listen before I go

Оде двадцать три. У него на плечах — работа в кофейне, где, как ни странно, нормально платят, мать-одиночка, что не может присматривать за своими детьми, и двенадцатилетние брат с сестрой. Оде двадцать три, и из хорошего у него гитара с чуть расстроенными струнами, мечта стать писателем, любовь к мелким и — кажется? — друг в виаре. Когда на город опускается ранняя осенняя тьма, Ода думает, что сегодня у него свободный вечер. До двухкомнатной квартиры, потерянной и спрятанной в одном из подъездов одинаково серых домов, — семь остановок на автобусе. Ода держится за синий поручень, пока его мотает в разные стороны на поворотах. Хочется разогнать эти опускающиеся на плечи города сумерки, хочется вспомнить, что солнце все еще может светить тут, а листва — гореть радостными огнями, а не только лежать на асфальте слякотным ковром. Он думает, что нужно устроить хороший день хотя бы брату и сестре. Достает телефон, вспоминает ближайшую к дому пиццерию, заказывает там две пиццы. Думает, чем еще занять мелких. Решает, что разберется с этим позже. Закат отгорает мрачно-желтым, и Оде думается, что осени больше нравится раскрашивать листья, чем небосвод. Автобус подпрыгивает на лежачем полицейском, и Сакуноске чуть не ударяется о поручень. Понимает — скоро конечная, — его. Лифт лениво меняет цифры, подсвечивая их зеленым. Наконец женский голос объявляет седьмой этаж. Двери разъезжаются в стороны. Ода кладет руку в карман, нащупывая ключи. На шум подходят Шинджи и Сакура. Стоят в прихожей, ждут, как верные котята. Сакуноске улыбается. — Мама ушла, — делится Шинджи. — Наверное, нескоро вернется. — Ода кивает. Наверное, это даже хорошо, что ее тут сейчас нет. Без криков, без обвинений младших и бессмысленных споров, превращающихся в белый шум. Оде на нее не все равно, просто... просто все сложнее, когда она тут. Она редко добра, чаще пьяна, и всегда винит во всем его, — свою первую ошибку молодости. Сакуноске пропускает это мимо ушей: знает, что все не так плохо. Привыкает к яростному пламени чужих эмоций и уже не обжигается. Отстраняет все крики от себя — и вот мать злится не на него, а на кого-то выдуманного, несуществующего. На кого-то неправильного, исключительно плохого и неприятного, — у Оды даже качеств таких нет, видите? Просто его матери нужно выплескивать куда-то ненависть и злость, а Сакуноске на это почти всё равно. Всё равно их друг у друга нет. Он снимает обувь, проходит из прихожей в зал. Идет оттуда в комнату. Находит глазами стоящую в углу гитару, которая уже покрылась пылью, — стоило оставить ее на неделю, — и забирает с собой. В зале светло, — пока Ода ходит по комнате, Сакура включает свет, и три пронзительно-желтые лампы загораются в темноте. "Что общего между городом и домом сумасшедших, Одасаку?", — вспоминается чужой вопрос. Ода тогда ответил что-то про цвет и про книги. Оторвано от реального мира, ближе к ненастоящему, ближе к абсурдному виару, где мысли материализуются, стоит только сконцентрироваться на них сильнее. "И там, и там люди одинаково безумны. Первые просто прячутся лучше". Сакура приносит с кухни табурет, а сама садится на застеленный покрывалом диван. Рядом умещается Шинджи. Ода не знает что сыграть: просто перебирает аккорды, собирая их боем. Петь не хочется. Хочется вслушиваться в тихую разбитость струн, которой они отзываются на каждое движение. Хочется внезапно перейти на перебор, — неведомый, странный, будто впервые им самим услышанный. Сакуноске поднимает уголки губ. Брат с сестрой слушают, затаив дыхание. Кажется, спой или сыграй им что угодно, — они тут же захлопают в ладоши и будут счастливо улыбаться до конца дня, — независимо от того, как Ода будет играть. Но так нельзя. Им нужно только лучшее, и он вкладывает в игру все, что может. Все, что у него есть. И тихо начинает: — So long to all my friends. Everyone of them met tragic ends. With every passing day I'd be lying if I didn't say... ...