listen before I go

Наверное, энергетики в такую погоду покупают только самые безнадежные люди. Листья падают с деревьев, гниют на ветру и размазываются слякотью по асфальтированным дорогам. Дазай открывает банку, неудачно дергая рукой на себя и едва не разливая монстр на асфальт. Банка в руке кажется ледяной, да и сам напиток особо не греет. Хотя его основная цель определённо не в этом — спать этой ночью Дазай не собирается. Холодный ветер только собирается бросить в лицо охапку ледяных капель, но Дазай оказывается быстрее — ныряет в один из переходов метро. "Поезд дальше не идёт. Запрещено находиться в поезде, идущем в никуда тупик". Дазай выходит из вагона, поднимается по ступенькам. Играет в вальс с захлопывающейся прямо перед носом дверью, будто старающейся его убить. Тепло поезда приводит в чувство, но сейчас холод будто снова распространяется от пустой банки к руке, а оттуда по всему телу. Он выбрасывает зелено-черную упаковку в первую попавшуюся мусорку. Та тоже оказывается полупустой — алюминий дважды стучит о железо и затихает до переработки. Осень выдается дождливая — не удивительно для этого времени года, но удивительно для Йокогамы. Люди прячутся под зонтами, выставляя их на манер мечей — ветер дует прямо в лицо, не позволяя спрятаться и скрыться. В его комнате в общежитии как обычно никого. Да и кто должен там быть? — соседи меняются несколько раз в месяц, пока не перестают появляться совсем. Только белые стены встречают привычным холодом. Он включает свет, но, немного подумав, снова его выключает. Мокрые волосы вьются чуть сильнее обычного, и он сдувает падающие на глаза пряди. Высвечивает свою тумбочку фонариком телефона, и достаёт линзы. Вертит коробку в руках, будто пытаясь найти их сквозь картонные стены. Думает. Ода Сакуноске — так зовут его важный фон. Одасаку. Не то чтобы Дазай не может перестать о нем думать, — Дазай специально не перестаёт. Не позволяет Оде спрятаться в других воспоминаниях, остаться безликим почти-автоматоном. Разбирает образ на десятки деталей, снова и снова прокручивая их в голове. Вызывает в памяти полуулыбку и тихий спокойный тон. И, — случайно успокаивается сам. Откидывается на смятый футон, надевает линзы. Машинный голос снова приветствует его: — Куда вы сейчас? Как обычно? Как обычно, — смешно, он посетил крышу того небоскреба всего лишь два раза. Ну и что, что подряд? Чутье подсказывает, что они ещё найдут друга, и Дазай решает опереться на него. Командует: — Случайная локация. В глаза светит слишком яркое солнце, и он с непривычки щурится. Зажмуривает глаза пару раз, чтобы привыкнуть, и наконец оглядывается. Сквозь ярко-жёлтые листья деревьев проглядывает голубое небо, а на асфальтированных дорожках не видно ни лужи. Дазай не знает, что это за парк, и существует ли вообще в реальном мире, — может его придумал кто-то из посетителей?, — но людей здесь много. Деревянные лавочки заняты все. И на одной из них видится знакомая рыжая макушка. Ода сидит, уткнувшись в ноутбук, печатая что-то на клавиатуре. Посматривает по сторонам, снова переводит взгляд на экран, хмурится, видимо, вчитываясь в только написанные строки. Дазай позволяет себе немного подождать, — спешить ему некуда, выпитый энергетик будет действовать еще как минимум пару часов, — и полюбоваться. Ода выглядит слишком заинтересованным, чтобы его отвлекать, и слишком настоящим, чтобы его не отвлечь. Дазай выбирает золотую середину — подходит по-кошачьи тихо, аккуратно выбирая путь, стараясь не вставать на старые листья. На асфальте они совсем сухие, — но почему-то не рассыпаются в прах от малейшего ветерка. Он встает рядом с Одасаку. Не закрывает тенью солнце и не выдает своего присутствия почти ничем. Кроме, возможно, взгляда, — смотрит на его длинные пальцы, скользящие по клавиатуре. Ода нажимает на кнопки бережно, будто боится кого-то разбудить. Будто не хочет создавать лишний шум, чтобы на него сбежалась вся округа, — но лишний шум не создается и так, — тонет в десятках голосов и тихом бормотании осени. Дазай не обращает на себя внимание — ждет, пока Ода сам на него отвлечется. Позволяет себе сложить несколько слов из лихорадочного набора кнопок; выходят листья, крыши и три тире — р а з г о в о р ы. Наконец Одасаку отрывается от своего текста. Бросает на него нечитаемый