грязные слова о нем, о его ориентации, которые отец хотел бы сказать. Сдерживается. Для чего, непонятно, конечно. Словно Чонгуку можно сделать хуже. Словно его ещё можно сломать. — Чонгук, ты же... Ты же таким не был, ты был хорошим маленьким мальчиком, почему ты так... испортился? — жалостливым голосом говорит его мама, мягко и невинно. Потому что виноват здесь только Чонгук. Виноват, что родился с «неправильной» ориентацией, которая не подходит под социальные нормы. Виноват, что не смог справиться с «причудами». — Сбился с пути, — продолжает она, — ошибся. Но все в порядке. Мы любим тебя. Мы сможем вернуть все в начало и забыть это. И опять. Чонгуку так повезло с родителями... они готовы принять его назад... в семью... а взамен?.. в замен сущие пустяки — отказаться от части себя, сделать вид, что этого никогда не было. Дело одного плевка по сути. Главное, что его любят... Любовь — она же все прощает? Любовь родителей вообще безусловная. Но у родителей Чонгука, для их любви, есть только одно условие. Совсем не сложное. Они даже готовы рисование ему простить, видимо. (Какие жертвы!). Одно маленькое условие, его совсем не сложно выполнить. Пустяк в общем и целом. Чтобы родители Чонгука любили его, Чонгуку надо просто... просто перестать быть геем. Это цена любви. А значит любовь родителей Чонгука немного условная, но это неважно. Важно, что они все ему простят... все его причуды, все его извращения, — всё... — Я ценю эти жертвы, — Чонгук старается не плакать, но у него плохо выходит. Он глубоко вдыхает воздух, стараясь восстановить ровное дыхание, но это сложно. Больно ещё ко всему... очень больно. — Но я всё ещё... Как бы вы этого не хотели, я все ещё... гей. «Гей» тоже очень интересное слово. Настоящего, верного себе гомофоба им можно так напугать, что тот будет с пеной у рта в истерике биться, плюясь ядом, который сам и выработает, как змея. Казалось бы: всего ничего, ерунда, какая разница, кто кого любить; а для кого-то триггер, для кого-то повод для ненависти. Для родителей Чонгука повод болезненно сморщится, будто Чонгук сказал что-то ужасное, словно он более чем-то неизлечимым, чем-то, чем болеют только гадкие люди на земле, павшие, низкие, мерзкие. И для родителей Чонгука все так и выглядит. Отец убирает руку, потому что грех на душу брать — касаться «грязного» человека. Отходит на пару шагов, смотрит пристально, а потом и вовсе уходит из класса, грозно топая. Чонгук проглатывает комок в горле. Мать смотрит на Чонгука так, словно все потеряно, словно Чонгука уже ничего не исправит, словно она глубоко разочарована в нём, и тоже уходит. Чонгук делает вдох... потом выдох... А потом садится на корточки, прижимая руку ко рту, чтобы сдержать слезы.***
Чонгук возвращается в отель с красными глазами от слез, когда стрелка часов уходит за восемь. Он не дорисовал картину, потому что его настроение было испорчено. У него вообще теперь нет настроения. Он устал и хочет поскорее прийти в номер, чтобы сходить в душ, а потом спать, спать... Джин, заканчивающий свою смену, замечает Чонгука у входа и подходит к нему, приветствуя. Чонгук как-то сухо отвечает, а ещё его вид очень болезненный. Там, в художке, их пытают что ли? — Хэй, ты в порядке? — Да-да, просто... Устал очень, — кивает Чонгук, вероятно, желая побыстрее отделаться от Джина, но Джин не хочет отпускать его одного в таком состоянии. Он чувствует, что Чонгуку нужна поддержка сейчас. — Ты уверен? — не давя и мягко, спрашивает он. Если Чонгук хочет побыть один, Джин отступит, но старший правда не хочет оставлять другого в плохом состоянии одного. — Я как раз заканчиваю смену. Мы могли бы поговорить, если ты хочешь? — Я... — Чонгук хочет отказаться, но он равносильно хочет просто поговорить. Он хочет поговорить с Джином, чтобы Джин снова сказал ему, что Чонгук ни в чем не виноват, что Чонгук в порядке, чтобы Джин снова обнял его крепко, словно Чонгук действительно стоит чего-то в этом мире, словно он важен независимо от того, гей он или нет. Поэтому Чонгук сдаётся: — Я хотел бы поговорить, если тебе не сложно. — Сущие пустяки, — легко отвечает Джин. — Хочешь снова пойдем на кухню? — Нет, нет, — Чонгук качает головой, — мы могли бы... поговорить у меня? Я покажу тебе картину... Ты же хотел. — О, да-да, конечно. Пошли. Так они оказываются в номере Чонгука. Чонгук отпрашивается в душ, и Джин ему полностью это позволяет. Он думает, не принять ли ему самому душ, потому что он всё ещё в костюме, но у него нет одежды, а Чонгук вряд ли занимается благотворительностью. К счастью Джина, Чонгук сам, после того, как вышел из душа, предложил это Джину, плюс дал свои спортивки и белую футболку. Когда Джин возвращается, они садятся на диване Чонгука, и Чонгук, очень смущённый, показывает старшему свои работы, которые Джин очень искренне хвалит и сравнивает с работами «как там его? «Микиланжел»?», на что Чонгук усмехается и говорит, что немного не так, но общий смысл Джин передал. А Джин гордится собой, потому что этот самый «Мики» был единственным, кого Джин