Яд медного скорпиона

— Я победил, — Яндагар положил отполированный синий камушек на черное поле, скидывая белый камушек Тебриза. Вот ведь, уже не мальчишки, а слова все еще рождают в груди такое мелкое торжество, что и признаться стыдно. Тоже мне великий шах-ан-шах. А мог бы и привыкнуть: три года уже они дерутся на доске, а не на арене — с того самого дня, как Мурад надел на Яндагара царский венец. Три года их жизнь другая. Отец заболел и умер так внезапно, что погрубеть сердцем пришлось прямо там, в гробнице: первые дни после похорон плаху на главной площади не успевали обтирать от крови восставших шахов. Только спустя полгода предатели присмирели. Затаились, разве что иногда шипели в спину что-то про второго сына и добавляли работы начальнику стражи Румаррану, подсылая убийцу или подстраивая несчастный случай. А Яндагар, памятуя мудрость, вбитую бамбуковой палкой, стал вдвойне идеальным. Вместо борьбы на арене он теперь отсиживал зад на золотом троне, вместо скачек в пустыне разбирал склоки визирей, вместо игр в кьярды обсуждал постройку новых водных каналов с Луноликой. А вместо вечеров в компании Тебриза все чаще подписывал указы, отсылая своего лучшего генерала в битву. Кому еще он мог такое доверить? Тебриз тоже изменился. Из задиристого подростка стал грозным воином, блестящим полководцем, героем не меньше отца. Трижды возвращался с победой из битвы с эфами, усмирил вараньего царя, отогнал от границы армию стервятников. Вызывал восхищение не только солдат, но и визирей, мечтающих отдать ему в мужья своих младших сыновей, на праздниках роскошно смотрелся в парадной форме — коротком черно-золотом кафтане и белоснежных шелварах, гордо сидел по правую руку от Яндагара. Но это при других, а сейчас, здесь, в царских покоях, с небрежно расстегнутой рубахой и растрепавшейся косой, был другим. Расслабленным и уютным, можно было представить, что они не генерал и шах-ан-шах, а лишь лучшие друзья, как прежде. Яндагар разглядывал Тебриза с улыбкой, откинувшись на подушки. Слушал тишину, что изредка прерывалась урчанием леопарда с пантерой и шуршанием невесомых занавесок. Ночь выдалась мотыльково-бархатной, нежной. Вышитые подушки расслабляли уставшее за день тело, шерстяной ковер баюкал натруженные ноги. Мята в курильницах освежала дух, жасминовый кальян успокаивал мысли. На языке оседала сладость свежих фиников и любимой фисташковой нуги. Яндагар мог бы вечность сидеть так, вглядываясь в янтарь с прожилками ночи. Тебриз сделал глубокий вдох, в фарфоровой чаше кальяна забулькала вода. Плотный дым на мгновение спрятал знакомый до черточки образ, а потом рассеялся, словно испугавшись. — Что, — Яндагар не выдержал молчания, — снова медный скорпион помешал? Опять скажешь, что нечестно? Тебриз усмехнулся. — Нет. Скажу, уж и не думал, что ты успеешь сравнять наш счет перед моим отъездом. Ах ты бес барханный. Нарисовать бы тебе снова черные полосы по скулам, чтобы весь дворец знал, что ты, неуловимый джейран, пойман царской пантерой. Яндагар почти надумал запустить в широкую грудь синим камушком, но не успел. Тебриз поднял взгляд — серьезный, темный, высматривая что-то в лице. — А еще скажу… буду скучать по нашим играм. По вечерам у тебя в покоях, по разговорам, по этим шелковым подушкам — они, знаешь ли, гораздо мягче, чем достаются твоим генералам… Говорил легко, шутливо, но Яндагар видел грусть, что пряталась в уголках улыбки. Стало тревожно. Злое предчувствие, уже неделю репьем болтавшееся в груди, потянуло, впиваясь крючками в душевную мякоть. — Так оставайся, — Яндагар опустил ладонь Тебризу на запястье. Отложил трубку кальяна, сел ближе, скользнул пальцами до горячего плеча. — Кто они тебе? Птицы, которых ты никогда не видел. Дикий клан, что дал тебе жизнь и больше не вспомнил. И к ним идти через пустыню Смерти? Ты наш, ты леопард, от них в тебе лишь глаза да глупая привычка обгорать на солнце. Останься. Тебриз покачал головой: — Они — моя кровь. Не их вина, что при рождении я был выбран леопардом. И пусть я вырос по эту сторону пустыни, мне должно откликнуться на их зов, разве не в этом воля Предков? Там большая война, Яни, я не могу не пойти на помощь. Яндагар вздохнул — все это он знал и каждую ночь спорил сам с собой, ругаясь, что не догадался придушить чужестранца, что прибыл с посланием Тебризу. Как он метался, как страшно было потерять любимого друга — после размолвки с братом Тебриз единственный, кто у него остался. Но что теперь сокрушаться? Проклятого гордеца не удержать — не веревками же его привязывать к кровати? — Что вообще у них за