Ещё из хорошего у него — редкие песни, что помогают не упасть. И чуть хриплый голос, вторящий полным боли словам. И Шинджи с Сакурой и правда хлопают в ладоши, будто он лучший певец на свете, — может, по их мнению так и есть. Ода так не считает, но тем не менее. Наверное, не стоит приучать их к такому, — к утраченной надежде, к потерям, о которых говорит Джерард Уэй, — но Сакуноске везет: они еще не владеют английским на таком уровне. — Just remember you will always burn as bright, — повторяет он одну из строчек припева. И замолкает, позволяя рукам сыграть ещё несколько аккордов, — по инерции, просто так. И стоит песне закончится, а последней струне разбиться о воздух болящим отзвуком, как в кармане его джинсов вибрирует телефон. Ода думает, что это из пиццерии. Экран светится новым сообщением. Но не тем, что курьер уже в пути или даже доставил заказанные пиццы, а с незнакомого номера со странным текстом. [неизвестен], 21:15 Загадывай желание, Одасаку! И до Оды доходит почти мгновенно. Его так зовет только один [неизвестный] человек. Человек, принявший его за автоматона, — и это даже забавно. И он печатает в ответ: Ода, 21:15 Что? [неизвестен], 21:15 Быстрее! Ода, 21:16 Хорошо [неизвестен], 21:17 Фух! Успел [неизвестен], 21:17 Представляешь, специально сидел до этого времени и чуть не проворонил! Ода думает, что, должно быть, у них разные часовые пояса. Это странно — Дазай кажется японцем, а в Японии, насколько Оде известно, одно время для всех. Хотя, может, он живет в другой стране, может, недавно переехал, или просто отдает должное корням: ситуации бывают разные. Сакуноске решает не задумываться, что какая из них в этом случае. Просто переименовывает контакт и спрашивает: Ода, 21:18 Ты чего так? Дазай, 21:18 Думал о тщетности бытия и причинах жить! Дазай, 21:18 А, еще о тебе Это даже забавляет. Одасаку, 21:19 Я что, настолько безнадежен? На это ответа нет. Может, Дазай случайно засыпает, или просто не хочет отвечать: Ода его не судит. Каждый из них оставляет это право за собой, — особенно когда другой сам для себя на все ответил. И снова вспоминается один из их первых диалогов: о виртуальной реальности, надежде и отсутствии чувств. В закатных тонах, выворачивающем наизнанку ветре и потерянных словах. Ода думает, что было бы намного проще, если бы он мог выдумать этот мир и переписать его, будто свой. Может, именно поэтому его так тянет к залипающим клавишам старого ноутбука и одной из последних версий ворда. — Кто это? — спрашивает Шинджи, заглядывая через плечо. Ода обнаруживает себя уставившимся в пиксельный экран с отправленным сообщением. Буквы все также отливают черным, шрифт остается стандартным, а время продолжает идти. Сакуноске убирает телефон обратно: — Друг, — и, немного подумав, добавляет: — наверное. — У тебя и правда есть друзья, Одасаку? — надувает губы Шинджи. — А ты не забудешь нас из-за них? Ода качает головой, сводя брови к переносице. Тянет руки к чужим бокам и начинает нещадно щекотать, — Шинджи заливисто смеется, мотая головой из стороны в сторону: — Ладно-ладно, убедил, убедил! — Вас будет трудно забыть, — серьезным тоном произносит Сакуноске. — Вы слишком ярко отпечатались в моей жизни. — И тихо додумывает: "Без вас я загнусь". Телефон снова вибрирует. Ода удивленно поднимает бровь: неужели Дазай все же решает ответить на его вопрос? Но время не возвращается к пройденным виткам, а Дазай, наверное, видит десятый сон после сложного дня. Звонит курьер, — пицца почти доставлена, нужно только сказать код от домофона и открыть входную дверь, когда тот поднимется на нужный этаж. Ода бормочет четыре цифры, а сам идет в прихожую. Слышит звук открытия двери в динамике. Подъезд встречает Сакуноске темнотой и сыростью. Единственная лампа снова перегорает, а чинить некому, — Ода часто пропадает на работе, а мужу соседки и вовсе не до порядка. Других претендентов на роль электрика в этих квартирах нет. Лифт злобно гудит, ворча, что его потревожили в такое позднее время. Медленно поднимается к Оде. К одной из теплых квартир, такой нужной самому Сакуноске, Сакуре и Шинджи, и такой бессмысленной для этого лифта. Наконец железные двери открываются. Оду встречает широкая улыбка. Сиблинги чертовски радуются двум теплым коробкам с такими же теплыми кусочками пиццы внутри. Одна оказывается слишком острой, и они отдают свои порции Оде — тот съедает три треугольника, даже не морщась. — Ты будто дракон, который питается острым, чтобы согревать внутреннее пламя, — поражается Шинджи. — Конечно, — отвечает Ода. — Тем более, сейчас осень и холодает, а мне надо как-то выживать еще и всю зиму, — а потом наливает себе кофе из только вскипевшего чайника и невозмутимо отпивает. ...