взгляд, будто даже не видит вовсе. Дазай мысленно подавляет желание щелкнуть пальцами перед голубыми глазами, — и все же ждет. Спустя минуту там даже появляется отражение мыслей. Чуть позже, — через несколько секунд — узнавание. — Одасаку, я тебя тут заждался! — улыбается Осаму. Брови Оды снова оказываются сведены к переносице, а взгляд становится донельзя серьезным: — Долго ждал? — Кажется, целую вечность. Вон, даже ноги затекли! — переносит вес с одной точки опоры на другую, слыша тихий хруст, — видишь? — Это серьезно, — пожимает плечами Ода. — А чего не отвлек? На это ответа не находится. Ода собирает вещи медленно — трижды проверяет, сохранил ли документ, ставит пароль на папку, складывает ноутбук в сумку... Откуда-то падает кленовый лист. Летит в сторону, будто в шутку подхваченный ветром. Он не кажется необычным, — наоборот, самый ординарный желто-зеленый лист, наверное, не так давно оторвавшийся от родного дерева, — но Ода вскакивает за ним. Чуть не путается в ногах, кажется, шепотом проклинает свою неуклюжесть, но не перестает следить за полетом. И, когда тот приземляется, опускается на одно колено, чтобы поднять. Дазай наблюдает. Это интересно. Непонятно, но интересно, — и хочется выяснить ход чужих мыслей, узнать, зачем это было сделано, взять в руки этот лист, наконец. Ода поднимается и неловко отряхает брюки, смахивает почти-существующие пылинки, — его интересует совсем не это. Он бережно держит лист за черенок, несёт, как самую важную награду. Чувствуя, что ветер начинает подниматься, подносит к груди, аккуратно подхватывая ладонью. У этого листка определённо много секретов. У него пять вершин — пять человеческих пальцев, — и пока что это все выводы, которые может сделать Дазай. Он берет его из чужих рук, стоит только Оде подойти на нужное количество шагов, а потом несколько минут сравнивает лист со своей ладонью. То приближает, то отдаляет, накладывает их друг на друга, — лист оказывается чуть меньше, — и снова поглядывает на Одасаку. Ждет объяснения. — Он показался мне самым живым существом в этом городе. Сорвался с дерева когда я проходил мимо, — и будто случайно разрушил бетонную клетку зданий. Дазай кивает, — других объяснений не может быть. Могут быть только они вдвоем и желтый кленовый лист. Возможно, он оказывается самым живым существом везде. Дазай протягивает листок обратно, но Ода мотает головой. "Оставь себе". И это отдаленно напоминает сцену из "Леона": вместо чемодана с оружием — сумка с ноутбуком, горшок с фикусом заменяет лапа кленового листа, а мертвый город разбавлен красками осеннего парка. Но они все же идут вперед, навстречу неизвестному. И, — надеются, — не разбитому. И даже не надломанному. Дазай специально проходит рядом с бордюром, — там слой листвы куда толще, и, когда наступаешь, она шуршит в несколько раз громче, — и прелесть осени определенно состоит в этом. — Не жаль? — Ода кивает на сломанные сухие листья под ногами. Сам идёт также, — по ним, — но то же удовольствие испытывает вряд ли. — Им уже сложно чем-то помочь, Одасаку. — Но ты держишь в руках точно такой же лист. — Сам знаешь: он другой. — И, немного промолчав, добавляет: — Наверное, иногда это самое благородное, что мы можем сделать. — Думаешь, падая на землю, они протягивают тебе кинжалы милосердия? — Либо им остается тихо гнить. Ода пожимает плечами. Может, не соглашается, но вступать в спор не хочет. Молчит, обдумывая этот разговор. Солнце все еще светит слишком ярко. Кажется, останавливается где-то наверху, будто гвоздем прибитое к фанерному небу. Почему-то вспоминаются все легенды о происхождении звезд, — хотя ночью здесь и не пахнет. Аллея кажется бесконечной, но где-то рядом слышатся звуки проезжающих машин — они не так далеки от города, как Дазай думает сначала. А может, — совсем далеки, а это какое-то огромное шоссе, где можно нестись на огромной скорости. — Не хочешь перейти из разряда случайностей в закономерности? — Дазай поворачивает голову на спокойный голос. В глазах Оды — холодная решимость, и, видимо, он обдумал это предложение уже несколько раз. — Для этого мы должны хотя бы встретиться третий раз. — Если удача снова встанет на нашу сторону. — Ну знаешь, мне чаще всего везет. Дазай знает, к чему клонит Ода, и следующую реплику слышать совсем не хочется. Но она