птицы? — спросил он, хоть знал и даже рассматривал невзрачную певунью на плече у старика-посланца. — Ласточки. Сине-черные, с белой грудью и раздвоенным хвостом. — Ласточки, — фыркнул Яндагар. Что за глупость. Он затянулся, глубоко вдохнул морозный жасминовый дым и передал трубку Тебризу. Смотрел, как тот обнимает мундштук губами. Бульк-бульк-бульк… — Ты победил, — напомнил Тебриз, возвращая трубку, а потом лениво вытягивая вверх руки, разминая мощные плечи. — Чего пожелаешь? Яндагар смотрел, как широкие рукава рубахи скользнули, оголяя кожу, выставляя напоказ серебряные браслеты, а затем и ало-черные всполохи огня, татуированные от локтей к запястьям. Между ног потеплело, словно нарисованное пламя перекинулось прямиком на шелвары. Яндагар не удивился: в ночных грезах Тебриз давно ему не друг и не полководец. А уж с тех пор, как стало известно об отъезде, сны стали отчаянно яркими. Жесткими. Желчными. Одна мысль, что скоро Тебриз будет там, с другими — смеяться, оголять расписную кожу, опускать голову на чужие подушки — выедала внутри дыру, зудела и мучила. Яндагар просыпался взмокшим, изнуренным, с пустотой внутри — будто чернохвостые птицы украли из-под ребер легкие или сердце. Вот и сейчас одиночество заскоблилось, зацарапало — только шах-ан-шаху нельзя о таком говорить, даже в шутку. И пусть Тебриз окатывает жарко-тоскливым взглядом — ни один из них не сделает шага навстречу. Нельзя, неправильно нарушать многовековые законы, двум воинам запретно. А если и было бы можно — разве один из них пойдет на то, чтобы лечь под другого? Каждый хотел бы победу, но кому-то для этого нужно переступить через гордость. Никогда такому не случиться. Остается молчать. И попытаться задержать, засушить этот вечер, словно сладкий инжир, чтобы потом рассасывать на языке темными пустыми ночами. Яндагар сделал последний вдох кальяна — такой глубокий, что голова закружилась. — Раз уж не могу пожелать, чтобы ты остался… — он потянулся к низкому столику, вынул из тяжелой глянцевой шкатулки коралловый гребень. Три года Яндагар не смел обращаться с детской просьбой — после коронации она стала еще преступнее, чем раньше. Он привык прятать тягу, любоваться издалека, призрачно вспоминать прикосновение пальцев к черному шелку. Но сейчас, в ночь перед расставанием, можно ведь согрешить напоследок? Тебриз удивленно вскинул брови, помедлил. На мгновение показалось — откажет. Но нет, вот он сел спиной и подставил косу. Лента в ней была теперь пурпурной, в знак близости к шах-ан-шаху. Хорошо, что Тебриз отвернулся — не видит, как вспыхнули жаром скулы, как задрожали пальцы, как предвкушение натянуло легкие атласные шелвары. Осторожно сглотнув, Яндагар выпрямился, вытер ладони, перехватил гребень поудобнее. Придвинул хрустальную склянку с розовой водой. Отросла черная грива, кисточка болтается ниже ягодиц. Волос крепкий, блестящий, гордость настоящего воина. Яндагар робко потянул за ленту, выпуская на свободу упругие пряди — они распались, рассыпались по плечам бахромой из черного стекляруса. Лучшее сокровище в тайных подземельях шах-ан-шаха. Яндагар собрал волосы. Перехватил ладонью, сжал у основания — и вонзил зубцы, усмиряя. Так подчиняется дикий горный поток: вода перестает быть своевольной стихией, течет, куда скажут, орошая дворцовые сады и купальни. Вот и Яндагар мерно водил гребнем, обуздывая черную реку, — и она поддавалась: распрямляла узелки, струилась волосок к волоску, гладко льнула к пальцам. Обмакнув зубцы в розовую воду, Яндагар прошелся по всей длине, чувствуя, как с каждым взмахом гребня, словно с вдохом кальяна, в теле клубится дурманящий пряный дым. Тебриз сидел в его руках тихо, по-детски сложив руки на коленях, и исправно склонял голову, позволяя добраться до висков, лба и затылка. Прикрыв глаза, мерно дышал, грудь поднималась и опускалась. Привычные складки на лбу разгладились, под ресницами задрожали тени. Пригрелся под лаской, убаюкался. Яндагар отложил гребень. Смочил пальцы в розовой воде и провел за ушами. Мазнул под челюстью, вдоль шеи, в ямках ключиц — а у ворота белой атласной рубахи остановился. Уложив голову себе на плечо, принялся перебирать густые пряди и ждать мягкого вздоха: «Пора мне, солнцеликий». Тогда бы он быстро заплел волосы в тугую косу, сделал крепкий узел пурпурной лентой, а после остался бы один — вспоминать горячее прикосновение губ к пальцам ног и прощальный взгляд, печальный, словно последний блеск луны перед рассветом. Только время шло, а Тебриз молчал. Сидел, прикрыв веки, сжав потемневшие губы — даже дыхание еле отдавалось в шею. А