вообще помнил. Ах, ещё этот Да Винчи! О нем Тэхен иногда болтает, ярый фанат, поэтому он ещё и его знает. — Что тебя так расстроило сегодня? Что-то случилось в университете? — заботливо и осторожно спрашивает Джин, когда вокруг них образуется напряжённая тишина. — Да, кое-что, — Чонгук вздыхает, набирая побольше воздуха. — Пустяки, на самом деле, — да-да, а из-за пустяков иногда плачут, всё так, всё верно. — Просто приходили мои родители и... Предложили мне вернуться домой, — Чонгук переводит взгляд на Джина и видит удивление в глазах другого, он усмехается и кивает: — Да, всё именно так. Они у меня очень хорошие... Сказали, что возьмут меня и всё — прямо всё-всё, представляешь? — простят мне. Все мои «причуды». Если я перестану быть, гхм, геем, могу вернуться домой. Я сказал, что не перестану, поэтому их предложение само собой аннулировалось. Вот и всё. Пустяки, не так ли? — Черт, Чонгук... — а у Джина нет слов, потому что «серьезно?!». Это то, что пришли сказать родители парня, после того, что наговорили ему, после того, как заставили сбежать в отель дяди? — Это... Это не пустяки, это... как они могут так говорить? — Очень легко. Как само разумееющееся. — Просто... невероятно, — они буквально заслуживают награды «родители года». Джин подвигается к Чонгуку, спрашивая можно ли его обнять, потому что на самом деле Джину нечего сказать. Если он начнет говорить — он просто будет покрывать матом родителей парня, а этим делу не очень поможешь. Чонгук кивает, и Джин обнимает его, прижимая к себе и гладя по спине. — Теперь ты здесь, в безопасности. Тебе не о чем переживать, ты же знаешь, да? Я здесь рядом для тебя. Всё будет хорошо. Всё, что они сказали тебе, — не имеет смысла. Это не причуды, это не то, что ты сам выбираешь, понимаешь? Ты нигде не провинился перед ними, ты им ничего не должен. — Я знаю, хён, знаю, — шепчет Чонгук, обнимая Джина за талию и прижимаясь ближе. Потому что в объятиях Джина он чувствует себя в безопасности, он чувствует, что все хорошо. — Ты бы знал, как Юнги сегодня буянил с этим самым... — говорит Джин, чтобы сменить тему, чтобы Чонгук отвлекся о мыслях о своих родителях, потому что молчат они уже долго, потому что Чонгук может начать капаться в себе. — Поп итом? — подсказывает Чонгук, вылизая из объятий Джина и устраиваясь поудобнее: ложится на диван и кладет голову на плечо Джина, прикрывая глаза. — Я могу так прилечь? — Агась, — кивает Джин. — Так вот. Он напился сегодня и пошел с этой штукой к бармену нашему. В одну штучку, пузырик этот, он положил орех — кто его знает, где он его откопал, — и сказал, что бармену нужно найти этот самый орех. Но, чтобы игра была интереснее, искать не просто так, а за дополнительные... — Джин трёт большой, указательный и средний пальцы, показывая «деньги». Чонгук приоткрывает один глаз, чтобы посмотреть, а потом снова закрывает. — Ну и стали они играть. А когда все пузырики были нажаты, орешек так и не нашелся. Юнги, конечно, очень разозлился. Его орешек, и невесть куда дели! Естественно, он начал возмущаться и ругать непутёвого бармена. Я подошёл туда — потому что я хороший управляющий и умею решать конфликты — чтобы узнать, что к чему. И угадай, куда делся орешек? — Хм... его и не было? — Юнги его сам съел и забыл про это! — Это очень на него похоже, — сквозь смех говорит Чонгук. Джин чувствует как трясется тела Чонгука от смеха, и он рад. Он рад, что смог отвлечь Чонгука и рассмешить. Хорошо, если Джин будет ассоциироваться у Чонгука со смехом, комфортом, уютом, чтобы Чонгук знал, что он может прийти со всеми своими проблемами к Джину, и красотой, разумеется, потому что Джин всё ещё (и всегда будет) самый красивый человек в мире. Чонгук успокаивается: — Я его несколько лет назад учил, как со спиннером играть... Это было нечто, — Чонгук поднимает брови и медленно качает головой, давая прочувствовать ситуацию, даже не услышав ее полностью. — Он его один раз как-то сильно закрутил на столе, тот слетел с него и полетел в какую-то вазу. Спиннер эту вазу толкнул, а та и свалилась. Юнги тогда сказал, что это дьявольские проделки всё и выкинул его. — Вроде пожилой человек, а старается идти в ноги со временем, заметил? — усмехается Джин. Чонгук расмеялся: — Это точно. Он всегда такой. Потом Чонгук притихает, а через время его дыхание выравнивается. Джин бы может и хотел сыграть в принца, но он чисто физически не дотащит Чонгука до кровати. По крайней мере у них очень удобные диваны. Инновация того же самого Юнги, который пару раз бухим засыпал в своем номере прямо на диване, а потом очень злился, что у него болит спина, шея, ноги затекли и вообще кошмар, а не диваны у них. Заменили диваны, теперь на них можно спать, когда до кровати дойти в тягость. Джин сидит так какое-то время, а потом встаёт, аккуратно укладывая голову Чонгука на подушку дивана, и идёт за одеялом из спальни, возвращается, чтобы укрыть Чонгука, и с чистой совестью выходит из номера, чтобы пойти домой. Главное, он делает себе пометку в голове, не забыть отдать Чонгуку его вещи.