произносится, и это Осаму поменять не в силах: — И все же, на всякий случай. Можешь сказать свой номер? — Сердце на секунду останавливается, и Дазай не замечает, как задерживает дыхание. Он ненавидит этот вопрос — ненавидит запоминать людей по номерам, не зная даже их имен, — ненавидит видеть в людях сломанных роботов. Потому что сам принадлежит этому миру больше, чем хотелось, и вообще идеально ему подходит. Тоже, — весь из лжи и фальшивых улыбок. И не хочет, чтобы Ода оказался таким. Врет: — Я не заморачиваюсь такой ерундой. Он ведь имеет право соврать, верно? Даже если ложь будет кричать громче правды — "не-от-ка-зы-вай-ся-от-ме-ня. не-сда-вай-ся-на-мой-счет". — Можно спросить у интелл- Губы у Оды потрескавшиеся и сухие. Не думайте, Дазай не целует его, — просто накрывает его рот ладонью. Качает головой. Понимает — сейчас без правды никак. — Не спрашивай у системы. Прошу тебя. Я не хочу вспоминать, что это нереально. У Оды губы — осенью съедены. И на этом сконцентрироваться проще, чем на чужом кивке головой или понимающем взгляде. Потому что говорить внезапно страшно, а падая с обрыва зацепиться внезапно не за что. А хочется — отчаянно. И тоже, — вдруг. — Просто... Скажи свой, ладно? — "Я-то тебя точно найду. И не разочаруюсь, — совсем". Так выходит, что Дазаю не надо даже записывать, — запоминает восемь цифр как простой стишок, трижды повторяя про себя и один раз — вслух. Думает, что ему везет на хорошую память, и случайно вспоминает чужой вопрос, уходя со сложной темы: — Что общего между городом и домом сумасшедших, Одасаку? Ода внимательно смотрит на него. Пытается найти в глазах шутку, но натыкается только на интерес. Отводит взгляд, возвращаясь к тёмной тропинке, ещё живым листьям и тихим скрипучим шагам. — Наверное, зависит от города. — Думаешь?.. — Читал Достоевского? — Я вообще-то и Чехова читал. — Дазай почти-обижается. — Это же классика. — Тогда помнишь его Санкт-Петербург? — Дазай кивает: помнит. Жара, помешательство и безумные теории, так никем и не доказанные. Внезапно понимает: — Хочешь сказать, что- — Жёлтый цвет. Ответ кроется на поверхности, и Дазай даже не удивлён. — Желтый — цвет безумия, ты наверное знаешь сам. Не можешь не знать. Да и читал, скорее всего: "Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество неспособно отличить их от здоровых". Хотя, возможно, я и неправ. — Это... очень оригинальный ответ, Одасаку! — Рад был помочь. — На губах снова появляется та легкая полуулыбка, и Дазай обещает себе запомнить и ее. Записывает на мысленную пленку и добавляет в несуществующий фотоальбом достижений. Подписывает бесцветной ручкой: "заставить Одасаку улыбнуться". — И кажется, мне пора идти. Это выбивает из колеи. Дазай забывает, что этот человек вообще-то занят и наверное даже живёт где-то в другом месте и часовом поясе, потому что ночью в виар заходят только самые безнадежные люди. Хотя, кто мешает Оде тоже быть таким? — Удачи, Одасаку! — И одна из последних надежд растворяется в очередном потоке ветра. Он остаётся стоять один. Они доходят до входа, — и мимо главных ворот действительно постоянно пролетают машины. Наверное, водители растворяются в ощущении быстрой скорости и собственной безнаказанности. В руках остаётся кленовый лист — не пропадает вместе с истинным хозяином, — и Дазаю хочется убить и его. Все равно это акт милосердия. Выходит прямо на дорогу. Закрывает глаза и ждёт. Его выбивает за секунду до наезда ярко-желтых фар. В ушах остаётся визг тормозов и гудки какой-то машины. Кажется, даже полицейской. На улице все ещё темно, а в комнате оказывается невыносимо холодно. По окнам, — внезапно, — стучит настоящий осенний ливень, так отличающийся от мелких ненужных дождей. Дазай снимает линзы, пытаясь свободной рукой нашарить контейнер. Неаккуратно ссыпает их в него, и оставляет в сторону. Игнорирует бешено бьющееся сердце. Почти ложится спать, но вспоминает о чем-то важном. Бросается включать свет. Листка нигде нет. Это остаётся неудивительным, — предметы перенести из одного мира в другой намного сложнее, и Дазай не понимает, как Оде это удалось. Он растерянно выдыхает белый пар, и, выключив свет, снова ложится на футон. Стук дождя успокаивает, смешиваясь со все ещё стоящим в ушах шумом, а к холоду Дазай привык. До будильника остаётся пара часов.