и Шинджи с Сакурой пялятся на него во все глаза, хотя, наверное, уже должны были привыкнуть. Сестра качает головой, пытаясь сдержать смех. И широко улыбается, не выдерживая. Ода смотрит на время, — почти пол-одиннадцатого, — и думает, что подает им плохой пример. С другой стороны, кто, если не он? Кто-то же должен. Ушедший с третьего курса и устроившийся на неперспективную работу Сакуноске подходит на эту должность лучше всех. Да и пусть мать лучше спускает всех собак на него, чем на кого-то из них. — Вам скоро вставать, — он косится на настенные часы. Сакура тоже поднимает глаза. Тяжело вздыхает: — Не хочу в школу. — Ода смотрит на нее в упор, будто что-то обдумывая. Но отрицательно кивает сам себе и только спрашивает: — У вас там все хорошо? — Сиблинги синхронно кивают. Слишком активно, что даже подозрительно, если их не знать. Но Ода знает. Поднимает уголки губ, разводит руки для объятий, и — спустя пару минут остается на кухне один. На город опускается очередная осенняя ночь. Оды в этом городе слишком мало — кажется, что Ода везде. Под замерзающим одеялом асфальта, в клетке бетонных коробок и расплывающихся в вечерней темноте огнях. Сакуноске хочет творить — не разрушать. Но пока удается только второе: Ода достает сигарету из одной из припасенных пачек: привычка с матерью одна на двоих. Раскрывает настежь окно, — ночь проливается дождем, отправляя капли на белый подоконник и Оде в лицо. Он отстраняется от окна, и, прикрывая зажигалку от ветра, щелкает колесиком. Конец сигареты начинает мерно тлеть. Разрушать удается себя, — рыжий огонек отражается в окне, множась между двумя слоями стекла. Рекурсия — бесконечность. Ода тоже там отражается. Почти незримо, темными глазами из темноты, сухими губами в дождевых каплях и холодном ветре. И капли кажутся маленькими льдинками, пытающимися залезть глубоко под кожу. Куда-то туда, где уже давно поселилась осень. С бегущей по венам осенью думается о Дазае. О его странности, о кленовом листе-ладони и о собственной безнадежности... "Может, ты не думаешь, что станешь для кого-то важным человеком, потому что этих важных людей нет для тебя?" — спрашивает Сакуноске свое отражение. Спрашивает, — и на секунду замирает в ужасе, понимая, о чем подумал. Это кажется неправдой, ведь на самом деле у него есть важные люди: Шинджи, Сакура, мать, коллеги с работы... И, — где-то на периферии сознания, — на самом деле почему-то первый появившийся в мыслях, — Дазай. И о нем думать не хочется — о нем думать страшно. Ведь попробуй уличить лжеца во лжи — и он навсегда прекратит с тобой общение. Или смертельно обидится. Но что делать, если самый большой лжец в твоей жизни — ты сам? Оде не так интересны люди. Ему все равно, он просто ведет себя в соответствии с правилами приличия, — и этим как-то поддерживает безупречный образ. Просто людям, видимо, так больше нравится. А Оде как-то все равно. Наверное, ему интересны их истории, — кто от чего бежит, кто на что надеется. Кто боится темноты, а кто страшится одиночества больше, чем жизни без счастья. Кто разбит, а кого собрали, как куклу из деталей. Или как чашку из осколков, — тоже вопрос. Ода хочет писать и, наверное, в этом и есть его смысл существовать. Он как один из тех самоубийц, что в ответ на вопрос жизни, стоит ли её жить, отвечает, что нет. А потом берет ноутбук и переписывает людей в несуществующий мир, где их проблемы переворачивают характеры с ног на голову, а переживания оказываются слишком сильными, чтобы их не чувствовать. Абсурд. Полный абсурд. Снова. Насколько, вероятно, странны те люди, что находят утешение в мелочах и налаженном по времени распорядке дня. Насколько, вероятно, странен сам Ода, — ведь он так и живет. Сигарета прогорает почти до фильтра. Ода стряхивает пепел на косое железо с внешней стороны окна. Его серость мешается с дождевыми каплями и падает в пустоту Йокогамской ночи. Но безумцы всех умней, верно? Черная дыра тьмы грозится перебраться с неба в его голову, и Ода тушит сигарету и маленькой луже на все том же холодном железе, — старая пепельница стоит где-то в шкафу, подальше от детей, а доставать ее сейчас у Оды нет особого желания. Ночь раскалывается звездами на осколки, когда Сакуноске закрывает окно.