потом вдруг двинул бедрами, вжимаясь между ног. Не мог не почувствовать жажду — но не ушел, не отшатнулся, а только прильнул сильнее. Сказал совсем тихо, будто доверял смертельную тайну: — Яни… Кровь ударила в виски, Яндагар едва не вскрикнул. С трудом верилось, что Тебриз признался, ответил. И не просто ответил — поддался: ведь что еще могут означать эти прижавшиеся бедра и это покорно-трепетное «Яни…»? Тело продрало огнем, Яндагар весь вспыхнул. Безнадежно-одинокий голод, что копился годами, вдруг нахлынул, сбивая с мысли, затапливая разум. В голове только и билось: «Я победил! Победил!» Захотелось взять свою награду немедля. Яндагар скользнул пальцами ниже, к подолу рубахи, и потянул. Мощные руки поднялись, оголяя живот, разрешая вызволить тело из атласного плена. Теперь — наконец-то! — можно было коснуться не в драке и не в шутку, а как давно жаждалось — со страстью. И Яндагар коснулся. Провел ладонью по животу, покрыл поцелуями шею. Тебриз обернулся, обжег губами. — Яни… Яндагар заторопился. Скорее, скорее, иначе они, чем бы оба ни были сейчас околдованы — кальяном, многолетним вожделением или близостью разлуки — успеют очнуться. Он опустил ладони на согнутые колени, провел до паха, наткнулся на влажное пятнышко — и сжал сквозь ткань налитый похотью член. Тебриз зашипел, откинул голову на плечо. Жара сгустилась, завязла сиропом, склеила мысли. Великие Предки, как же захотелось его — толкнуть на подушки, разодрать к бесам шелвары, поставить на колени! Ухватить за расчесанный хвост, выгнуть тело. Усмирить, сделать своим, заполнить семенем — присвоить, словно младшего мужа… Никому, никому он не отдаст Тебриза, никуда не отпустит, если надо, то и привяжет! Одной рукой Яндагар обнял широкие плечи, а другой скользнул по жаркой промежности. Ниже, ниже, между упругостью ягодиц. Нащупал место, где было податливо, нажал пальцем… Тебриз перехватил запястье. — Нет, не надо, — он вернул руку на член. — Так сделай… От отказа в груди закололо, стало душно, в горле запершило. Что за игры? Сначала поддался, а теперь на попятную? Яндагар не железный! — Я победил, — сказал он, возвращая пальцы куда хотелось. — Разве мои желания не главнее? Тебриз закаменел в объятии, уперся потемневшим взглядом. Дыхание коротко ударилось в щеку. — Так — или я уйду, — сказал он твердо. — Я под тебя не лягу. Заладил. — Я возьму тебя и стоя. — Пусти! Он дернулся, но Яндагар держал крепко. Держал, когда Тебриз попытался сбросить руки. Держал, когда пантера поднялась, удивленно тряся ушами, а леопард предупреждающе взрыкнул. Яндагар держал и едва их слышал — все потонуло в горячечной волне, что захлестнула тело. — Ослушаешься? — зашипел он. — Это приказ твоего шах-ан-шаха! — внезапно услышал сам себя, как жестко вышло, попытался смягчить поцелуем, но вместо губ наткнулся на кулак. Охнул. Тебриз ударил в грудь, ткнул локтем в живот, вывернулся, отбросил от себя на подушки. — Ослушаюсь! И к бесам пошлю. Что тогда — силой возьмешь? — Он махнул в занавески у входа: — Стражу позовешь, чтоб держала? Слова не лезли, тело нашпиговало болью. Яндагар хрипло хватал ртом воздух, уткнувшись лицом в подушку. Тебриз выдернул у него из-под колена рубаху. — Ты помешался на победе, солнцеликий, — он сплюнул с разочарованием. — Я рад, что долго тебя не увижу. Леопард скользнул за двери первым, а следом в коридоре исчез и его хозяин. Ашша все смотрела в темноту, дергала ушами — и вдруг заскулила. Яндагар еще долго не мог подняться — так и забылся сном, растянувшись на подушках. А утром взобрался на молельную башню и смотрел, как отряд из сотни конных воинов, леопардов и полсотни верблюдов вереницей двинулся из дворца, прошел через гигантские городские ворота, а потом накрылся тяжелым балдахином из красной пыли. Даже когда горизонт очистился, а солнце залило пустыню кипящими лучами, он все стоял — и теребил в пальцах забытую пурпурную ленту.

***

Тебриз обещал вернуться весной, а отсутствовал больше года. За это время Яндагар успел остыть, повиниться, проклясть себя, тысячу раз помолиться Предкам, обещая смирение. И заготовить к встрече три подарка. Первый — булатную саблю с искусным виноградным узором — на случай, если Тебриз промолчит об их размолвке. Второй — парадную колесницу, украшенную золотыми накладками и резной слоновьей костью — если припомнит. И третий — царский перстень с огненным опалом, «глазом пантеры», — если медный скорпион выскочит из-под ковра и ужалит одного из них, оставляя до смерти не больше минуты. Но ни одного подарка у него не нашлось на то, что Тебриз вернулся с младшим мужем.